[2263]. От возобновления войны здесь ожидали лишь полного разорения страны. Войска обеих сторон «подлинно пущи имения наши не допустошоные разорят», — читаем в том же письме. Некоторые из комиссаров ради достижения мира готовы были пойти на серьезные уступки царю.
Так, в начале апреля один из русских гонцов «тайным обычаем» встречался с Е. Глебовичем и тот говорил ему, что он понимает, что у царя нет доверия к коронным магнатам. Поэтому он готов добиваться, чтобы в «поветах», которые царь уступит Речи Посполитой, «в замках бы были государевы осадные люди»[2264]. Как видно из письма К. Бжостовского В. Госевскому, литовские комиссары готовы были начать мирные переговоры без каких-либо гарантий взаимной безопасности, полагаясь лишь «на право всех народов»[2265], согласно которому участники переговоров не могли подвергаться нападению. Программой-минимум для литовских представителей было заключение перемирия на время ведения переговоров[2266].
Однако литовские политики не могли направлять события по своей воле. Они были не в состоянии противостоять давлению магнатов и шляхты Королевства, а жесткая позиция русской стороны не оставляла поля для маневра. 16 июня н. ст. К. Бжостовский в новом письме В. Госевскому сообщал, что нет никаких надежд на заключение мира. Русские, — писал он, — «никакой надежды опричь сабли не оставливают»[2267]. Когда на военном совете в Варшаве было принято решение о войне, настроение литовских политиков переменилось. На съезде, созванном для ратификации Оливского мира, представители Великого княжества на встрече с королем, а затем королевой 21 и 23 июня н. ст. добивались, чтобы король «in persona» отправился на войну в Литву[2268]. Тем самым при возобновлении войны на территорию Великого княжества Литовского были бы направлены главные военные силы Польско-Литовского государства.
Стремилось повлиять на события и литовское войско и стоявшие во главе его военачальники. И.А. Хованский был недалек от истины, сообщая царю, что литовское войско было недовольно тем, что постоянно несет службу, не получая жалованья. Положение усугублялось тем, что, даже используя силу, военным отрядам было трудно добывать средства на пропитание в разоренной долголетней войной стране. Недовольство прорвалось в середине апреля 1660 г., когда большая часть войск, подчинявшихся гетману П. Сапеге, отказалась нести службу и организовала конфедерацию, во главе которой стал полковник С. Кмитич. Конфедераты отправили послов к королю и примасу В. Лещинскому с изложением своих требований[2269]. Для нашей темы важно, что дело не ограничилось заявлением, что солдаты не в состоянии нести службу, не имея коней и снаряжения. К примасу послы конфедератов обратились с требованием «aby z Moskwą traktaty zawarto» (чтобы с Москвой были заключены соглашения)[2270]. Вместе с тем, как видно из требований, адресованных королю, войско не отказывалось от участия в войне, но «przy osobie Jego Królewskiej Miłości z posiłkami» (при особе Его королевской личности и с подкреплениями)[2271]. В книге А. Рахубы, специально посвященной в ее первой части изучению этой конфедерации, убедительно показано, что к такому выступлению побуждал литовское войско сам его командующий гетман Павел Сапега[2272]. Очевидно, подобно другим литовским политикам гетман отдавал предпочтение мирным переговорам и соглашению с Россией. От надежд на заключение мира гетман не отказывался и тогда, когда дело как будто окончательно пошло к войне. В руки «великих» послов попал текст письма гетмана, отправленного комиссарам из Заблудова 21 июня н. ст. В письме он выражал надежду, что после неудач армии И.А. Хованского под Ляховичами (о них см. ниже) русские представители проявят, наконец, склонность к заключению мира[2273]. Очевидно, именно надеясь на мир, П. Сапега еще в июне оттягивал начало военных действий, что вызывало острое недовольство офицеров дивизии Чарнецкого[2274]. Выступление войска должно было помочь гетману добиться нужных политических решений. На выступление конфедератов король реагировал остро, обсуждался даже вопрос о карательной экспедиции против них[2275], но к июню конфликт был улажен. Даже не получив достаточных средств на содержание, войско вернулось на службу, дав согласие участвовать в походе совместно с дивизией Чарнецкого[2276]. Преодолению разногласий способствовало обещание Яна Казимира лично участвовать в войне на территории Великого княжества Литовского и привести туда коронные войска[2277]. Впрочем, это обещание так и не было выполнено.
