– Я слышал, вы были в конторе Императорских театров?
– Да.
– Подписали контракт?
– Нет.
– Екатерина Николаевна, может быть, вы могли бы со мной поговорить по этому поводу.
– Пожалуйста.
– Сколько вы бы желали получить?
– Я ничего не желаю, потому что я уже подписала контракт.
Я тогда получала тысячу рублей в месяц у Незлобина. Причем, что характерно: я приехала играть Анфису на 1200. Но когда кончился сезон, он мне сбавил двести рублей. Это только со мной может кто-нибудь устроить. Он говорил: «Мне бюджет не позволяет». Я думаю, ну, Бог ним.
– Девять, десять и двенадцать тысяч я получать буду.
– Ну, если я вам предложу 15 тысяч?
– Не пойду.
– Я вам предложу 25 тысяч!
– Не могу, я обязалась подписать контракт.
– Я вам предлагаю 35 тысяч! – Такой купеческий разговор.
– Я не могу, я дала слово.
– Сорок пять тысяч вас устраивает?
– Очень. Но я, к сожалению, не могу.
Все-таки у меня дрогнуло сердце. Все-таки 45 тысяч на полу не валяются. Конечно, когда я приехала в контору и спросила Теляковского, нельзя ли на год отложить, меня подняли на смех. Ну, хорошо.
А все это происходило весной, и тут я думаю: какая я дура, почему с сентября месяца контракт! Я же и летом могу получать жалование. Все-таки 750 рублей на полу не валяются. Думаю: нет, я переделаю. Приезжаю в контору, там Южин и Обухов, контракт готов. Обухов сидит в углу, верхом на стуле, поздоровался со мной официально, я ничего не поняла, и сел как-то опять. Смотрит. Южин говорит:
– Вот контракт.
– Александр Иванович, я вот о чем с вами хотела поговорить. Я не хочу с сентября контракт, я хочу с мая.
– Ну, Екатерина Николаевна, текст же готов, заготовлено все. Это же все надо переписывать.
– Ну что ж, у вас в конторе сидит много народу, пускай перепишут. С какой стати я буду терять три месяца?
– Ну да. Но ведь через три-то года это ведь кончится тоже в мае.
– Я надеюсь, что вы меня все-таки не выгоните через три года, продолжите контракт.
– Это ужасно. Как это вы не сказали? Не знаю, что делать.
А Обухов все сидит так, облокотившись. Пошел в контору, прошло 15 минут, приносит мне новый текст – с мая месяца, все как следует. Южин подписал, я подписала. Обухов подходит Южину и говорит:
– Александр Иванович, это история театра пишется! Поцелуемся.
Южин ему довольно холодно отвечает:
– С удовольствием.
Поцеловались, потом говорит:
– Но я вас, Сергей Трофимович, попрошу больше в моем присутствии гипнозом не заниматься.
– А в чем дело? – спрашиваю я.
– Да вот, пожалуйста. Он решил, что он вас так загипнотизирует, что – «вы увидите, она приедет и сбавит». А вы нам тут же три месяца набавили.
Так вы начали играть на сцене Императорских театров с 1 сентября, с начала сезона?
А перед этим получала три месяца жалование, ни за что, ни про что.
Видите, какие курьезы я вам рассказываю. Понимаете, актриса Ермолова для меня кумир, и Федотова для меня кумир, но ни одной из них не проходилось так заключать контрактные операции. Они бились, добивались. Ермолова же сколько времени играла такие неподходяще роли. Такая гениальная актриса! Так что все это не потому, что я была такая замечательная. Просто такой случай.
Вы были более решительным человеком.
Решительным-то я была, но тоже страшная растяпа, меня можно было так надуть! Но тут уже я решила, что нет. Просто началась такая полоса жизни. А потом кончилась. Я – фаталист.
Екатерина Николаевна, может, мы вернемся обратно в Петербург? Вы бы рассказали очень интересный инцидент, который у вас произошел в театре Суворина, вследствие которого вы ушли. Я думаю, что это очень характерный случай, который было бы интересно отметить.
Собственно говоря, я не из-за этого ушла, а потому, что там директора своих ставленников и ставленниц всовывали в театр. Тяжелая атмосфера. Но вообще этот инцидент играл роль. Дело в том, что я потребовала себе прибавки. Заявила, что мне мало того жалования, которое я получаю, и хочу 200 рублей в месяц прибавки. Было заседание дирекции, дело шло к весне, и состоялось постановление, что моя просьба уважена. И каждый из директоров подходил ко мне и говорил: «Это я вам устроил, я старался». Каждый отзывал меня в сторону и говорил, какой он замечательный, как он мне помог. Я была очень довольна, мы выпили шампанское за мое и за их здоровье. И поскольку я всегда жила выше средств, то забирала жалованье каждый месяц вперед. И в конечном результате, когда подошел к концу сезон, вдруг мне говорят, что мне ничего не приходится получить.
– Как так, почему?
– Вы же получаете 600 рублей в месяц.
– Как 600 рублей? Состоялось постановление дирекции!
– Ничего подобного, это в протокол не внесено.
– Ах, так?! Хорошо, тогда я играю последний спектакль на будущей неделе и ухожу из театра.
