Про него говорили, что он грубиян. Он был грубиян тогда, когда с ним спорили люди, чего-нибудь не понимающие. Сколько я ни бывал у него, или какие-нибудь торжественные случаи, когда приходили журналисты интервьюировать, когда он устраивал обед с большим количеством людей, которых он хотел почтить, он никогда не был груб, всегда был очень воспитан и всегда держал себя выше всяких похвал. И этот человек был настолько широким, что ничего не умел сделать маленького. Вот, например, раз он зашел ко мне в магазин, посидел, поговорил, говорит: «Александр Иосифович, у вас есть время? Пойдемте, мне нужно галстуки купить». Пойдем. И тут же недалеко, где он любил покупать, зашли в магазин, начали выбирать галстук. Вы знаете, сколько он галстуков купил? 58 штук. Когда он покупал ботинки, он покупал сразу 12–15 пар. У него все так шло – совершенно фантастических размеров. Когда он ходил гулять, так это на 4–5 часов. Когда он садился есть, он съедал в 10 раз больше, чем все другие. Все у него так. Когда он увлекался какой-нибудь книжкой, он мог просидеть целый день за этой книгой, не вставая. Когда он какую-нибудь музыку слушал, какую-нибудь пластинку слушал, так он 10 раз подряд прослушает, потому что ему нравится. Особенно внимательно он слушал те пластинки, которые ему присылали на проверку, чтобы дальше их издавать. У меня есть несколько штук с его надписями. На некоторых он писал «дрянь», на других «почти можно». У меня все с надписью есть, потому что без его подписи, без его одобрения в дальнейшее производство не пускали, и он очень строго относился. Если ему что-нибудь на этой пластинке не нравилось, он забраковывал и шел еще раз петь, причем за это он лишнее ничего не получал, но он не допускал чего-нибудь, что не совершенно ясно.
Вы знаете, что я ювелир, он у меня покупал для жены камни, вещи. Он, как лучший специалист, умел выбирать хорошие вещи и понимал в хороших камнях. Он не мог купить что-нибудь плохое. И он все понимал. Я помню один случай, когда я был у него в деревне часа в четыре после обеда. Он уже отдохнул, мы хотели пойти гулять, и видим, его сын, Федя, ему тогда было лет 12–15, сидел за какой-то книжкой с тетрадкой. Федор Иванович подходит и спрашивает, что он такое делает, а тот отвечает, что не может решить задачу по геометрии. «Ну посиди-посиди, мы пойдем гулять». Пошли гулять, долго гуляли, вернулись домой, а этот Федя все сидит за тетрадкой. Шаляпин говорит: «Что же ты еще задачу не решил?» – «Да никак, говорит, не могу понять». Федор Иванович никогда геометрией не занимался. Он сел и за полчаса решил задачу. Это были совершенно необыкновенные способности, он все умел, все знал, все понимал. Вот в политике он плохо разбирался. Но здесь у него было какое-то чутье, что у большевиков ему будет нехорошо. Но русский народ он страшно любил, для него все русское – это была святыня. У него такое ощущение было, что большевики испортили всю прелесть русского народа, что они не смогли дать возможность развития, и поэтому он был так озлоблен. Не потому, что там деньги – у него там пропало огромное состояние, он об этом никогда не говорил, да ему и не нужно было, он всегда говорил, что «мой банк здесь у меня в горле, это мне неважно». Действительно, он здесь очень быстро нажил опять большое состояние. Он мог иногда поскупиться на маленькие деньги, а мог вдруг дать какому-нибудь приятелю, большому художнику, – я не хочу называть его фамилию, в России он считался одним из самых первых, – и тот жил очень широко и исключительно за счет Федора Ивановича. И многие другие тоже. Он мог купить, как я уже говорил, сразу чуть ли не 50 галстуков, а где-нибудь вдруг раскричаться, что берут с него лишнего. Он был недоверчив, боялся, что его надувают, так как он неопытный и незнающий человек. А он знал больше других.
Как он расценивает положение в России? Он часто об этом говорил?
Часто говорил, всегда интересовался: где-то газеты, где-то человек, который может рассказать. Он всегда этим интересовался и всегда говорил, что обидно, как хорошее в русском народе они затоптали, и что теперь такая эпоха, когда все скверное вышло наружу – вся алчность, все хамство, то, что вовсе не так уж и специфически нормально для русского народа. И в этом он обвинял большевиков. За это он их ненавидел. За то, что они исковеркали народную душу, по его мнению. А он это чтил, он сам был глубоко русским человеком, и так любил все русское, что думал, все русские такие. Он хорошо относился к русским. А что «вот эти» так все загадили – этого он не мог им простить. Поэтому Шаляпин ни за что никогда не хотел вернуться в Россию. Это не было исключительно материальным вопросом для него, нет. Это было действительно страдание, боль за русский народ.
