А потом, когда уезжала в Москву, было собрание. Они мне приносили благодарность – мы вообще очень дружно жили в отряде – за то, что все у нас в отряде было в порядке: лошади сыты, фуража и продовольствия много. Очень смешная вещь была. Когда кончил председатель отрядного комитета, он сказал: «Я предлагаю почтить память Александры Львовны вставанием». Все встали, было очень торжественно.
А как только я уехала, было постановление меня арестовать, а я уже была в поезде. И вот тут я помню, как вышвыривали офицерские вещи, одного офицерика чуть не вышвырнули с его вещами, поезд был набитый, настроение было совершенно ужасное. Только разговорами, папиросами, чаепитием вместе удалось создать какую-то атмосферу, чтобы они меня не выкинули. Была опасность и этого тоже, они могли меня выкинуть вместе с моими вещами. Вот это было такое тяжелое, что я и не верила, что выйдет что-то хорошее уже тогда.
Вы мне рассказывали о солдате, который пришел к вам, расплакался…
Это было во второй летучке, их было три у меня. Солдат этот упал вместе со своей повозкой, вернулся. Темнота, дождь, слякоть была, он ворвался к нам, мы все чай пили, и стал площадной руганью ругаться. Все повскакивали – заведующая хозяйством, заведующая транспортом – все очень перепугались. Я этого солдата знала, он был контуженный, я к нему подошла, положила руку ему на плечо, говорю: «Знаешь, что, я к тебе приду в землянку, мы поговорим». И вот тут случилось невероятное – потому что я была высшим начальством для него: он, как ребенок, зарыдал у меня на плече. «Скажите, – говорит, – мне, где правда, где правда? Они, большевики, говорят, что вы во всем виноваты, что вы буржуи. А я этого не чувствую. Я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, скажите мне, где правда?». Что ответишь на такой вопрос? Просто мучительное переживание этих полуграмотных людей, которые не знали, что идет – хорошее или плохое.
Когда вы заметили, что на фронте начала распространяться большевистская пропаганда? Может быть, какие-то пропагандисты приезжали или вы заметили в руках у солдат какие-то газеты?
Пропаганда шла отчаянная везде, по всему фронту. Раздавались листовки. Речи непрекращающиеся. И ведь вопрос был очень трудный для солдат: сидели месяцами в окопах, устали, голодные, холодные, и когда им говорили: «Идите домой, земля будет ваша, фабрики будут ваши, жизнь начинается другая», а тут он сидит в окопах… Вот это было очень тяжело. И вот постепенно этим прельщением дома, тепла, семьи они манили людей бросить фронт.
А какие у вас остались воспоминания об этом конфликте, который существовал между офицерами и солдатской массой, между так называемыми буржуями и низшими классами? Как к вам относились? Мне кажется, вы писали в вашей книге, как вы ехали в купе. Это, мне кажется, интересная маленькая картинка.
Был такой случай в поезде. Я говорила, что выбрасывали вещи и иногда даже самих офицеров выбрасывали. Я не знала, что будет. Вошел какой-то тип, очень агрессивный, сел рядом со мной, толкнул. Очень грубо ко мне отнесся. Я подвинулась, ничего не сказала. Потом он захотел ноги положить мне на колени. Я тоже ничего не сказала, отодвинулась. Но нас объединил чай и табак. Может быть, единственный раз, когда табак послужил людям на пользу. И вот мы сидели там. Я говорю: «Вот что, братцы, кто хочет курить, у меня папиросы есть». Я раздала эти папиросы. Потом чай.
Один солдатик решил принести чаю и вылез уже в окно, его подсадили, потому что было так все набито битком, что он не мог никак пройти через дверь. Принес кипятку, у меня был сахар. Мы сидели пили чай. И этот, злой, стал уже подобрее. Мы разговорились. Кончилось тем, что, когда мы приехали в Москву, я знала, кто на ком женат, сколько у кого детей, все решительно про их жизнь, про отца, про мать, про дом, все знала.
Интересно, что, когда мы ехали, нужно было как-то вылезти в уборную, и они меня высадили. Самый злой меня толкал с одной стороны, эти добренькие солдатики – с другой. В конце концов, высадили меня и шутили. Так что все это очень хорошо кончилось. В сущности, если говорить о настроениях в армии и у солдат, то злобы не было. Все это было навеяно, все это было устроено, все это было распропагандировано. И главное было то, что они выманивали людей из окопов, из тяжелой жизни, и обещали все, что хотите: и фабрики, и заводы, и землю. Все будет их. Эти обещания, это желание уйти из окопов, из военной жизни, из опасности в мирную жизнь – вот это и сыграло главную роль тогда, а вовсе не принципы революции, которых они абсолютно не понимали.
Как менялось отношение солдат к вам, когда они узнавали, что вы – дочь Льва Толстого?
Они, к сожалению, мало знали о Льве Толстом. Очень немногие знали. Когда знали, конечно, отношение было совершенно другое. А в вагоне, на фронте это просто было отношение лично ко мне. Но, знаете, не потому, что я какой-то особенный человек, а именно потому, что отец меня научил любить простой народ, я понимала их психологию. И вот это мое отношение к ним они чувствовали. Только этим я спасалась. То есть, спаслась тем, чему меня научил мой отец, – любовью к простому народу.
Когда вы покинули фронт и по каким причинам?
Когда уже нельзя было оставаться – меня бы убили, и нельзя было работать. У меня во второй летучке был доктор, сестра и еще несколько человек, которые были коммунистами. И они так всех перебаламутили, так настроили солдат, что вторую летучку я уже распустила. И остальной отряд трудно было с персоналом удержать, они постепенно уезжали, так что просто нельзя было больше работать.
Вы покинули фронт и приехали в Москву летом семнадцатого года?
Да, я приехала туда, там все было разгромлено. У меня было только то, что было на мне. Надо было работать. И я очень долго жила только тем, что у меня была часть пасеки в Ясной Поляне, а мед не реквизировали, и я возила кадушки по пятьдесят фунтов в Москву, продавала мед и этим очень долго жила. А тем временем я думала о том, что делать. И тут появилось «Общество изучения творений Толстого», которое было создано группой людей, рядом профессоров – Цявловским, Грузинским, академиком Шахматовым. Я была председателем. Мы стали разбирать рукописи Толстого. Это было начало первого полного собрания сочинений – вышло больше девяноста томов, в которые вошли все рукописи, дневники, письма, все варианты «Войны и мира». Купить я его не могла: во-первых, оно было издано в одной тысяче экземпляров советским правительством, а, во-вторых, у меня не было денег. Любопытно, что единственный человек, кто не упоминается в этом издании, это я, мое имя, оно отсутствует. Но ничего не поделаешь. Еще хуже был случай, когда мне здесь предлагали редактировать книгу моего брата Сергея, они издали ее после смерти моего брата, и там мое имя нигде не упоминается. Так что я не могла редактировать и писать предисловие, потому что меня не существовало.
А эта работа протекала в какие месяцы? Это было еще в 1917 году?
Да, мы работали в Румянцевском музее, где хранились эти рукописи. Музей не топился, мы сидели в шубах, валенках, перчатках. Профессора, как сейчас помню, приносили с собой кто чай из какой-то травы, кто морковку. И рассуждали о том, когда пили бурду во время перерыва, что морковь очень полезная, очень питательная. Ели мы тогда картошку на постном масле. И еще слава Богу, если на постном масле, а то бывало и на касторовом, и на рыбьем жире, что было довольно противно.
Моя квартира тоже не отапливалась, была маленькая «лилипутка». Спала я под полушубком, под тулупом. Было тяжело. Но я вам скажу одну вещь. Сейчас, вспоминая то время, я не думаю о тяжести физической жизни. Самое трудное – моральное. Я работала в Ясной Поляне, создавала школы, музей памяти Льва Николаевича. Нас заставляли вставать во время Интернационала, заставляли вести антирелигиозную пропаганду, которую я так и не вела никогда – вот это было самое тяжелое. Но все-таки, как бы мы ни избегали, совесть катилась книзу. Приходилось делать вещи против совести – для того, чтобы спасти свою жизнь. Это была главная причина, почему я уехала из советской России. Я чувствовала, что это были уже не компромиссы, а насилие над моей совестью.
Хочу вернуться к 1917 году и спросить, где, как и когда вы впервые услыхали о захвате власти большевиками?
Октябрьская революция меня застала на фронте, но потом уже я переехала в Москву. Частные издательства, как, например, «Задруга», где мы хотели печатать это собрание сочинений, уже были все национализированы, поэтому пришлось это издание передать в Госиздат, который издал девяносто с лишним томов. Мне нечего было делать в Москве, я поехала в Ясную Поляну, тем более что там были непорядки. И было очень смешно – Луначарский назначил меня комиссаром Ясной Поляны. Тем не менее, я старалась привести там все в порядок. Открыла два музея: один – мемориальный, в доме, где Лев Николаевич жил, а второй – литературный, где собирались всякие вещи о нем. Там я и работала.
Отец считал очень важным образование крестьянских детей, поэтому постепенно со скотного двора вывели коров и там устроили школу. Потом стали своими силами строить здание. Кончилось тем, что Сталин, как ни странно, помог мне получить средства, и у нас появилось большое здание для школы второй ступени. Она и сейчас существует. Четыре школы первой ступени и две школы второй ступени.
Этим я занималась все время, пока жила в советской России. Работа была очень важная. До тех пор, покуда не стало советское правительство при Сталине настаивать на антирелигиозной пропаганде. Это одна из главных причин, почему я хотела уехать. Как я могла в школе имени Толстого, который был таким религиозным человеком, вести антирелигиозную пропаганду? Я боролась, сколько могла, но случилось так, что весь мой коллектив, около пятидесяти человек, решили заниматься в первый день Пасхи. То есть вся моя борьба рухнула, они пошли по линии антирелигиозной пропаганды. Я их не виню, они все очень-очень боялись за себя и свои семьи. Один в поле не воин. Вот тогда я решила уехать. Это был конец моей работы. В 1929 году я уехала в Японию, пробыла там двадцать месяцев, читала там лекции, затем уехала в Америку.