А когда вы в первый раз услышали о Ленине и большевиках? О его программе? Я имею в виду в течение 1917 года, потому что вы и раньше слышали об этом. Но когда началось сознание того, что большевики – это политическая сила, с которой надо считаться и которая чего-то особенного требует и добивается?
Это мы поняли только в 1919 году. Вы знаете, вот в 1917 году, например, когда отрекся государь, произошла первая февральская революция – это был общий восторг решительно всего населения, всех слоев. Такая деталь, к примеру: моя мать, старая больная женщина, в феврале 17 года – а в феврале она уже была очень слаба, сердечная больная – вышла на мороз на балкон без пальто, без всего, нашла где-то красную тряпку и в восторге повесила ее на балконе. Старая полуграмотная еврейка была уже так заражена этим настроением освобождения от рабства, освобождением от безалаберности, от бесхозяйственности, от убожества этой власти! Все целовались на улице. А потом, когда постепенно увидели, что беспорядки продолжаются, но с другой стороны, то, конечно, энтузиазм немножко пал.
Когда в октябре 1917 года был переворот большевистский, когда было разогнано Учредительное собрание в январе 1918 года, мы еще думали, что это временно, что это неправильно. Тем более все, кто уезжали из Петрограда – ехали в Москву, думая, что беспорядки дальше Петрограда не пойдут. Когда это перешло в Москву, они все переехали в Киев. В Киеве было царство радости: вот мы все здесь собрались, вот мы здесь все организуемся, и мы им зададим, этим босякам, которые там в Москве в Кремле устроились. Тем более, что приезжали люди и рассказывали какая у них безалаберность, какая ходит Красная Армия так называемая с палками, с охотничьими ружьями, с винтовками, безо всякой формы. Вот это и есть та сила, что поборет все!? Кроме того, с фронта приходили ужасные сведения: солдаты, армия – бросали фронт. Они приезжали к себе в деревню безо всякого разрешения, на крышах вагонов, на чем угодно, чтобы забрать ту землю, которую раздают, пока сосед не забрал. И несмотря на то, что мы все это знали, мы не сознавали всей опасности этого движения, которое обуяло весь народ. Мы думали, это все-таки беспорядок каких-то черных сил, которые мы, конечно, сможем разогнать и уничтожить.
А как отразился октябрьский переворот в Киеве? Иными слова изменилось ли что-нибудь в октябре?
В Киеве внешне ничего не изменилось. Морально мы, конечно, были удручены, но думали, что до нас это никогда не дойдет. Думали, в Киеве или в Москве будет организована власть, которая придет и все, конечно, приведет в нормальный вид. Мы и тогда не понимали, когда Керенский позвал юнкеров и женщин защищать Зимний дворец от действительно народной силы, что это и есть настоящая народная сила. Никто этого не понимал тогда.
В феврале месяце 1918 года большевики подступали к Киеву во главе с генералом Муравьевым. Армия Муравьева шла на Киев со стороны Харькова, с северо-востока, по ту сторону Днепра. Ну, Днепр такая большая защита, что в Киев их сразу не пустили, в Киеве еще была старая власть. Не государственная, но власть Временного правительства. Военные начальники, гражданская власть, губернаторы и так дальше, но уже были назначены новые люди, еще нормального порядка. И вот началась защита города Киева. Пятнадцать дней беспрерывной стрельбы, которая вначале была не очень сильная, а потом начался обстрел города Киева из артиллерийских батарей с той стороны Днепра. Эти батареи очень энергично стреляли. Весь город, конечно, застыл совершенно, а на улицах некоторые ячейки большевиков, которые прятались до сих пор, тоже начали выдвигаться, и часто шла перестрелка то тут, то там.
Моя жена была беременна и должна была со дня на день рожать. Мы жили на горе над Днепром, снаряды шли прямо в наш квартал. Тогда окна были выбиты почти везде, у нас тоже. Это было зимой, в феврале месяце, и, чтобы не очень мерзнуть, окна мы закрывали матрасами. И вот как раз в такой момент, когда невозможно выйти на улицу, жена начинает рожать. Все прятались в погребах, а куда я ее понесу в погреб?! Кроме того, за доктором, который должен был ее принимать, надо было поехать. Я за ним поехал, а он боится выйти из дому, сколько я его не уговариваю, что у нас в квартале совершенно спокойно – а у нас был самый беспокойный квартал. Я очень много потратил времени, никак не мог его убедить, потом ко мне на помощь пришел мой тесть, мы вместе с ним в буквальном смысле чуть не силой посадили доктора на извозчика, привезли к нам домой. А он был такой трус! У нас квартира в середине квартиры был темный коридор, и по обе стороны от него комнаты. Опасность была только среди окон. Мы жили на третьем этаже, и пули у нас летали прямо в потолок, поэтому доктор из этого коридора никуда не выходил. А тут еще случилось такое несчастье: в домик рядом с нами попал снаряд, дом деревянный, загорелся – пожар. Потом снаряд залетел к нам и взорвался в кухне. Доктор был пожилой человек, никогда не был военным, – совершенно растерялся, а жена начинает рожать уже серьезным образом, хорошо, что акушерка пришла еще раньше. Так родилась старшая дочка.