Глава 7 Нестандартная дочь
Младшая дочь Льва Толстого прожила долгую, славную, успешную жизнь и скончалась в 1979 году в возрасте 95 лет (1884–1979). Она сделала все, что было в ее силах для посрамления советской власти. И та отвечала ей сторицей: любимую дочь великого писателя, ту самую, которая перепечатывала его рукописи, была его собеседником и доверенным лицом, которой были оставлены наследственные права на все рукописи, ту единственную, кого он взял с собою, бежав из Ясной Поляны, – ее объявили несуществующей. Из всех фотоснимков и кинохроник, примечаний и мемуаров, экскурсионных рассказов и музейных экспозиций ее вырезали, вымарывали и вытравливали. Она им из-за океана – словом, они ей из СССР – зловещим молчанием. И так в течение 70 лет. Не было никакой Александры Толстой.
А она еще как была – деловитая, собранная, целеустремленная, верная отцовскому имени и идеалам, жизнь положившая на общественное служение. Поддержать утративших надежду – первая. Устроить на работу перебежчиков и невозвращенцев, накормить, помочь с бумагами – первая. Обратиться по радио к советским солдатам с призывом одуматься и не давить танками братьев-венгров – первая, в прямом эфире, с митинга в Мэдисон-сквер-гарден.
В 1939 году, как только на финской стороне стали появляться пленные красноармейцы, Александра Львовна объявила о создании Толстовского фонда для помощи в первую очередь этническим русским. Добавим к ее собственному рассказу то, о чем она из скромности умалчивает: за годы Первой мировой Толстая как сестра милосердия была награждена тремя Георгиевскими медалями за личное мужество.
Большевики арестовывали ее пять раз. Но не это подкосило ее, она и в заключении оставалась верна себе. В интервью она рассказывает об истинных причинах эмиграции.
Толстовский фонд (существующий и по сей день) помог десяткам тысяч соотечественников. Александра Львовна умела поставить дело: фонд поддерживали состоятельные и именитые люди – композитор Сергей Рахманинов, общественная деятельница графиня Софья Панина, летчик-испытатель Борис Сергиевский, историк Михаил Ростовцев.
Рассказывает Александра Львовна Толстая
Александра Львовна, вы были и свидетельницей, и участницей событий в России 1917 года. Я бы очень хотел попросить вас рассказать мне о тех воспоминаниях, которые у вас остались об этих событиях. Но, во-первых, где и когда вы родились?
Я родилась в Ясной Поляне в 1884 году, сейчас мне 82-й год.
А когда вы начали интересоваться политической жизнью России, когда сами начали как-то в ней участвовать?
Я скажу вам – нет. Пока отец был жив, я интересовалась постольку, поскольку в его писаниях он касался вопросов о России, писал о положении рабочего народа, всегда горевал о том, что крестьянство так бедно живет, хотел Конституцию в России. Поэтому, конечно, я была с ним. Я интересовалась его жизнью и тем, что он писал и как он писал. Но я вам скажу одно: он, не одобряя царского режима, очень боялся отсутствия свободы, очень боялся революции и отрицательно относился к социализму.
А почему он боялся революции?
Он говорил, что царское правительство держит власть насилием, силой и жестокостью, а новая власть будет хуже еще. Он это предвидел. Затем, он говорил, что нельзя строить что-либо неумелыми руками. Еще меньше можно строить храмы грязными руками. Он считал, что социалистические руки – грязные. Особенно он ненавидел и отрицал террористов, убийства. Это было ему противно.
Где вас застала зима 1916–1917 годов, где вы провели те месяцы или недели, которые предшествовали Февральской революции?
Я была на фронте. Февральская революция застала меня во время работы на фронте. Я руководила отрядом. У меня было шесть врачей, сестры, команда. Это был не полевой госпиталь, это была летучка, мы разбивали палатки. Мы должны были, например, в двадцать минут свернуться и двигаться в другое место. Такой передвижной, летучий отряд. Мы перевозили раненых и больных с фронта в тыл.
С какого месяца и с какого года вы были на фронте?
Я в самом начале войны ушла на фронт. Работала в санитарном поезде, потом на Кавказском фронте, в Турции, оттуда перешла на Западный фронт и вот тут как раз меня и застала революция, на Западном фронте. Помню такую сцену. Я была больна, у меня было заражение крови, я лежала в больнице. Вошел доктор и говорит: «Вы знаете, что Великий князь Михаил Александрович отказался от престола?» Это было уже когда Государь отказался от престола. Врач страшно был печальный, грустный. Я на него посмотрела и говорю: «Пропала Россия!». И он мне ответил грустно: «Пропала Россия!» – и вышел из комнаты. А потом началось брожение, неподчинение, в отряде было очень трудно работать. Особенно когда близилось уже дело к большевистской революции. Начинался развал.
У вас не осталось каких-то картинок в памяти, разговоров с солдатами непосредственно после Февральской революции? Как они ее восприняли?
Как же, еще бы! Это было так тяжело. Солдаты ничего не понимали. Ведь каждую минуту выскакивали какие-то ораторы, говорили речи. Сначала коммунисты, потом против коммунистов. Но солдаты ничего не понимали. Я тогда тоже говорила речи, как и все, а они не понимали, к чему мы ведем. Например, офицеры, генералы. Говорили, что буржуям это выгодно, а с другой стороны, они понимали, что не сходится что-то. Помню, когда я вернулась из больницы, солдаты меня встретили так радостно, что меня качали на руках. Я была очень больная, мне было очень тяжело.