О Русь! Забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Соловьев в образной системе и риторическом строе «Панмонголизма» отходит от жанрового эталона библейских пророков с обилием церковнославянизмов и клишированных образов, почерпнутых непосредственно со страниц Ветхого Завета, хотя и остается в рамках все той же христианской профетической патетики, — если вспомнить библейские пророчества об азиатских народах Гог и Магог, несущих миру гибель и разрушение.
Прогнозы Соловьева в «Панмонголизме», хотя и не совсем точны, но неожиданно предметны и оттого вдвойне зловещи. Автор не дожил до исполнения своих пророчеств, но стихотворение, предрекавшее скорое крушение империи, оказало чрезвычайно сильное воздействие на умы современников, породив целую серию подражаний и парафразов в развитие темы, перекликающихся с изначальным образом. После Русско-японской войны абстрактная перспектива неожиданно быстро стала обретать реальные черты, а Первая мировая война стала символом начавшегося (хотя и мнимого, как мы знаем ныне) «заката Европы».
В дальнейшем эти же образы дали материал для теории «внутреннего монгольства», то есть торжества варварского начала, вырвавшегося из недр российского общества. Так, З. Гиппиус в своих дневниках прямо сравнивала красный террор, развязанный большевиками, с кровавым триумфом монголов после битвы на Калке. Метафора «нового монгольского ига» лейтмотивом проходит через сочинения многих российских литераторов и мыслителей первых послереволюционных лет. И большинство из них содержит прямые или косвенные отсылки к трудам Вл. Соловьева.
Дмитрий Мережковский
Религиозно-философские искания Дмитрия Мережковского на протяжении всех долгих дореволюционных лет его творчества, также несут печать глубинного профетизма. Как и Соловьев, он видел свою миссию в создании новой синтетической религии на основе переосмысленного православия. Уже в ранних своих стихах, предвосхитивших расцвет русского символизма, Мережковский подчеркивал независимость и силу творческой личности, способной в порыве к истине противостоять самому Богу:
Лишь один — спокойно величав
Из толпы вперед выходит смело.
Говорит он богу: «Ты неправ!
Или нам жрецы твои солгали,
Что ты кроток, милостив и благ,
Что ты любишь утолять печали
И, как солнце, побеждаешь мрак?
……………………………………
О стыдись, стыдись, владыка неба!
Ты воспрянул, грозен и могуч,
Чтоб отнять у нищих корку хлеба!
Царь царей, сверкай из темных туч,
Грянь в безумца огненной стрелою!
Я стою как равный пред тобою
И, высоко голову подняв,
Говорю пред небом и землею:
„Самодержец мира, ты неправ!“»
В дальнейшем Мережковский перешел к чисто христианской символике. Поэзия служила ему, как и Соловьеву, средством общения с Мировой душой, с Богом и одновременно — средством воплощения божественного начала, его вербализации. Духовная поэзия Мережковского — больше, чем рифмованные богословские трактаты. Это страстный порыв к Абсолюту, к всеобъемлющей иррациональной истине:
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы,
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!
В своем стихотворном манифесте «Бог», написанном в традициях речей пророков, Мережковский описывает момент пророческого озарения: с мистическим благоговением, которое можно сравнить по экспрессии с экстатической поэзией суфизма:
Я Бога жаждал — и не знал,
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И Ты открылся мне; Ты — мир.
Ты — всё. Ты — небо и вода…
В то же время стихи этого направления, которое можно определить как «самопознание в Боге», бесспорно заслуживают сравнения с медитативной лирикой Джона Донна и других английских мистиков. Это поэзия интроспективного поиска, обращенная в глубь собственной души и призывающая читателя обратиться к тому же. Во многих случаях, как у Мережковского, так и у его спутницы жизни Зинаиды Гиппиус, лирическое откровение приобретает чисто церковную тональность, и художественная его ценность оттого явно страдает. Подобные откровения, воссоздающие сугубо личный диалог со Всевышним, едва ли можно было бы назвать в полной мере профетическими, если бы за ними и рядом с ними не стояли другие произведения Мережковского (а также и Гиппиус), обращенные уже «к городу и миру»:
Ныне в развалинах древних мы, полные скорби, блуждаем.
