— Я никак не соображу, что у вас за работа? Экскурсоводы-переговорщики?
— Шутите? Нет, мы двери продаем. То есть звонки принимаем, заказы оформляем, товар продвигаем. Тут и переговоры, и экскурсии, тут все уметь надо. Объяснить. Привлечь.
— Загипнотизировать.
— Не в прямом смысле.
Она замолчала. И Митя молчал в кресле. Не требовал продолжения. Казалось, он думает о своем, к Вале отношения не имеющем. Она осторожно вытянула руку, коснулась края книжного листа.
Черные типографские буквы складывались в слова, слова описывали эмигранта, нарушителя границы, беглеца, без паспорта сбежавшего; одно нажатие на курок и — вот она, Америка, заграница, тот свет.
— Странно, — произнес Митя. И смолк.
Валя напряженно ждала.
— Странно, что такой способный человек у вас в конторе прозябает.
— Ну почему же, он с удовольствием работает, мы же не ерунду какую-то продаем, зарплата у него побольше моей, не думайте.
— Наверное, вы в него влюблены, — сказал Митя безучастным голосом.
Сказал так, будто Вали и не было рядом. Будто она уже ушла, а он просто рассуждал сам с собой. Хотя и обращался вроде бы к ней. Но это была лишь удобная форма рассуждения.
— Никаких проблем с подчиненными у вас нет, так как подчиненных нет. И не было. И не будет. Ну какой вы начальник? Зачем это хотя бы кому-то надо — вас в начальницы. Разве что издевка изощренная. Но вряд ли, не верится.
Митя видел из своего убежища профиль Вали.
Маленький, уточкой нос. Круглый открытый лоб. Мягкая линия подбородка.
— Так что вы пришли не за тем, чтобы с подчиненными научиться разговаривать, а с Игорем. Чтобы он вас услышал. Вы в него влюблены безнадежно.
Валя поднялась. И направилась из комнаты.
Митя слышал ее потерянные шаги, слышал щелчок выключателя в прихожей. Шорох.
«Возится с замком. Никто не может вот так сразу сообразить, как открыть. Есть там такой рычажок сбоку».
Митя выбрался из темного мягкого провала, из кресла, и большими, спокойными шагами направился к прихожей. Встал у притолоки.
— Вы прямо в тапках бежать собираетесь?
— Откройте мне дверь.
— Я прошу прощения.
— Откройте.
Она стояла у двери опустив руки, поджав бледные губы.
— Я сказал глупость, извините.
Она отошла от двери, приблизилась к нему. Посмотрела в лицо.
— Ну почему, все правильно вы сказали. Влюблена. Как полная дура. Подушка мокрая. Буквально. Реву в нее. Да, хотела, чтоб услышал, хотя бы голос чтоб — проник. У меня на лбу написано, все видят, как с больной со мной, он тоже, деликатный, боится меня, правда, вдруг я чего сдуру, мало ли. Но я ничего, я тихая. Дверь мне откройте.
Лицо ее болезненно кривилось, пока выговаривала.
Митя наклонился, взял ее туфли, еще влажные, взял зонт. С него натекла лужа.
— Красивый зонт, — сказал Митя. — В смысле — расцветка.
— Я закричу, если вы дверь не откроете.
— Я открою. У меня руки вашими туфлями заняты и зонтом.
Она взяла у него туфли и зонт.
Митя сдвинул рычажок на коробе замка, с торца. И отворил дверь. Валя вышла, как была, в тапках. Митя стоял у проема. Слышал гул лифта.
Лифт смолк внизу, на первом этаже, Митя помедлил и закрыл дверь.
Он вернулся в свою комнату и сел на стул, на место Вали. Он попытался увидеть комнату ее глазами.
«Диван. Хорошо, что в тени, пятно не видно. Книги. Что они обо мне говорят? Ничего. Ей — ничего. Стоят стеной между мной и ней, бумажные кирпичи, тяжелые от слов. Нагромождения слов, туманные скопления смыслов. Ослепительные прозрения. Ничто для нее. Пустое. Рисуночек прикноплен, дом изображен. Она видела — прямо перед глазами. Рисуночек хороший, куплен на блошином рынке, на Тишинке. Ради дома куплен. Дом, которого нет, который был, был взаправду, в нем — детство, отцовский мотоцикл за окном. Ничего ей не сказал рисуночек, обо мне — ничего. А если сказал, то наврал».
Митя взял со стола часы. Тик-и-так. Выдвинул головку. В темноте, в глубине кресла, на прежнем Митином месте, уплотнилась тень. Блеснули глаза, запахло железной дорогой. Дальней дорогой. Давней дорогой. Мазут. Папиросный дым. Едкий, выбивающий слезы.
— Что желаете, молодой человек?
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Я бы хотел повернуть назад время. Ненамного. Тут у меня занятие было, не особенно хорошо вышло, сначала бы. В общем, на пятьдесят минут. Для верности.
— Зачем?
— Может, во второй раз лучше выйдет.
Лицо едва угадывалось в кресле. Вот и она так же на Митю смотрела, едва угадывая.
— Лучше не выйдет. И хуже не выйдет. Выйдет ровно то же самое. Я вам уже объяснял, вы не будете помнить, как оно вышло в первый раз, вы вернетесь к себе прежнему, ничего этого не пережившему.
— Не знаю. Мне все равно, я хочу еще раз ее увидеть, а так уже не увижу, она не вернется.