Алексей Сергеевич Суворин тогда был за границей. И началось волнение в дирекции: как же это так, без него решить. Наконец Суворин приезжает. Тогда все мои друзья – авторы, Потапенко – говорят: «Поезжайте, Суворин приехал. Расскажите ему, объясните». – «Нет, не поеду. Пусть разберется сам. Не хочу». Потому что я оскорблена, так не делается. Проходит несколько дней, и в тот день, когда я играла последний спектакль, мне приносят за кулисы бумагу о том, что дирекция постановила, в виду совершившегося недоразумения, заплатить вам то, что вы считаете нужным, а что касается заявления вашего ухода из театра, то дирекция предоставляет вам право поступать по вашему усмотрению. Точно могла бы мне запретить! Я тогда сказала: «На такую глупую бумагу я могу только подписаться следующим образом: Прочла с удовольствием. Екатерина». Тогда тот, который принес бумагу, помялся и говорит: «Нет, Екатерина Николаевна, я лучше потом вам принесу, когда вы будете в другом настроении». И унес бумагу. Тогда я через день поехала к Суворину. Он меня встретил:
– Наконец-то пожаловали?
– Да, пожаловала. Я хотела, чтобы вы сами разобрались, в чем дело.
– Да, я разобрался. Знаете, что тут было!
И выдал всех своих директоров с головой. Это очень характерно для Суворина.
– Вы не представляете себе, что происходило: хлопали дверьми, выбегали, друг друга к черту посылали, ругались, предателями называли друг друга, и все говорили про вас. Я сказал: «Дело не в деньгах, а дело в том, кто соврал – вы или она». Они мне все, конечно, говорят, что вы. А я сказал: «Не думаю; потому что, если бы она соврала, она бы оправдывалась. А она мне прислала письмо, что она уходит из театра, потому что с вами работать не желает, и всех вас прямо дураками и жуликами назвала. Вот. Так что я не думаю, чтобы она соврала».
Я была очень тронута этим, и потом мне было очень интересно услышать этот рассказ. Но я все-таки ушла из театра, потому что мне невыносимо было там работать. И Суворин был очень огорчен. Написал мне сначала дерзкое письмо, как это удивительно, что я ухожу, как это я себе набиваю цену. Я ему ответила тоже дерзким письмом, тогда он мне написал очень милое письмо: «Благодарю вас за ваш талантливый труд, за годы, проведенные в моем театре. Сказал бы вам до свидания, если бы не был так стар. До свидания, Екатерина Великомученица. P.S. Может, еще передумаете, ась? Суворин». Я заплакала над этим письмом, оно меня растрогало.
Теперь вернемся обратно в Москву. После того, как вы начали выступать на сцене Императорского театра, и до вашего переезда в Петербург, расскажите, пожалуйста, об этих двух годах, которые вы провели в Москве?
Хотите, я вам расскажу очень трогательное мое знакомство с Гликерией Николаевной Федотовой? Ко мне приехала одна дама, москвичка, моя хорошая знакомая и говорит: «Екатерина Николаевна, с вами хочет познакомиться Гликерия Николаевна Федотова. Не хотели бы вы к ней приехать? Она с трудом ходит, уже старенькая». Она с костылем ходила. У нее был деформирующий ревматизм, подагра. Я говорю: «Конечно, я буду счастлива». Вот мы приехали. На Плющихе особнячок, двор, заросший травой, ступеньки, крылечко. Вошли, такая милая моему сердцу обстановка, такая старинная, уютная, дедовская обстановка. И вот вышла ко мне старая женщина – а глаза молодые, замечательные – и говорит:
– Очень рада с вами познакомиться. Спасибо, что вы ко мне приехали.
– Гликерия Николаевна, это я счастлива, что вы меня позвали. – И поцеловала ей руку.
Она посмотрела на меня и сказала мне сразу:
– Ах, вот ты какая! Дай я тебя поцелую.
И тут началась наша дружба. Я к ней часто приезжала. Она говорила:
– Расскажи мне, как ты говоришь в этой пьесе слово «подлец!»
– Ну, как говорю, как на душу Бог положит.
– Нет, мне рассказывали, что ты так шепотом это говоришь. И что это замечательно выходит.
Значит, два сезона вы играли в Москве. И потом на основании контракта вы перевелись в Петербург, в Александринский театр?
В Петербург я уже приехала как старая знакомая. У меня было много моей публики по Малому театру, так что меня очень горячо встретили. Это многим моим новым товарищам не понравилось, потому что такого у них не бывает – море цветов.
Это было после начала войны?
Вот как раз началась война. Я была в Мон-Доре, здесь, во Франции, и как раз Марья Александровна Потоцкая, одна из артисток Александринского театра, была со мной вместе, когда нас застало объявление войны. Уже началась мобилизация, и мы получили телеграмму от актрисы Миткевич, жены известного журналиста Дорошевича: «Аrrivez n’importe quel train» – «Приезжайте каким угодно поездом». Мы достали спальные билеты из Мон-Дора до Парижа. Когда ехали, проводник стаскивает матрас в коридор, на матрас укладывается какой-то молодой человек и говорит: «Мадам, не бойтесь ничего, я журналист, я очень осведомлен, войны не будет». Это было как раз накануне. А когда мы приехали в 7 часов утра в Париж, война уже была объявлена. Так что это был август 1914 года.