И меркнет солнца свет,
И дрогнула земля, и страх объял пророка,
Но в страхе Бога нет.
И следом шумный вихрь и бурное дыханье,
И рокот в вышине,
И с ним великий огнь, и молнии сверканье, —
Но Бога нет в огне.
И смолкло все, укрощено смятенье,
Пророк не даром ждал.
Вот веет тонкий хлад, и в тайном дуновенье
Он Бога угадал.
Вл. Соловьев также совершенно определенно поставил перед собой задачу внушить идею о его пророческой миссии русскому «народу-богоносцу» как преемнику «избранного народа» сынов Израиля. Концепция сходства исторических миссий этих двух отмеченных Всевышним наций прослеживается во многих теоретических работах мыслителя. Она подтверждается и его твердой апологетической позицией по отношению к российским евреям в дискуссиях по «еврейскому вопросу», когда Соловьев приводит в поддержку своих доводов слова Иезекииля и других пророков древности. Вполне вероятно, что его софиология, религиозный мистицизм, основанный на учениях как Нового, так и Ветхого Заветов, тоже многим обязана непосредственному знакомству с Торой. В «Истории и будущем теократии» Соловьев указывает на явную боговдохновенность пророков Ветхого Завета и развивает ту же тему в стихах на библейские темы («В землю обетованную», «Неопалимая Купина», «Иммануэль» и др.). Он приходит к выводу, что еврейский народ, хоть и был избран, не сумел выполнить завет Всевышнего — спасти человечество от греха и возродить его к славе. Именно эту задачу Соловьев ставит перед русским народом или по крайней мере перед русской интеллигенцией.
Именно ей в священном процессе теургии, мистического творения, предстоит, по его мнению, создать гармонического и добродетельного Богочеловека, воплощающего идеалы красоты, добра и подвижничества на благо ближних. Лишь Богочеловек сможет отстоять христианские истины в борьбе против Антихриста, и Россия призвана стать духовной родиной богочеловечества:
«…Се, Я клялся собой,
Обещал Я, любя,
Что воздвигну всемирный Мой дом из тебя,
Что прославят тебя все земные края,
Что из рода потомков твоих
Выйдет мир и спасенье народов земных».
Так от имени Бога философ обращался к своим современникам, и пафос его призыва был услышан. В российском Ренессансе Серебряного века профетическая одержимость и мессианская устремленность составили прочную основу мистического богоискательства, и образы библейских пророков вместе с их неповторимой риторикой прочно утвердились в творческом сознании почти всех ведущих поэтов того времени.
Памела Дэвидсон в своем исследовании отмечает, что именно Вл. Соловьев был «ключевым звеном в цепи, которая тянется с начала девятнадцатого века через весь двадцатый век: вместе с Достоевским он перевел литературно-гражданский образ поэта-пророка, преобладавший среди декабристов и их последователей, в центральное положение религиозной эстетики и философии, которое впоследствии получило широкое хождение среди символистов и постсимволистов» (‹240>, p. 644).
Профетизм, причем религиозный, высоко моральный профетизм служит духовным стержнем всего учения Вл. Соловьева. Свою концепцию он сформулировал уже в начале 80-х гг., начав с первой из трех известных речей в память Достоевского: «В первобытные времена человечества поэты были пророками и жрецами, религиозная идея владела поэзией, искусство служило богам…» (‹179>, т. 3, с. 188). Далее, согласно Соловьеву, искусство отделилось от религии, стало самодовлеющим и в конечном итоге пришло к низменному реализму. «Но весь этот грубый реализм современного художества есть только та жесткая оболочка, в которой до времени скрывается крылатая поэзия будущего» (там же, с. 190). Задачу современного искусства и литературы Соловьев видит в возврате к религиозным истокам, к истинному профетизму, и в качестве примера приводит творчество Достоевского: «Он верил не в прошедшее только, но и в грядущее царство Божие и понимал необходимость труда и подвига для его осуществления» (там же, с. 193). Уже во второй речи Соловьев называет Достоевского «ясновидящим пред-чувственником» истинного христианства (там же., с. 199). На примере Достоевского он показывает всю важность осознания народом и каждым человеком своей греховности, жажды очищения и духовного подвига. Это ключевой для русского профетизма постулат — необходимость страдания, подвижничества во имя веры, во имя истины, во имя ближнего. То, чего не требует, а скорее даже отрицает Ницше.
Вслед за Достоевским Соловьев обращается с предупреждением к тем, кто сеет бурю: «Человек, который на своем нравственном недуге, на своей злобе и безумии основывает свое право действовать и переделывать мир по-своему, — такой человек, каковы бы ни были его внешние дела и судьба, по самому существу своему есть убийца; он неизбежно будет насиловать и губить других и сам неизбежно погибнет от насилия. Он считает себя сильным, но он во власти чужих сил; он гордится своею свободою, но он раб внешности и случайности» (там же, с. 210).
