Вы упомянули Луначарского. Может быть, вы расскажете, какие воспоминания у вас остались о нем как о человеке, как вы с ним разговаривали?
Это странная вещь. Можно смотреть на коммунистов просто как на злодеев, в которых нет ничего человеческого, но свою книгу я назвала «Проблески во тьме» именно потому, что видела эти проблески. Вы не можете себе представить, какую изумительную речь сказал Луначарский, пока не приехали еще все власти, в день юбилея Льва Николаевича в Ясной Поляне при открытии школы-памятника. А после этого на обеде, когда все власти собрались, это была сплошная отвратительная коммунистическая речь.
Я видела что-то человеческое и в Калинине. Один раз я пришла к нему просить за семерых священников, приговоренных к смертной казни. Он долго со мной говорил, вскочил, наконец, и говорит: «Не мучьте меня, я был единственный во ВЦИКе, кто выступил против казни». Я поблагодарила его и ушла. Говорить больше не о чем было. Даже в Менжинском, звере таком, я видела эти проблески. Я видела их в надзирателях, в солдатах, в красноармейцах, когда мы были арестованы. И я скажу, что это был какой-то гипноз, но русского человека, по существу, коммунизм не задел и никогда не заденет. Недаром сейчас в советской России пятьдесят миллионов религиозных людей.
А со Сталиным вы встречались когда-нибудь?
Один раз, когда я просила у него денег на школу-памятник. Его не разобрать было, я там человеческого не видела, кроме грузинской вежливости. Он меня встретил, пройдя всю громадную комнату навстречу, и так же меня провожал, подал мне стул, был страшно любезен, исполнил все мои просьбы. О нем больше ничего не могу сказать.
А из других деятелей Февраля и Октября вы встречались с кем-нибудь – скажем, с Лениным, Троцким, Керенским?
Керенского я хорошо знаю, конечно. Я считаю, что Керенский просто делал ошибки и не сумел предвидеть, что случится, но по существу он неплохой человек и теперь эти ошибки признает. Поэтому я не считаю возможным его осуждать за слишком большую слабость. Ленина я не встречала. Троцкий один раз выступил на суде «Тактического центра», где я была одной из обвиняемых. Он защищал одного из моих товарищей, которого тоже обвиняли в контрреволюции, сказал очень хорошую речь. Но лично я его не встречала.
В книге вы описываете сидение в тюрьме. Как вы туда попали и почему?
Я попала туда как раз по делу «Тактического центра». Хотя, собственно, не имела к нему отношения.
Вы пишете, что попали за то, что чай варили.
Совершенно верно. Меня просил мой покойный друг Сергей Петрович Мельгунов, председатель «Задруги», дать им квартиру для собраний. Я совсем не хотела приходить и их слушать, я, может быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем, но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно у меня в квартире. Там было правление «Общества изучения Толстого», и там же я жила. Затем один из моих приятелей описал осуждение меня в тюрьму в юмористическом стихотворении:
Смиряйте свой гражданский жар В стране, где смелую девицу Сажают в тесную темницу За то, что ставит самовар.
Это было единственное мое участие, я так и ответила прокурору Крылову на суде, когда он меня спросил: «За что вы приговорены?» Я ответила: «За то, что ставила самовар». И был общий хохот во всем зале.
Я была осуждена на три года, но просидела в тюрьме ГПУ на Лубянке два месяца и шесть месяцев в Новоспасском лагере. Это там, где похоронены первые Романовы. А выпустили меня потому, что я там устроила школу. Одна коммунистка приехала, увидела, какую я работу делаю там с уголовными, и решила сделать так, чтобы я работала вне тюрьмы. Затем приехали представители крестьян от четырех обществ просить за меня. Они просили Калинина меня выпустить. Это происходило в 1918 году, в начале.
На днях вышла ваша новая книга «Проблески во тьме». Когда вам пришла мысль и желание написать ее?
Часть ее написана в Новоспасском лагере в 1918 году. Я пересылала рукопись в бутылке из-под молока. Была у меня очень милая секретарка, мой большой друг. Она приходила, приносила мне передачу, а я обратно посылала листы в пустой бутылке из-под молока.
Главы, которые касаются лагеря, как раз и были написаны там?
Да. Когда был обыск, они не нашли рукопись, потому что она была у меня за кафелем, там кафель отвалился в печке – стояли старинные печи в Новоспасском лагере. Обыски были такие, что все решительно обыскивали, раздевали нас, потому что кто-то донес, что я пишу и отправляю рукописи. Но не нашли. Потом там есть глава «Весна» – о детях. Это я писала в тюрьме ГПУ. Это сцена детской доброты, доброжелательности, как они мне помогали везти дрова, как озабоченно и деловито они это делали. На меня это произвело такое впечатление, что мне захотелось об этом писать. А дальше уже, раз начавши, я продолжала, но закончила я книгу в Америке.
Вы уже однажды объяснили, почему назвали вашу книгу «Проблески во тьме». Это фрагменты, маленькие главы, и каждый из них – предсказывающий проблеск человеческого в человеке, так ведь?
Да. Я часто говорю американцам, что русский народ лучше. Он так страшно перестрадал, а теперь вернулся к религии, и что бы большевики ни делали, они уничтожить религию не могут, она сидит в русском человеке. Вера в Бога, покорность воле Бога так сильны в русском человеке – это мой отец описывал в своих рассказах, – что вытравить их нельзя. И это божеское, это духовное большевики не смогли убить, и об этих проблесках я писала в своей книге. В моих воспоминаниях есть глава «Латышка», про женщину, которая была совершенно как дерево, и все-таки под конец в ней что-то пробудилось, какая-то маленькая искорка блеснула.
Это была одна из надзирательниц. Она была так вымуштрована, что в ней как будто ничего человеческого не осталось. Но и в ней удалось вызвать нечто человеческое. И последнее мое свидание с ней было, когда она вдруг как-то весной принесла ветку черемухи и бросила мне на колени. Поверьте, это для меня был невероятно драгоценный подарок. Если бы мне принесли чудные передачи, что угодно, это не было бы так дорого для меня, как ветка черемухи от этой деревянной женщины, в которой тоже был проблеск чего-то.
Вы писали вашу книгу исключительно для русских эмигрантов или вам хотелось, чтобы она попала в Советский Союз? Чтобы советская молодежь тоже читала бы ее?
Я ее писала, потому что не могла не писать. Вы знаете, во мне есть, очевидно, маленькая писательская жилка от отца, но конечно, если бы я могла думать, что те немногие люди, которые меня помнят, могли бы ее прочитать, для меня это было бы очень дорого. Но я не вижу возможности, как это сделать.
А почему вам бы хотелось, чтобы эту книгу знали и читали в России?
Я вам скажу так. Вот я сейчас здесь уже 35 лет. Вы думаете, что я забыла Россию, что я забыла русский народ? Вы думаете, что я сейчас не мечтаю о том, что, может быть, перед смертью удалось бы посмотреть еще раз Россию и снестись с русским народом? Конечно, нет. Нет, я Россию никогда не забуду. Мне еще год, может, полгода, пять лет жизни – никто не знает, но Россию я не забуду. И русский народ я всегда любила, люблю и буду любить до самой смерти. В этой книге, я думаю, сквозит моя любовь к России, и вот это главная причина, почему я хотела бы, чтобы русские люди ее прочли.
Глава 8 Вспыльчивая гордячка
Знаменитая русская драматическая актриса Екатерина Николаевна Рощина-Инсарова (урожд. Пашенная) (1883–1970) прославилась на сцене петербургского Александринского театра в предреволюционные годы. Среди многочисленных ролей ее, прежде всего, – Катерина в «Грозе» и Нина в лермонтовском «Маскараде». Ее имя хрестоматийно, ее игра описана в учебниках и театральных воспоминаниях.
Екатерина – старшая сестра актрисы Веры Пашенной. Их отец Николай Пашенный взял для сцены псевдоним Рощин-Инсаров. Старшей дочери досталось его сценическое имя, младшей – подлинная фамилия. В 1918 году, напрочь порвав с Александринкой и большевистским режимом, Рощина-Инсарова уехала из Петрограда («бежала» про нее не скажешь, слишком была горда и независима) на Украину, а потом и в эмиграцию. Жила в Константинополе, Риме, Париже. В 1922 году Екатерину пригласили в Рижский театр русской драмы, затем она попыталась создать собственный театр – Камерный, но интриги и собственный непростой характер вынудили ее в 1925 году перебраться в Париж. Ее поддержал князь Феликс Юсупов, она участвовала в литературно-художественных вечерах и концертах, давала уроки актерского мастерства. Однако ничего подобного российской славе ей отведать уже не довелось, но, кажется, она не жалела о сделанном выборе. Вся сила независимости слышна в ее большом биографическом интервью, записанном на пленку в 1965 году.
Екатерина Николаевна скончалась на 87-м году жизни в старческом русском доме Кормей-ан-Паризи и похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Рассказывает Екатерина Рощина-Инсарова
Я родилась в Москве и жила там до 13 лет с моей матерью. Родители мои разошлись, когда мне был год, но к отцу всегда в душе моей было обожание. Тринадцати лет мать моя отвезла меня в Киев к отцу, где я и пробыла два года. Уехала в Москву повидаться с родными и, вдруг – гром среди ясного неба – отец убит, погиб от пули ревнивого мужа. В тот же день мы с моей матерью выехали в Киев. Послана была телеграмма с просьбой подождать с похоронами моего приезда. Но те, кто устраивали похороны, не сочли нужным посчитаться с чувствами дочери, и когда поезд, в котором мы ехали, подходил к Киеву и проезжал мимо кладбища, могила моего отца была еще не зарыта. Я опоздала на полчаса. Бог им судья. Возвращаться в Москву по многим причинам я не хотела. Меня приютил дядя, двоюродный брат моей матери. Я пришла к Соловцову, хозяину театра, и попросила взять меня в труппу. И вот в 15 лет началась моя карьера драматической актрисы. Это было в 1899 году.