— Вроде бы вы не дурачок, сударь. Откуда быть еще разу? Все то же. Карусель. Стрелки по кругу. По одному и тому же. Все те же стрелки. И тот же финал.
— Интересно, — сказал Митя, разглядывая свой палец, свежую на нем царапину: зацепил, когда отворял дверь.
«Там гвоздь торчит, давно вбить пора, нечего голову высовывать. Железную, глупую».
— Интересно, — вновь сказал Митя. — Может, я уже не в первый раз о повторе прошу, может, уже в сто пятый?
— Может.
— И весь мир со мной вместе сдвинуться с этой точки не может.
— Возможно. К примеру, был один несчастный убийца, ему хотелось время повернуть, чтоб не убить. Долго ходил по кругу, пока завод не кончился у часов.
— Бедный. Так и остался убийцей?
— Никуда не делся.
Митя погладил стеклянный часовой глаз с неподвижным золотым зрачком.
— Ну все равно. Давайте назад.
— Бессмысленно.
— Без разницы.
— Как скажете, милостивый государь.
Фигура растворилась, исчезла.
…Митя распахнул дверь и оказался лицом к лицу с молодой женщиной…
Книга
Было мне девять лет. Бабушка попросила отнести книгу в библиотеку и взять новую. Объяснила, что надо зайти в клуб Ленина и спуститься по мраморной лестнице. Я спустилась, держась за широкие перила из белого камня. Так и подмывало по ним скатиться, но я не решилась. Очень уж было торжественно. И знамя стояло в витрине. И золотом было написано на стене, что книга — источник знаний.
Лестница привела в коридор со сводчатым потолком без окон. Я постучала в дверь с табличкой БИБЛИОТЕКА (золотые буквы на черном фоне), услышала «да» и тут же вошла. За письменным столом сидела громадная, с меня ростом, крыса. Ни окон, ни каталожных ящиков, ни книг в помещении не было. Горела на столе лампа под зеленым стеклянным абажуром.
— Не робей, — велела крыса.
Я приблизилась и положила на стол книгу. Крыса взяла ее розовыми пальцами. Посмотрела обложку.
— Что это за газета? — спросила.
Я не знала и промолчала. Крыса понюхала обложку, поморщилась, пробормотала «ну нет», стащила обложку, скомкала и швырнула в урну. Книгу раскрыла, вырвала несколько листов и сожрала. И еще несколько листов. И еще. Пока не остался один картонный переплет. Крыса передохнула и сожрала его. Погладила розовой лапкой усы, посмотрела затуманившимися (от сытого удовольствия?) глазами и произнесла:
— Ну-с?
— Она хочет, чтобы там была старинная жизнь, — сказала я.
— Какой век?
— Девятнадцатый.
— До реформы?
— После. Лет через пять. Чтобы имение где-нибудь в Орловской губернии, большой сад, пруды, студент-репетитор, две хозяйские дочки, обе в студента влюблены, и он влюблен в обеих. И чтобы гроза была. И чтобы лил дождь и плыли на лодке.
Я выдохнула.
— Молодец. Хорошо излагаешь. Другие по бумажке не могут.
Крыса вынула из стола перо, чернильницу, стопку бумаги. Лампу придвинула так, чтобы круг света падал на лист. Задумалась, понюхала воздух. Обмакнула перо в чернильницу и принялась писать. Написала несколько ровных строк бисерным почерком и подняла на меня черные глаза.
— Ты ступай, детка, через неделю будет.
Через неделю я пришла. Под дверью томились уже двое, так что пришлось ждать очереди.
Крыса выдала мне книгу, ее только что привезли из типографии. И попросила передать бабушке, чтобы не оборачивала больше в «Пионерскую правду».
— «Известия» лучше.
Круги
Надо написать поэму про девять кругов рая.
Что будет в девятом?
Потерянная авторучка? Или паспорт? (Украден при странных обстоятельствах, см. заявление в милицию.)
Хорошо. Пусть. Круг потерянных вещей. Круг найденных вещей. Вновь обретенных. Тех, о которых зачем-то жалела. Украденные в школьной раздевалке сапоги. (Домой бежала в кедах, хорошо, что морозец был легкий.)
Недоуменно ходишь по этому кругу. Трогаешь вещи. Пьешь из когда-то разбитой чашки когда-то пролитый кофе. С пирожным, на которое когда-то недостало денег. Читаешь книгу, которую так и не вернули когда-то. (Японские народные сказки.)
Украденная десятка. (Из кармана в троллейбусе номер три, остановка у Большого театра, те еще времена.) Смешно.
Всё прах и суета, ходишь по первому кругу и смеешься.
Что будет в восьмом? Убитое тобой время? Да, целые залежи, они понадобятся тебе в седьмом. Здесь те места, которые ты видела только на открытках. Ты даже не мечтала в них попасть, и вот — пожалуйста, ходи и смотри (пока убитое тобой время всё не выйдет, пока времяметр не покажет ноль).
В шестом ты станешь машинистом, ты же мечтала, в пятом ты подберешь того котенка, в четвертом ты поймешь все языки мира, в третьем ты увидишь, как там без тебя на земле, во втором встретишь тех, о ком скучала, в первом забудешь всё.
Дым
Долго не мог уснуть, думал о том, как давно живет на свете, бестолково, невнятно, низачем, ни для чего. Ничего не узнал, ничего не понял, как будто вслепую жил, на ощупь. Открой глаза и посмотри, открой! Да поздно уже открывать, край вот он. Как ночь за окном, за тонким стеклом, глядит в комнату на тебя. Страшно.