И так мы доехали до Одессы в два часа ночи. И там нам тоже сказали сейчас же – вы лучше оставайтесь на вокзале, не выходите, потому что ночью опасно по городу ходить. Утром пойдете.
В Одессу мы таким образом приехали в январе. И там была французская армия под начальством генерала д’Ансельмо, который был в свою очередь под начальством генерала Франше д’Эспере в Румынии. А в Крыму англичане. И вот у нас было такое ощущение, что это та зона, которую большевики никогда не возьмут, и что французы нам помогут обратно вернуться в Киев, потом в Москву, и так дальше вместе с добровольческой армией, которая уже начала действовать. О том, что мы окончательно уезжаем из России, у нас еще не было мысли. Даже когда мы уезжали из Киева, мы думали, что едем на две-три недели в Одессу, что французы сейчас придут нас всех выручать. Так что мы уехали с маленькими чемоданчиками, все оставили.
В Одессе нечего было делать, а я без дела не привык сидеть, так я пошел во французский штаб, показ им свой диплом парижского университета и предложил им свои услуги переводчика. Они меня с радостью взяли, им нужны были переводчики, тем более что они организовали «комисьон антералье де ла витальман де ла руси э медитареаналь». («Интернациональная комиссия по снабжению юга России и побережья Черного моря», прим. ред.) Они действительно снабжали продовольствием, помогали всему югу, который занимали англичане и французы. И вот меня назначили переводчиком в эту комиссию, так что там у меня было работы очень много. Был контакт с властями местными, то есть муниципалитетом, и эти общественные деятели вели переговоры с французами о продовольствии, которое нужно, эта же комиссия распределяла, а я был тем лицом, которое от французов им передавало инструкции, их просьбы французам и так дальше. Так что работа была очень интересная. И там я так сблизился с французами, что стал считаться членом штаба.
Но все же у вас чувство было, как вы сказали, что вы вернетесь, что это временно.
Мы не сомневались, потому что были уверены: раз французы сидят в Одессе, а в Крыму англичане, то это чтобы нас защитить, помочь добровольческой армии, чтобы идти на север. Главным городом юга был Киев – самый большой, самый удобный. Все думали, что французы и англичане придут, помогут, и дальше пойдем в Москву, и погоним эту временную босячню, которая пришла грабить, и конечно, ничего организовать не сможет.
А у вас было ясное понятие политической платформы большевиков?
Тогда еще они и сами никакой программы не выдвигали. Были одни сплошные демонстрации, был страшный террор, бесконечные убийства, эта ЧК, чрезвычайная комиссия так называемая, хватала людей, буржуев, богатых, да и не только богатых, всех, кто были как-то либерально настроен, мнение которых было против их видения. Большевики еще тогда выдвинули лозунг «грабь награбленное», потому что все, что буржуи имели, они награбили у народа, значит, это надо забирать. Мы не понимали тогда, что это настоящий переворот экономический и политический, что создается новая жизнь. Того, что это действительно выражение народной воли и народного возмущения. Народ всегда голодал, всегда был в ужасном положении, безграмотные голодные крестьяне в деревнях действительно не знали, что такое нормальная жизнь, они себя чувствовали рабами. Теперь, когда задним числом подумаешь, то понимаешь, что ничего удивительного в этом движении не было. Мы все были рады революции вначале, тем более, что все были очень враждебно настроены к царскому режиму. Я думаю, что 95 %, если не 99 % процентов всего населения – и интеллигентного, и не интеллигентного – было враждебного государственному режиму, царскому, который был до революции. Но когда мы увидели, что началось дальше, мы думали, что это уже не революция, а выродок революции. Мы не понимали, собственно, чего им еще нужно – вот же сбросили царя…
А сейчас может мы вернемся к вашему рассказу, а именно к тому периоду, когда вы попали в Одессу.
В Одессе оказалось колоссальное количество людей, которые спасались от большевиков. Как вся Одесса могла все это количество людей поместить, накормить, это уже бог его знает. Во всяком случае, все люди там тоже думали, что это очень временно. Я помню, как переполнены были все кафе, театры. Петербуржские театры, труппы, все приехали туда: драматический, оперный. И все жили так богато, и как-то… Вы знаете, какой-то пир во время чумы. Вероятно, это не только для того, чтобы спасать последние свои дни, а потому что думали, радовались, что это уже последний уголок, где мы организуемся, и отсюда непременно пойдем.
Вот меня интересует один вопрос: как французы администрировали Одессу? Там были какие-то русские власти, которые управляли городом, а французы были временными гостями?
