что она для ребенка все умудрялась и греть, и доставать.
Вы покинули Россию в апреле 1919 года и благополучно доехали до Константинополя. А когда же вы в Париж приехали?
В Константинополе мы болтались целый месяц, раньше чем получили возможность ехать дальше. Это было очень сложно.
Вы тогда почувствовали, что этот выезд из России уже совершенно окончателен?
Раз французы покинули юг, то уже обратно, ясно, они не вернутся, значит, мы решили, что уже надо добираться дальше.
Много слухов ходило о том, какие причины были тому, что французы покинули Одессу. Помимо общих политических вопросов, связанных с окончанием войны, были слухи о том, что французы боялись за состояние своих солдат. И вот я хотел вас спросить, поскольку вы работали с французами, и у вас остались какие-то впечатления и теории по этому поводу.
Да, конечно, командование боялось того, что армия заразится немножечко коммунистическими идеями, и некоторые проявления, кажется, даже были в Одессе, и в Румынии. Там армия французская, в сущности, стояла без всякого действия. И конечно, она немножечко развратилась, проявились влияния несчастных людей, а с их точки зрения они, действительно, были несчастными. В конце концов, роль французов заключалась в том, чтобы воевать с какими-то несчастными частными людьми, оборванцами плохо вооруженными. Конечно, это на солдат французских армий не могло не действовать развращающе. Начальство это поняло, и вероятно, отчасти из-за этого, отчасти потому, что уже была команда сверху оставить Россию – спасти Россию уже, ясно, было нельзя. Одесса – это был последний кусочек земли, куда добрались большевики. Забрать обратно всю Россию трудно было бы. И вот, когда мы покинули Одессу, для нас уже было ясно, что это конец.
Константинополь, опять-таки, был страшно переполнен, больше, чем Одесса. Из Константинополя не удалось снестись с Парижем. Тогда не было еще частного сообщения, телеграмм не принимали на почте в Париже, еще не был мир подписан, но мне удалось через французский штаб, через военный телеграф дать знать о том, что мы в Константинополе, и что мы бы хотели уехать. Я оттелеграфировал своему брату, который жил в Париже – а он был доктором и был на фронте, он не ездил на войну в Россию, а был мобилизован во французской армии. Всю войну провел в действующей армии как хирург. Я ему оттелеграфировал, и пока мы ждали ответа, в Константинополе я вдруг на улице встречаю моего брата в военной офицерской форме французского врача. Можете себе представить удивление и радость – это после всех переживаний, после стольких лет отсутствия. Он пробыл в Константинополе всего один день, вы подумайте! Он не знал, что мы в Константинополе. А он ездил с французским санитарным проходом как хирург в Крым везти материалы и помогать добровольческой армии. Так что вечером мы расстались, он на свой пароход пошел и уехал дальше, а мы еще остались в Константинополе, но уже с ним вместе нам удалось снестись. И еще через пару недель мы получили визы и отправились на пароходе из Константинополя прямо в Париж. Мы приехали сюда 6 мая 1919 года, так и здесь и жили.
У меня вот какая к вам просьба: расскажите о тех людях, которых вы знали, с которыми встречались, которые сыграли определенную роль в русской истории, и более конкретно, в русской революции. Может, вы могли бы рассказать о них и нарисовать некоторый их портрет как политический, так и просто с человеческой точки зрения.
Наиболее ясно для меня вырисовываются люди, с которыми мне пришлось очень часто встречаться, и с которыми были отношения довольно интимные. Первым из них был Николай Дмитриевич Авксентьев, с которым мы были знакомы еще до революции, до войны, в Париже, где он был эмигрантом, а я был студентом. Здесь эмигрантом так же жил Александр Давидович Высоцкий, Чернов. Здесь Ленин был, которого мы часто слушали тоже на собраниях всяких. Причем на этих собраниях русских выступали одновременно и Ленин, и Авксентьев, и Чернов. Все это были для нас очень близкие люди. Мы не представляли себе тогда, что это будут люди, которые будут играть какую-то государственную роль.
А какое на вас произвел впечатление Ленин?
Ленин очень неприятное впечатление производил. Он человек грубый внешне, очень черствый. Бывали дискуссии такие, снимали зал небольшой, человек на 200, на 300. Он недорого стоил. Каждая партия или какая-нибудь организация время от времени там устраивала такое собрание, и все ходили. И на этой эстраде было нечто вроде президиума, и выступали те, кто по данному вопросу хотели высказаться. И вот, когда выступал Ленин, Троцкий… Да, Троцкий здесь же был корреспондентом нашей киевской газеты, «Киевской мысли», тоже часто мы его видели. Троцкий и Ленин, когда говорили, заражали всю публику, действительно. Ленин – нельзя даже сказать, чтобы он говорил как-то красноречиво. Нет, не так, как Маклаков. Маклаков, когда говорил речь, так вы заслушивались. Это был какой-то поток красоты, он вас увлекал разумом, он вас увлекал логикой. Казалось даже, что он вовсе не старается красноречиво говорить, но он так убедительно обо всем говорил, что нельзя было его мнению не подчиниться. А у Ленина наоборот, особой логики не было, но было какое-то магнетическое влияние. Он громко говорил, размахивал руками, и доводы у него, скорее демагогические, но так убедительна была эта демагогия, что он поднимал настроение, и от него уходили в конце концов люди, не имеющие какого-нибудь точного, определенного мнения, в сомнениях, кому же верить.