Потом, когда большевики вошли в город, начались следующие переживания. Жена родила накануне их победы. Отец был болен. Мать умерла в предыдущем году. У отца был рак, он этого может быть и не знал, но во всяком случае он уже почти и не двигался, был очень слаб. А я жил не в том доме, где отец, а немножечко дальше в другом квартале. И вот ко мне приходят и рассказывают, что в 10 часов вечера к отцу явился офицер-большевик с двенадцатью матросами требовать ключи от магазина, и от фабрик, и от всех касс, и старший приказчик, который жил в том же доме, и старший мой брат пошли с ним. Офицер велел открыть мастерскую, открыть магазин – это было большое помещение, целый дом – и открывать кассу. Открывали кассу, он видел, что она наполнена, ее запирали и он забирал себе ключ. И так всё. Каждую кассу открывали, запирали и он забирал ключи. А потом, когда выходили, он велел запереть помещение и забрал ключи. Таким образом все ключи оказались у него. Он ничего не объяснил, сказал, чтобы пришли к нему в штаб на следующее утро в 10 часов утра. Его звали поручик Ремнев. На следующий день к нему пришел мой старший брат, а он довольно слабого характера был, с старшим нашим приказчиком вдвоем. А надо вам сказать, что штаб – это просто толпа людей, которая там болталась. Никакого штаба не было. Все солдаты ходили с пулеметными лентами, курили, дрались, приносили туда грабленые вещи, которые они тут же между собой делили, тут же рассказывали: того уже ликвидировали, а я там делал обыск, а я – там. Банда в буквальном смысле слова бандитов, которые хвастались своими подвигами над буржуями и над населением. В день, когда большевики вошли в Киев, они расстреляли три тысячи людей, мужчин. Они, во-первых, расстреляли всех, кого они предполагали белыми офицерами, а значит тех, кто защищали город. Но под видом белых офицеров они хватали почти всех мужчин, считая, что это переодетые офицеры. И эта цифра зарегистрированная. В тот день, когда они вошли, в течении дня были расстреляны три тысячи человек. Когда вы выходили на улицу, вы везде видели трупы, каждые десять пятнадцать шагов на улице лежали трупы. А мне в итоге утром говорят, что у отца забрали ключи от всего.
Отец – больной человек. Вообще отдать им все состояние! А у нас было очень большое дело, оно тогда считалось вторым ювелирным делом во всей России. Первый – Фаберже, второй – Маршак. Я прихожу к отцу, и он мне говорит, что старший брат был в штабе и они требуют полмиллиона рублей. Тогда это были огромнейшие деньги. Я говорю: так надо же выяснить, кому и что, а там посмотрим. Ну, брат пошел опять. На следующее утро отец говорит мне, что они не уступают. Я говорю: «Во-первых, у нас нет таких денег. Ты же знаешь, у нас дома никогда не было таких наличных денег. А во-вторых, если б были бы, так надо же выяснить, кому отдавать. Надо тянуть, по крайней мере». И я уговорил отца, что я пойду в штаб.
В это время в дома каждый час приходила какая-нибудь банда солдат, три- четыре человека, делать обыск. Искать оружие. У меня было много оружия. Они его, конечно, найти не могли, потому что оно было в погребе, замурованное, его никто не мог найти, хорошо спрятано. А оружие тогда нужно было иметь, и я вам расскажу почему. Как раз когда я был дома, стучат в дверь, заходят шесть человек – обыск. Я говорю: «Только что делали обыск». – «Да ты, ты, не разговаривай!» – «Слушайте, у меня жена только что родила, вы ее оставьте в покое, что вы». Отстранил меня рукой, входит. Я их раньше всего позвал в комнату жены и только открыл дверь: «Только вы туда не входите, потому что это больная женщина, она вчера родила». А она действительно вчера родила. «Вы можете ее заразить. Вот посмотрите, вот вам ребенок, это все не выдумки». Так этот старший говорит: «Жди, Ванька, постой, постой, постой. Правду говорит, видишь. Ну, а показывай – на «ты» – показывай, что у тебя есть». – «Ничего у меня нет. Ищите, вот вам все столы, вот ящики». И веду их гордо в свою комнату, где у меня большой письменный стол. «Вот мой письменный стол, вот если б у меня был револьвер, где б мне его прятать – вот тут. Вот смотрите!» – открываю ящик, а там полный ящик патронов! Я оружие спрятал, а патроны забыл. (смеется) Тут он поднял крик: «Ну, знаешь! Это мы пойдем в штаб выяснять». А в штаб выяснять – это значит вывести на улицу и за углом расстрелять. У них совершенно не было других возможностей. Я говорю: «Да! Только знаете, в штаб пойдем, пока мы там добьемся, я же знаю у вас там много дел, вы ж все заняты, мы раньше закусим». А с продовольствием тогда было очень трудно, а у меня, как у человека предусмотрительного, всегда был запас продовольствия и, на счастье, была бутылка коньяку. Я принес бутылку коньяку: «Вот, товарищи. Вы закусите, а потом пойдем вместе». Сели за стол, им понравилось это, что бутылку поставил. А на окне стояла минеральная вода. «А вот это что у тебя там, чего ты прячешь?» – «Это вода». – «Ну, ну рассказывай, вода! Какая ж это вода, когда в бутылках и с пробками! Давай сюда». Я им дал, это были «Ессентуки», знаете, вроде Сельтерской воды. Открыл, он – «Ишь, Ванька, ты посмотри, буржуйская вода какая!» И вот представьте себе, я их хорошо угостил, с ними сговорился, и они меня оставили в покое, и еще дали записку. Он уж был немножко выпивши и говорил: «Я сам студент, я в Сибири гнил, я тебе напишу записку, тебя никто не тронет». И написал «Обуск исделан. Нельзя трогать». И подарил мне свой револьвер. Таким образом, случайно совершенно, благодаря тому, что в доме было чем угостить, и потому что я не растерялся и не начал плакать, просить, я фактически себя спас.