Там была городская Дума. Был губернатор, уже не царского режима, а новый губернатор, и продолжала функционировать вся администрация, как и раньше. Новый порядок был большой, потому что полиция вся была. А французы занимались чисто администрацией военного характера. И кроме того, как я вам говорил, они нас кормили, потому что провианта с севера не было, а с моря они давали возможность получать. И русские пароходы шли из Турции и из Румынии. Но для всего этого нам нужна была помощь французов, потому что русского флота мало было. И вот они организовали там интернациональную комиссию по снабжению южной России и побережья Черного моря. Я там, например, познакомился с людьми, с которыми я потом был здесь, в Париже, в большой дружбе. Не знаю, слыхали ли вы, Константин Романович Кровопусков был такой. Затем Рутенберг, инженер Рутенберг – социалист-революционер очень деятельный, которому было поручено партией убить Гапона. Он лично его и убил. И сам он был очень большим инженером по вопросам гидравлическим, и, когда пала Одесса, когда уже ясно было, что в России нечего делать еще неизвестно сколько времени, он уехал в Палестину, и первый в Палестине начал организовывать орошения научным путем. Там до сих пор ему ставят памятники. Он был очень энергичный, очень знающий.
Простите, вы сказали, что с Гапоном?
Гапон ведь был предателем, был охранником, и когда партия социалистов-революционеров это выяснила, его судили заочно и приговорили к смертной казни. Дело было поручено вот этому самому инженеру Рутенбергу, который его и убил. Конечно, об этом никто не знал, поэтому его и не преследовали. Но он всегда занимался какой-нибудь общественной деятельностью, там, где было что-нибудь животрепещущее, он был один из главных руководителей. И когда я говорю о том, что целая комиссия от городской Думы с нами сносилась по поводу снабжения, по поводу распределения с одной стороны, и с другой стороны по поводу нужд, просьб того, что нужно, так, в сущности, всем этим руководил Рутенберг. Остальные так, это были только его помощники.
И как же долго вы пробыли в Одессе и работали там?
В Одессе мы пробыли… до начала апреля. Точно не помню, какого числа французы покинули Одессу. Мы уехали вместе с французскими войсками. Так что фактически были там четыре месяца. Это 1919 год, конечно.
Мы уехали с французскими войсками, было несколько пароходов, на которые погрузились все французские войска, которые были в Одессе, но пароходы были русские, черноморского торгового флота, на которые погрузили тех, кто получили право выезда. И было несколько французских транспортов. Мы попали на французский транспорт «Корковадо», это был пароход, забранный как военный приз у турков.
Можете себе представить, в каком виде был этот пароход. Очень большой пассажирский пароход, но там не было ни одной тарелки, ни одной вилки, ни одной простыни, ни одной перины. Это был совершенно голый скелет, движущийся по воде абсолютно без всяких удобств. И когда мы подошли к этому пароходу, чтобы подняться по сходням, там стоял французский матрос, который проверял документы. У нас, как я вам сказал, были пропуска французского военного штаба. И он нас сейчас же пропустил. Там были моя жена, мой дядя, няня, которая не имела пропуска, которая не собиралась уезжать, потому что у нее дочка осталась в Киеве. Но она ребенка нашего, которой было больше года, поднесла к трапу, чтобы помочь нам с вещами добраться, но ее на пароход не пускали. Тогда я показал матросу свою карточку военного штаба, он нас пропустил, и когда мы пришли на пароход, и нам указали место, которое нам предоставлено, няня наша его увидела и расплакалась: «Вы живого ребенка в этих условиях никуда не довезете, я отсюда не уйду, я с вами поеду». А у нее не было ни бумаг, ни вещей, ничего.
Условия, в которых мы там оказались, действительно были очень неприятные. Это было в самом трюме, там, где места для товаров. Нам дали нечто вроде каютки, кабинки крошечной, где стояли четыре железные койки, но на них ничего абсолютно не было: ни матраса, ни простыни. И наши места еще считались привилегированными, другие просто в трюме сидели на полу, где угодно. Няня это увидела. Причем еды никакой, ведь нас не предупредили. Я тогда решил, что смотаюсь обратно в город, если успею, и привезу, во-первых, няне ее вещи, паспорт ее где-нибудь разыщу, и что-нибудь куплю для пропитания. Я пошел к капитану, попросил у него разрешения. Он мне сказал: «Я даю два часа времени. Через два часа отчаливаем». Ну, я нашел извозчика, поехал обратно к сестре. Собрал в какую-то коробку нянины вещи, паспорта не нашел, еды почти не нашел. Купил где-то две-три колбасы, ящик апельсинов и коробку сухарей. Это все, что я достал. И успел вовремя вернуться.
Поездка была не очень удобная, потому что ехали мы в Константинополь, а пароход был очень плохого качества и шел очень медленно, четверо суток. К счастью, французские войска имели и свою кухню и свои интендантские склады. И так как они народ все-таки очень приятный, доброжелательный, и мне легко было с ними говорить по-французски, я с ними сошелся. Мы ели холодное, а няня наша была такая расторопная, веселая и дельная,