Иногда она читала ему вслух одну только книгу, другой не было. Он слышал начало: «Ветер задул свечу». Дальнейшее заглушала музыка, которая была бабкой, но не совсем, а позабывшей себя и что-то другое, не свое, но как свое, переживающей…
В сентябре ему исполнилось четырнадцать лет.
В этот год уродились яблоки, и он слышал, как они падают, в траву, на крышу, катятся с крыши или остаются там для птиц, и птицы ходят по крыше и клюют. Яблоки он искал в траве, и ему казалось, что они от него разбегаются, и тогда Леша сидел затаившись, не издавая ни звука, и они сами прикатывались на него посмотреть, они были любопытные, эти яблоки, он их схватывал за холодные бока — и в корзину, оттуда они не выбирались, они там как будто испускали дух, и этот дух витал над корзиной, дух осени.
Бабка купила ему новую куртку из болоньи и берегла в шкафу до холодов. Куртка Леше очень нравилась, и вечером, умывшись, он доставал ее из шкафа и надевал. И ходил в ней по дому, куртка шуршала на нем, а бабка говорила: «Не загораживай телевизор». И тогда он садился рядом с ней на диван в новой куртке и шуршал. Бабка говорила, что у него глаза серые, а куртка — серо-голубая, и получается вместе красиво. «Хоть бы скорей похолодало», — мечтал Леша. Чтоб только в куртке покрасоваться перед людьми.
По воскресеньям они приходили на рынок со своими корзинами, в которых бывали — по сезону — и огурцы, и клубника, а картошку они возили в мешках. Тележка скрипела и стонала, хоть Леша и смазывал ее машинным маслом. Стояли за деревянным прилавком, и если монета падала на асфальт, то Леша ее подбирал, потому что точно слышал, где она лежит.
Казалось бы, он должен с ума сойти от столкновения всех этих музык в толпе на рынке (катастрофа!), но люди звучали в толпе не вразнобой, а в некотором соответствии, хотя и не всегда гармоническом, это была как большая, грандиозная симфония под светлым небом.
Они с бабкой лузгали семечки, а обедали хлебом с вареными яйцами. После обеда рынок затихал.
Они хотели уже уходить, когда подошел к ним человек и спросил, почем яблоки. Бабка назвала цену и выбрала ему яблоко на пробу. Все было обыкновенно, но только не для Леши. Он не услышал музыки этого человека. От него исходила тишина, как из щели в какой-нибудь подвал исходит в жаркий день холод. Тишина была абсолютной. Из множества людей, встреченных Лешей, этот был единственным пустым, безмолвным. Но только для Леши. Бабка слышала его голос, и это ей казалось достаточным. Леша же — испугался, впервые в жизни он так испугался человека. А когда тот, нечаянно или нарочно, коснулся его руки, Леша руку отдернул, хотя ничего не было необыкновенного в его прикосновении.
— Антоновка? Сладкая.
Леша назвал его про себя Тишиной. Хотя больше он был похож на черную пустую воронку. Слова из нее выходили ровно, вежливо.
— Сочные.
— Собирать не успеваем, такая тьма уродилась.
Кто-то уже встал за ним и стал ждать. Какая-то, видимо, расстроенная женщина, судя по музыке, как будто у нее ребенок лежал дома простуженный и она о нем думала, что-то вроде этого. В другой момент Леша даже мог бы и спросить весело, о чем она думает. И она бы, наверно, ответила слепому, но не факт, что правду.
— Так чего? — спросила бабка Тишину.
— Извините, что посторонний вопрос. Я ищу комнату в хорошем доме, чтобы спокойно, у меня знакомых нет пока в этом городе, и я решил вас спросить, вдруг вы знаете.
— Ну, — сказала бабка, — мы сдаем иногда комнату, но только у нас удобств нет.
— Это не страшно.
— Мы, конечно, по знакомству стараемся.
— Я понимаю. Но знакомых нет.
— Издалека вы?
— Не очень. Мне климат сменить посоветовали.
— У нас железную дорогу слышно.
— Главное, чтобы в доме спокойно было. А железная дорога — это я даже люблю.
— Леша иногда уронит чего-нибудь, он споткнуться может, если не на том месте стоит.
— Это понятно.
— Даже не знаю.
Бабка сомневалась для вида, для порядка, она таким образом приманивала, чтобы не отказался, увидев их бедный дом. Деньги очень были нужны, ботинки Леше к зиме, вырос из старых, шапка новая нужна, а то стыдно, скажут, что он себя не видит, а бабка пользуется, запустила внука, а ей хотелось, чтобы он был лучше всех, чтобы девочки заглядывались и чтобы учился на пятерки, хотя только на слух.
Все почти продали и отправились домой, за линию. Переждали состав, про который бабка сказала, что пассажирский, на Москву. «А занавески за окнами белые, крахмальные, люди сидят чистые, чай пьют из стаканов в подстаканниках, чай с сахаром, и хлеб белый с колбасой». Поезд прогудел, простучал, ветер за ним взметнулся. Леша ударил по железной рельсе своей палкой ему вслед.
Леша спустился за бабкой по насыпи, и камешки осыпались, потекли за ним.
К дому шли тропинкой через проходные дворы, бабка впереди, а Леша спокойно за ней, он шел, прислушиваясь не к ее шагам, а к ее музыке, музыка прочерчивала ему путь в темноте. И бабка знала, что он никогда не споткнется, если идет за ней.