Указывая на опасность революционного экстремизма (которому он сам был свидетелем) и всяческого волюнтаризма, Соловьев рассуждает о миссии пророков — от библейских до современных — в работе «Еврейство и христианский вопрос». По его мнению, пророк не должен вступать в схватку с властью с целью эту власть ниспровергнуть, чтобы утвердить собственное учение. «Истинный пророк в еврействе и в христианстве не восстает против архиерейской и царской власти, а пристает к ним. И помогает им своими обличениями и увещаниями. Истинный пророк сознает свое призвание не как естественное право, общее ему со всеми, а также не как свою личную привилегию, а как особый дар Божий, требующий с его стороны нравственного возделывания.» (‹179>, т. 4, с. 168).
Это очень важное положение, которое, по сути дела, идет вразрез с «магистральной линией» русского профетизма, в особенности профетизма революционного толка. Не насильственное ниспровержение власти, а ее увещевание, исправление и улучшение — вот, по мнению Соловьева, истинная задача пророка. Однако современники такую концепцию принять не захотели.
В «Учении двенадцати апостолов» Соловьев, помещая апостолов в ряд пророков, тянущийся от Ветхого Завета, акцентирует внимание на проблеме пророков истинных и ложных. В его представлении, ложными являются все те, кто пытается лишить пророчество нравственной, христианской по духу основы (хотя сам пророк в принципе может быть и иной конфессии, как Мухаммед). Вслед за тем в «Истории и будущности теократии» философ формулирует свою концепцию Богочеловечества и Богочеловека — каковым был Иисус, но в идеале может стать каждый смертный (там же, т. 4, с. 282–283). Пророк же априори сам должен являться богочеловеком и своим примером, словом и делом способствовать обращению других.
Итак, в понимании Соловьева, долг пророка — подвижничество во имя достижения идеала Богочеловечества. Пока идеал не достижим в массе, он может быть реализован в отдельных людях, и в первую очередь — в писателях, художниках, мыслителях. Их творчество должно представлять собою духовное восхождение, религиозное действо, познание божественного, теургию. Отсюда открывались бескрайние горизонты религиозного и художественного Возрождения — того самого духовного ренессанса, что вызвал к жизни Серебряный век русской культуры.
Заслуга Вл. Соловьева состоит еще и в том, что он первым из всех российских мыслителей всерьез задумался об альтернативном пути развития — том, который ожидает Россию и мир, если они не захотят внять призыву разума и совести. Возможную и скорую гибель России, которую он провидел и предрекал, Соловьев связывал с воздействием как внутренних, разлагающих общество изнутри деформацией морали, так и внешних факторов — а именно с нашествием враждебных азиатских народов, которые воспользуются слабостью империи. В его представлении, моральное падение и небрежение истинными духовным ценностями неизбежно должны были навлечь на Россию кару божью, как это произошло некогда с Византией. Конечно, в предчувствиях Соловьева слышится и отзвук пессимистических суждений К. Леонтьева о закате российской истории, высказанных в его работе «Византизм и славянство» (109). Предсказанный Леонтьевым «страшный предел» российской истории по всем признакам был не за горами. Кстати, в дальнейшем выведенный К. Леонтьевым средний срок 1000–1200 лет существования государства как органической структуры, был подтвержден Л. Гумилевым в его теории развития этносов.
Успехи японского оружия в Японо-китайской войне подсказали поэту образы его знаменитого стихотворения, сформулировавшего популярный в Европе тезис о «желтой опасности»:
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины Божией полно.
Вл. Соловьев жил с сознанием, «что все видимое нами — только отблеск, только тени от незримого очами». Предчувствие грозящей катастрофы угнетало его, но ему не было дано провидеть смысл и конкретную форму грядущих катаклизмов. Возможно, он поддался соблазну исторических параллелей, памятуя опустошительные нашествия на Европу гуннов, татаро-монголов и турок. Тем не менее его пророчество в целом достаточно верно обрисовало будущее державы, которой суждено было сначала потерпеть позорное поражение в Русско-японской войне, а затем рухнуть в пучину революции, братоубийственной бойни и многолетней тоталитарной диктатуры.
Показательно, что началу «Краткой повести об антихристе», которой (как впоследствии блоковским «Скифам») предпосланы в качестве эпиграфа первые строки «Панмонголизма», приводится подробный сценарий японской экспансии в ХХ в., который до какого-то момента весьма точно соответствует действиям Страны восходящего солнца. Далее, правда, следуют удивительные всемирные столкновения в духе нового Нострадамуса, порождающие в конце концов Антихриста, лжемессию. Но нас прежде всего интересует профетическая устремленность философа, стремящегося заглянуть в будущее, которое оказалось несколько иным, но тем не менее безрадостным. Впрочем, «идущие на север племена», возможно, поддаются и более широкой интерпретации (так называемое «внутренне монгольство» в философских теориях Серебряного века), если вспомнить грандиозные миграции миллионных масс на просторах российской Евразии в годы революции и гражданской войны, приведшие в конечном счете к крушению государства, его необратимому историческому поражению: