И так они ходили из квартиры в квартиру и не могли ничего добиться, все жильцы в доме были бедные, или с характером, или то и другое.
— Ладно, — сказала Валентина Маргарите, — я знаю, что делать.
Они распрощались с женщиной и пошли в парикмахерскую (а женщина отправилась наконец домой со своим половиком). Маргарита спрашивала Валентину, что она придумала.
— Увидишь, — отвечала Валентина.
Они вошли в парикмахерскую. Ваня сидел в кресле и смотрел телевизор, мультфильм про Чипа и Дейла.
— Номер квартиры пятьдесят пять, — сказала мальчику Валентина. — Жильцы Филипповы, муж и жена, квартира отличная, икра в холодильнике, любишь икру?
— Нет. — На самом деле Ваня икры не пробовал.
— Видео есть. Фильмы всякие. Дети привозят. Навещают стариков. Они сюда на старости лет приехали, потому что квартиры дешевые в сравнении с Москвой и город тихий. Ну сам посмотришь. Не понравится, есть еще семьдесят третья квартира, там молодая довольно женщина проживает, старая дева, ей по наследству квартира досталась, она шьет на заказ, у нее тоже видео есть, триллеры, говорит, любит смотреть. Сам решай, короче.
Ваня их рекомендации выслушал, сказал, что досмотрит мультфильм, и досмотрел. Затем уже встал и отправился на вечернюю улицу. И когда они перестали его видеть в окно, тогда только их отпустило, и Маргарита даже расплакалась, а Валентина дала ей воды.
— Никуда не денутся, — сказала Валентина про жильцов.
И была права. Никто не посмел отказать ребенку. Он пожил неделю у Филипповых (икру не полюбил), фильмов у них интересных для него не нашлось, так что он ходил смотреть триллеры к портнихе Ксении, в конце концов к ней и перебрался, несмотря на то, что квартира у Филипповых была шикарней и готовила Нина Дмитриевна Филиппова совершенно потрясающе по книге о вкусной и здоровой пище в тисненом переплете (продукты все с рынка). Но очень уж Филипповы были молчаливы. Ваня прижился у портнихи Ксении, а к Филипповым заходил брать пирожки да пирожные; запах по всему подъезду шел, когда Нина Дмитриевна пекла. Пили с Ксенией чай, пирожными и пирожками закусывали. Ваня говорил: «Дольче вита» (фильм так называется; прокрутил у Филипповых на большой скорости).
Посмотрели они с Ксенией всего Хичкока. Смотрели про человека-муху и человека-слона, про акул-убийц, про Бонни и Клайда. Фильм про мафию нищих Ваня не полюбил. Он сам был нищим, ходил по вагонами и пел жалостливые песни.
— Деньги хозяева отбирали, — говорил Ваня. — Били. Жрать давали, чтоб только ноги таскал. Так что терять мне нечего.
Ксения верила и жалела. Ей не надо было себя контролировать, она не могла на Ваню рассердиться, у нее он оказался в полной безопасности.
Она очень боялась, когда он уходил из дома, молилась о возвращении у бумажной иконки. Ему же ходить по городу было и страшно, и весело. Он как будто попал в сказку, в которой стал королем, и все жители города были его подданные. Они исполняли любую его прихоть (стоит уточнить, что прихоти его были не особенно обременительны для горожан: еда, кассета с фильмом, теплая куртка, порулить машиной). Но они же в любую секунду могли стать его убийцами.
Ходили слухи, что исчезнувшие дети попадают на прекрасный остров: вечное лето, синее море, бананы, финики. Ваня считал своим прекрасным островом город. Он любил толкаться по утрам на рынке, ходить на станцию и смотреть на поезда, пить горячий чай в привокзальном кафе, брать пиво в жестяной банке — на потом. Опасность обостряла наслаждение.
Как-то раз он сидел и пил пиво из банки на открытой платформе (платформа стояла в тупике, колеса уже проржавели). И вдруг увидел, как девочка выбирается из-под вагона (товарняк стоял, ждал отправления). Она выбралась из-под вагона и побрела вдоль состава к станции, Ваню не заметила. Он оставил недопитую банку, мягко спрыгнул с платформы и пошел за девочкой. Она услышала шаги, обернулась, он крикнул сердито:
— Ты что здесь?
И она мгновенно исчезла.
Ваня постоял, как будто ждал, что она появится вновь. Не дождался и побрел назад к платформе. Забрался на деревянный настил, допил пиво. Девочку он запомнил на всю свою жизнь: лет десяти, наверно, девочка, худенькая, с длинной русой челкой, пятно зеленки на маленькой щеке.
Свидетелей происшествия не было.
Ваня прожил у Ксении до самой зимы, до морозов и снега. Как-то утром он отправился сесть на автобус, чтобы поехать на другой конец города, к стрелочному, там в одном доме обещали ему дать кассету с новым фильмом (что-то про инопланетян), на автобус сел, и до стрелочного доехал, и вышел из автобуса, и направился дворами к нужному дому. Больше его никто не видел. Ксения горевала, расспрашивала, искала виновников Ваниного исчезновения. Но не нашла. Если и были, не признались.
Рассказы о любви
День рождения
Я давно живу на свете, тридцать лет, в одном и том же доме, с одним и тем же человеком, в окружении одних и тех же вещей.
— Что ты хочешь на день рождения? — спросила меня мать.
Я подумал, вот бы она удивилась, если бы я сказал: «Новую рубашку».
И я не сказал. Я в самом деле ее не хотел, я даже не понимал, зачем она. Как можно ее надеть, совершенно новую, никем до меня не надеванную, как безглазую. То есть для меня такая рубашка — как безглазый человек.