О, неужель не найдем веры такой, чтобы вновь
Объединить на земле все племена и народы?
Где ты, неведомый Бог, где ты, о будущий Рим?
Тема религиозного возрождения, воплощенная в учении Мережковского о «христианстве Третьего Завета,» звучит равно в его стихах и прозе — во всей единой книге, которой он считал свое творчество. Он не сомневался в своем пророческом призвании и, видимо, вчуже готовил себя к той участи, которую считал почти естественной и неизбежной для поэта в своем отечестве:
Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь — умирать в отчаяньи немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом…
В отличие от Надсона, эпитафией которому послужило это стихотворение, сам Мережковский прожил долгую жизнь — хотя и окончил ее не на Руси, а в изгнании. Он всегда ощущал свое профетическое призвание и, возможно, даже переоценивал значение своей миссии в этом грешном мире. Что касается его пророчеств о наступлении эры варварства, особенно высказанных в статьях и очерках последнего предреволюционного десятилетия, то все они сбылись, хотя современники не пожелали к ним прислушаться. Сбылось и предвиденье Мережковского о грядущей диктатуре ленинской партии, относящееся к марту 1917 г.
Стихия символизма, захлестнувшая на рубеже веков российских поэтов, казалось, позволяла художнику вырваться из плена ложной патетики гражданского стиха и подняться над сентиментальностью традиционной лирики. Приветствуя грядущую эпоху символизма, Мережковский писал: «Наше время должно определить двумя противоположными чертами — это время крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально противоположных миросозерцаний» (‹114>, 38). Атмосфера тревожных опасений, сомнения и робкой надежды замечательно передана в программном стихотворении Д. Мережковского «Дети ночи» (1896), этом коллективном портрете поколения русской интеллигенции на пороге нового века:
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Мы неведомое чуем.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Характеризуя пресловутое «декадентство», ставшее в известном смысле знаковым отличием российского искусства «конца века» и питательной почвой многих, как оптимистических, так и весьма пессимистических пророчеств, К. Бальмонт на пороге XX в., в 1900 г., дал исчерпывающее определение этого понятия, верность которого стала очевидна лишь спустя семнадцать лет. Он отрицал реакционную природу декадентства и утверждал креативный, освободительный характер этого духовного течения: «Декадент в истинном смысле слова есть утонченный художник, гибнущий в силу своей утонченности. Как показывает само это слово, декаденты являются представителями эпохи упадка. Это люди, которые мыслят и чувствуют на рубеже двух периодов, — одного законченного, другого еще не народившегося. Они видят, что вечерняя заря догорела, но рассвет еще спит где-то, за гранью горизонта: оттого песни декадентов — песни сумерек и ночи. Они развенчивают все старое, потому что оно потеряло душу и сделалось безжизненной схемой. Но, предчувствуя новое, они, сами выросшие на старом, не в силах увидеть это новое воочию, — потому в их настроении рядом с самыми восторженными вспышками так много самой больной тоски. Тип таких людей — ибсеновский строитель Сольнес, он падает с той башни, которую выстроил сам» (‹114>, 54).
В. Брюсов, писатель философского склада, видел в символизме прежде всего интуитивный путь познания мира, путь пророческого озарения, «ключи тайн». Открывающие людям путь из «голубой тюрьмы» к вечной свободе. Превыше всего он ценил «те мгновения экстаза, сверхчувственной интуиции, которые дают иные постижения мировых явлений, глубже проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину» (там же, 59).
Самосознание большинства «декадентов» можно определить как оптимистично-трагическое, полностью соответствующее эпохе надвигающихся грандиозных катаклизмов. Их творчество, хотя и резко отличалось по характеру от сочинений революционных демократов, перекликалось с последними в главном — в предчувствии катастрофы. Революционеры — от народников до эсеров и большевиков — готовили насильственное свержение «прогнившего строя» во имя установления марксистского «коммунистического рая» на земле. Декаденты же ожидали Судного дня с надеждой на прощение, но также и с полной готовностью принести себя на алтарь служения великому делу, если того требует от них Всевышний: «И потому выйдите из среды их и отделитесь», — говорит Господь. «Что бы ни было, мы идем к нашей радости, к нашему счастью, к нашей любви…» — радостно заявлял А. Белый в 1904 г. (