Леша любил эти дворы, здесь всегда слышались мирные голоса и звуки. Скворчал на сковородке лук за открытым окошком. Краской пахло, хрустела под ногами угольная крошка. Собака лаяла и бежала за ними недолго.
Иван Николаич стоял у своей калитки, курил папироску и поджидал их. Скрипели тележные колеса.
— Чего-то вы не пустые едете.
— Да почти все продали.
— А это чего?
— А это мы тебе оставили.
— На что она мне? Кислятина.
— Этот год сладкая антоновка, не ври.
— Антоновка сладкая не бывает.
— Не хочешь — не бери.
— С чаем еще можно попить.
— Можно, можно…
Взял, конечно, яблоки. Как они пахли из газетного кулька! Бабка говорила потом Леше, что яблоки он на подоконник положит, а газету читать будет за чаем, а когда прочтет, на растопку отложит. У Ивана Николаича ничто не пропадет.
— Телевизор придешь смотреть?
— Не знаю еще.
— Сегодня кино по программе.
— Новое?
— Да вроде.
— Ну его.
Вышли из дворов на пустырь.
Он сидел в их саду беззвучно, не шевелясь. Но Леша услышал. Тишина там, в саду, засасывала. И Леша приближался к ней осторожно.
Бабку одно смутило: что у него не было при себе вещей. Сказал, что они у него в камере хранения на вокзале, но так никогда и не принес. Вытащил бумажник, солидный, из толстой кожи. И сказал, что готов заплатить за месяц вперед или даже за два. И бабка, увидев деньги в таком солидно скрипящем бумажнике, сразу согласилась. Она подумала, что и крышу можно будет поправить в сарае, и уголь купить, чтобы не один раз топить в морозы, а два.
Сидел в саду в темноте, а они мыли ему комнату. Там стоял диванчик, этажерка и стол у окна, а на столе — здоровенный ящик радиоприемника. Не работал, но свет за стеклянной шкалой горел, если включали в сеть. Леша пальцами чувствовал тепло этого света. У дверей была прибита вешалка с полочкой для головных уборов.
Ночи были уже прохладные, и бабка немного протопила. Печь стояла в кухне и грела обе комнаты.
Сели ужинать. От печки исходило тепло. Бабка приготовила картошку на сковородке. Чайник пел на шестке. Потрескивали догорающие поленья. Жилец вилкой подобрал картошку и стал жевать. Бабка сказала:
— Ага. — И объяснила Леше: — Идет к нам Иван Николаич. В окно вижу.
А Леша и так слышал, что он идет, сквозь щели в окно протекала его хрипловатая музыка.
Жилец спокойно жевал.
Крыльцо проскрипело, корыто ухнуло в коридоре, всегда его задевал Иван Николаич. Чертыхнулся и вошел на порог. Так бы он сказал: «Ужинаете?» А тут смолчал при виде незнакомого человека.
— Заходи, Иван Николаич, — сказала бабка, — не робей, это жилец у нас, Павел Андреич.
— Здравствуйте, — сказал ровным своим голосом жилец.
— Здравствуй, коли не шутишь.
Иван Николаич уселся, папиросы и спички положил на стол.
— Курить при тебе можно? — спросил жильца.
— Да, пожалуйста.
— А сам не куришь?
— Нет.
— Здоровье бережешь, значит.
— И правильно делает, — сказала бабка. Она положила Ивану Николаичу картошки, и он принялся за еду. А бабка налила Леше чаю и принялась за расспросы.
— А вы кто по профессии?
— Пенсионер.
— Что вы? Молодой больно для пенсионера. Или вредное производство?
— Да. Огурцы у вас вкусные.
— Это я травку особую кладу, когда солю.
— А я, — сказал Иван Николаич, — американский шпион.
— Пенсионер он тоже. Бывший машинист.
— Американский шпион.
— Денег-то у тебя чего не накопилось, шпион?
— Денег у меня много, все в Америке.
— Лешке их отпиши, не забудь.
— Ему деньги ни к чему.
— И для чего тебя к нам заслали, ума не приложу?
— Секрет, но тебе скажу. Чтобы понял, как в России люди живут, чем на земле держатся, зачем не помирают. А то загадка.
— И понял?
— Пока не очень.
— Вот к Богу попадешь, Он тебе разгадает.
— Бога нет.
Леше казалось, что тишина жильца перекашивает все звуки, все разговоры, они как бы скатываются в ее яму.
После ужина бабка включила им телевизор в своей комнате и пошла за водой. Иван Николаич придвинул там кресло поближе к экрану. Жилец от телевизора вежливо отказался и ушел к себе. Леша устроился в кухне на диване, слушал кино.
Бабка ходила долго, встретила, наверно, соседку и заболталась. Иван Николаич уснул в кресле.
Леша сидел в темном своем мире, полном звуков и вздохов, и мебель вздыхала, и клеенка скользко поскрипывала на столе. Воздух тек из окна. Музыка Иван Николаича как будто от него освобождалась, она обретала самостоятельность, почти отдельность от спящего человека. И Леша побаивался этой музыки, ему казалось, что она сама — как существо и видит Лешу, как бы он тихо ни сидел, и ей любопытно, что тут за Леша такой, и она подступает к нему, как вода. И Леше хотелось поджать ноги, ему казалось, что музыка спящего касается его ступней, и они холодеют от ее прикосновения, а музыка поднимается. У спящей бабки музыка была более возвышенная, не такая плотная, ей неинтересны были предметы и люди, она рассеивалась. Свою собственную музыку Леша слышал редко, как пульс, как биение сердца после сильно