Я прихожу в ужас, когда смотрю по телевизору рекламу новых вещей, гладких, безжизненных, мертвых. Не важно, что это — туфли, чашка или автомобиль. Зачем все это новое, когда есть еще столько старых, вполне жизнеспособных вещей? Заслуженных, одушевленных.
Люди отдают мне свои вещи из жалости, им кажется, я нищий, потому что ничего не покупаю себе. Я ношу повидавшие жизнь брюки, истоптанные сандалеты, рубашку, которую мне отдали после смерти ее владельца. Все эти вещи я содержу в чистоте и порядке. Так же я забочусь о предметах в нашем доме, о заслуженном диванчике — на нем долго болел мой дед, о круглом столе в комнате, его происхождение мне неизвестно, мы нашли его на помойке. Отмывая стол от грязи, я обнаружил на столешнице неглубоко процарапанную надпись: НАТАША. Я решил, что мальчишка процарапал гвоздем имя любимой девчонки. Чувства этого мальчишки как будто передались столу; теперь я о нем думаю как о влюбленном в какую-то Наташу.
Я пользуюсь старой посудой, я починил кресло, его отдали нам соседи, и теперь я читаю в нем. Я поддерживаю в вещах жизнь, и они мне благодарны.
Матери все равно, с чего — и что — есть, что носить, на чем спать, чем укрываться. В ее комнату я не вхожу, чтобы не видеть, как она небрежна с вещами, какие они у нее запущенные, больные. Но раз в год, когда она наконец уезжает на дачу со своей тележкой и кошкой, я делаю генеральную уборку в ее логове. Я вытряхиваю все шкафы, сундуки и ящики. Перебираю залежи. Ничего не выбрасываю, но все привожу в порядок, протираю, чищу, мою. Освобождаю от зимней грязи окна, натираю до блеска скрипучий паркетный пол. Банка мастики превосходно сохранилась с давних советских времен. Просто надо соблюдать условия хранения. Я снимаю пыль с фотографий на стенах. Изображенные на них люди смотрят на меня. Те, кто позировал для этих фотографий, никогда меня не видели.
Живое существо кошку я знаю гораздо хуже любой вещи в доме. Кошка исчезает, едва заслышав мои шаги. Если бы не фотография, сделанная матерью, я бы даже не знал, как наша кошка выглядит. О ее существовании мне напоминает миска с водой на полу кухни и банка, в которую я должен складывать обрезки сыра и колбасы. Иногда — движение воздуха на том месте, где кошка была секунду назад.
Вы можете подумать, что я и с матерью не в ладу, но это не так. Мы существуем мирно и гармонично. Я не припомню ни одной ссоры. И не надо забывать, что фактически я живу за ее счет. Я нигде не работаю, так как не могу ни на чем сосредоточиться более чем на двадцать минут. Даже уборкой я занимаюсь понемногу, со значительными перерывами. Я не прочитал до конца ни одного романа, не посмотрел ни одного большого фильма. Читать или смотреть их частями, постепенно, я не в силах, так как забываю предыдущее и каждый раз мне нужно начинать сначала. Но, как ни странно, вещи короткие я помню прекрасно. Некоторые весьма ярко и четко. По всей видимости, меня страшит объем. Я теряюсь, захлебываюсь, тону. Море меня бы убило. Я утонул бы, едва завидев его; я бы задохнулся, захлебнулся увиденным.
Я далеко ушел от того вопроса, который задала мне мать: что ты хочешь на день рождения?
Я молчал, задумавшись. Она говорила:
— Спеку яблочный пирог, ты его любишь. Можно сделать плов из курицы, только не очень острый, у тебя язва.
Ем я мало и равнодушно, иногда только раз в день, но люблю чай, его пью много, он поддерживает во мне силы и ясность сознания.
Следуя ходу мысли, я сказал, чтобы она купила мне на день рождения чаю, самого лучшего.
— Да у тебя его полно!
— Ну и что? Он быстро расходуется. К тому же при долгом хранении его вкус даже улучшается. Если, конечно, хранить правильно.
— Знаешь, я боюсь тебе не угодить. Я лучше дам тебе денег, а ты сам купи какой хочешь. Будут у нас гости?
— Не знаю. Может быть, я Олега приглашу с женой.
Вы, конечно, подумали: какие у него могут быть гости? Тем не менее у меня довольно много знакомых, и среди них есть друзья. Правда, мои знакомые в основном люди в возрасте. С ними мне интереснее, чем с молодыми. Я люблю людей с прошлым. В этом смысле для меня люди как вещи. Меня тянет к пожилым, их лица как будто повернуты назад, туда, где все уже свершено и потому — совершенно. Я обожаю слушать их рассказы, их истории. И они мне благодарны.
— А Павел Андреевич? — спросила мать.
— Павел Андреевич болен.
— Но Олег обычно уезжает на все лето.
— Он говорил, что хочет остаться на этот сезон, а дачу сдать, ему нужны деньги на операцию.
— Значит, он плохо себя чувствует?
— В любом случае я позвоню и все выясню.
Олег и Маша пришли, как всегда, за четверть часа до назначенного срока. Олег ходил медленно со своей палкой, боялся опоздать, выходил заранее, потому и приходил раньше. Мать уже накрыла стол. Маша поцеловала меня. Ее дряблое, напудренное лицо пахло как сдобная булка, я едва сдержал желание лизнуть ее в щеку. Я почти уверен, что пудра на щеке была сахарная. Олег вручил мне большой увесистый сверток. Я разорвал мерцающую, как живой поток, гладкую серебряную бумагу. Под ней был старый заслуженный том в кожаном темно-коричневом переплете. В тиснении посверкивали еще золотые искорки. «ВЕСЬ МИР».