В какой мере русская сторона представляла себе все эти важные перемены, насколько полно она была о них информирована?
Несомненно, царя и его советников должен был интересовать исход польско-шведских переговоров под Гданьском.
Одним из источников информации для русского правительства служили расспросы иностранных купцов в пограничных городах и тексты «курантов», которые те привозили с собой. Ряд таких расспросов и «курантов» сохранился в отписках новгородских воевод. По преимуществу это были записи слухов, достоверность которых, вероятно, вызывала обоснованные сомнения. Так, в одной из отписок говорилось о том, что положение шведов улучшилось, так как им на помощь пришло вторгшееся во владения императора французское войско, так как Людовик XIV хочет «цысаря с коруны ссадить»[2278], а 5 апреля в Новгороде записаны сообщения, что между Речью Посполитой и Швецией заключен не только мир, но и союз против России[2279].
Первые сообщения о заключении мира встречаются здесь лишь в тексте «курантов», где читаем, что сообщение о мире пришло в Гамбург 28 мая[2280]. Соответственно сами «куранты» были составлены после этой даты и еще позже попали в Россию. Лишь грамотой от 29 августа 1660 г. губернатор «над Ижерскою землею» официально известил новгородского воеводу о заключении мира между Швецией и противниками[2281].
Другим возможным источником информации могли быть сведения, собранные находившимися в Борисове «великими» послами. Однако знакомство с большим количеством донесений, направлявшихся в течение весны 1660 г. из Борисова в Москву, показывает, что долгое время «великие» послы не располагали какими-либо сведениями о польско-шведских переговорах. Отправляя 25 апреля к комиссарам гонца С. Зеленого, ему поручали выяснить, «комисия у поляков с шведы о миру идет ли или кончилась, и что на той комиссии поляки с шведы учинили?»[2282]. Но к концу месяца картина переменилась. Приехавший к послам 27 апреля гонец Л. Путилов сообщил, что Е. Глебович и К. Завиша «сказывали ему… комиссия, де, у них с шведы кончилась». Но, как осторожно отметил гонец, от других он об этом не слыхал[2283]. Тогда же о заключении мира без каких-либо подробностей писал послам и И.А. Хованский[2284].
30 апреля посланцы комиссаров М. Вержбовский и И. Комар уже официально сообщили о заключении мира, который предусматривал уход шведов из Мальборка и Эльблонга и освобождение курляндского герцога[2285]. Все эти сведения попали в Москву уже в мае.
Еще одним и важным источником информации для правительства были, конечно, сообщения А.Л. Ордина-Нащокина. Он гораздо раньше, чем «великие» послы, сумел получить сведения о том, как развиваются польско-шведские переговоры. Информатором дипломата стал Богуслав Радзивилл, который переписывался с наместником ливонских городов как наместник бранденбургского курфюрста в Восточной Пруссии. Богуслав Радзивилл имел основания испытывать также личную признательность к А.Л. Ордину-Нащокину. Если И.А. Хованский во время похода на Подляшье разорил его владения Орле и Заблудово, то владения, лежавшие близко от наместничества Ордина-Нащокина, не пострадали, и наместник Царевичева Дмитриева даже сделал «указ крепкий», «чтоб не разорены были»[2286]. О переговорах под Гданьском он сообщал своему корреспонденту, что «меж поляки и шведы подлинной покои будет» и смерть Карла Густава будет способствовать быстрому заключению соглашения[2287]. От Б. Радзивилла он получил и о «вестях многих печатную тетрадь», в которой говорилось, что «договор (между поляками и шведами. — Б.Ф.), слава богу, вперед идет, а что у шведа до Курляндской земли дела нет, а о Ливонской земле еще договариваютца, а что господа шведы, хотя не все, ино немного, чает, поступятца». Мир будет скоро заключен, так как «королева польская о том гораздо тружаетца у францужского посла»[2288] — посредника на мирных переговорах. В начале апреля все эти сообщения были доставлены в Москву и переведены в Посольском приказе.