А Троцкий какое на вас впечатление оставил?
Троцкий тоже был необыкновенным оратором. Троцкий умел заражать и логикой своей, и темпераментом. Ленин, наоборот, у Ленина особого темперамента не было, он говорил очень сухо и резко. И именно своей сухостью, и резкостью, совершенно не похожим способом заражать, как все другие, он, может быть, и подчинял этим людей. У него чувствовалась уверенность во всем, что он говорит. Он вас не старался убеждать. Он говорил то, что он думает. Больше ничего. Но это была какая-то сила, которая вас покоряла своей искренностью, своей грубостью. Я понимаю, что большая толпа, которая в Петербурге во время войны стояла перед ним, 5–6 тысяч человек, подчинялась его воле, потому что это был какой-то гранит.
А Троцкий был артист. Несмотря на его неприятную физиономию – сгорбленный нос, большой рот, эта бородочка как у козла – он превращался во вдохновленного человека. И красивыми оборотами речи, фразами красивыми и вместе с тем простыми заражал вас своей артистической речью. Авксентьев не был очень большим оратором, он был просто человек скорее знающий, и теоретик, но он не заражал толпу.
А вам не помнится, о чем именно были такие собрания? По каким вопросам? Может, что-то определенное вам запомнилось.
Ну, это были то вопросы земельного характера, аграрная политика, то вопросы несправедливости всех законов в России. Все то, что нам всем было приятно слушать, потому что мы были недовольны той государственной политикой, которая в России велась, той разрухой, тем беспорядком. Все мы оказались в конце концов в Париже только потому, что в России неправильно было организовано. И образование мы не могли там получить, и какие-то другие обстоятельства. Много было людей, которые уехали, потому что должны были быть арестованными, многие мелкие люди из Сибири поудирали, которых ссылали, может быть и ненадолго, но они не хотели там оставаться. Поэтому, конечно, это для нас была какая-то сладкая манна, то, что мы слушали, и нам это было приятно.
Вы лично не были связаны ни с какой политической группой?
Нет-нет-нет.
А остальные слушатели, которые приходили?
Большинство нет. Были, конечно, такие, которые считались записанными в партию. Тогда только две партии и были: социалисты-революционеры и социал-демократы. Но тогда еще не было разделения между меньшевиками и большевиками. Это мы даже и не знали. Мы знали, что есть большевики, есть меньшевики, что Плеханов меньшевик. Плеханова я не знал, я его не видел никогда, а Ленин большевик, что Троцкий большевик, еще я не помню, такой профессор, я забыл его фамилию, который тоже был теоретиком меньшевиков. И эти меньшевики нам как-то больше по душе, они меньше говорили об убийствах, резких мерах, которые нужно принимать, что нужно все моментально забирать у помещиков и так дальше. Эти нам как-то были больше по душе. Но, например, была боевая организация социалистов-революционеров – мы ее очень легко принимали, мы считали, что это правильно. Я помню, когда я еще был гимназистом, коммерсантом, мальчиком, это было в 1904–1905 годах, мы узнали, что убили Плеве и это была радость. Или когда убили великого князя, губернатора Москвы. Это вот какие молодцы, как хорошо! Эти убийцы были для нас героями, конечно, они и были фактически героями. Мы тогда, в особенности молодое поколение, все пред этими социалистами преклонялись. И тех, которые жертвовали собой, чтобы идти бороться за народ, мы считали, действительно, подвижниками. Все выступления для нас были явлением очень радостным, очень приятным. Мы ходили туда немножко учиться, и вместе с тем получали большое удовольствие. Это было настроение всего студенчества русского, которое было здесь, да здесь и не только студенчество было, здесь много всяких было русских.
Вы говорите сейчас о приблизительно 1911–1912 годах.
Да, я сюда приехал в 1909 году. Девятый, десятый, одиннадцатый…
Какие были центры? Были какие-то постоянные помещения, где русские собирались?
Была Тургеневская библиотека. Это была огромная библиотека, которая с каждым годом увеличивалась, потому что на нее много жертвовали. И уже после первой войны она даже финансировалась французским правительством, и французское правительство дало чудное помещение, целый дом. Это был огромный запас книг, который Тургенев начал. Немцы всю эту библиотеку увезли, а это был один из центров культурных русской жизни.