А. Эткинд пишет о «Скифах» как о любимом стихотворении левых эсеров, евразийцев, сменовеховцев и возвращенцев, характеризуя блоковский текст как манифест русского национализма, враждебного Европе, «основополагающий текст недоразвившегося, но вечно актуального русского фашизма, его „Майн кампф“» (‹201>, с. 203). Но Блок априори не мог быть носителем фашистской и ультранационалистической идеологии. Скорее его «панмонголизм» (хотя скифы и не имеют отношение к монголоидной расе, а в стихотворении даже противопоставляются «свирепым гуннам») — судорожная попытка самоутешения, самообольщение фантомом первозданной, якобы исконной скифско-русской стихии варварства, которая, в полном соответствии с давним убеждением поэта, призвана сокрушить европейский гуманизм. Апология торжествующего варварства в «Скифах» звучит куда более внушительно и торжественно, чем в «Двенадцати», где жанровые сцены и приземленные диалоги снижают патетику повествования.
Однако поэтическое предвидение (как и в случае с «Двенадцатью») сыграло злую шутку с автором «Скифов». Когда Блок восклицал: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет // В тяжелых, нежных наших лапах?» — он едва ли мог предполагать, что сам вместе со всеми друзьями и близкими уже попал в смертельные объятия «скифов», вырвавшихся из недр России, что ярость этих неукротимых орд, одушевленных неистовыми камланиями жрецов «свободы и демократии», уже обратилась не столько на «пригожую Европу», сколько на своих же собратьев.
Таким образом, «Скифов» Блока можно считать настоящим пророчеством поневоле, интуитивным озарением поэта, «посетившего сей мир в его минуты роковые». Реальное осознание происходящего как окончательного крушения гуманизма пришло к нему значительно позже, на пороге гибели.
Еще в статье «Народ и интеллигенция» (1908), написанной вскоре после Первой русской революции, Блок с энтузиазмом говорит о предстоящих испытаниях, антисипируя их в контексте своего псевдоницшеанского трагического пророческого видения мира. Коллизия между высокой культурой и низменной прозой жизни, в его представлении, должна быть решена в пользу жизни, поскольку народ в конце концов всегда прав, а служение народу предполагает жертвенность. Но «мужественное веянье» Блока, его умозрительное принятие вызова времени, не предусматривало, разумеется, полного и безвозвратного крушения элитарной культуры, к которому дело шло. Антиномия культуры и жестокой реальности далее отчетливо прослеживается в его знаковых программных статьях послереволюционного периода: «Интеллигенция и революция», «Искусство и революция» и др.
Читая эти работы, мы не должны забывать о предыстории их создания. Ведь Блок, последний русский романтик, жил и мыслил более эмоциями, нежели разумом. Его манила космическая стихия музыки, вселенские ритмы, из которых он выводил и «музыку революции». Ницшеанство, подсказавшее в прошлом стихи цикла «Заклятие огнем и мраком», ныне велело поэту принять дионисийскую стихию варварского разгула. В революции он видел также перст Судьбы, указующий на воспетую им Россию и лично на него, Блока. Еще до октябрьских событий, 14 апреля 1917 г. Блок записывает в дневнике: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, то есть свидетель. Нужен ли художник демократии?» (‹40>, с. 451). А если так, то выбора не дано:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю, то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
Возможно, какое-то время после революции Блок еще верил в то, что великий Мятеж освобожденного духа завершится конечной победой добра, разума и справедливости. Однако через некоторое время, пресытившись созерцанием кровавой вакханалии, которую он еще недавно славил, поэт постепенно прозревает. В речи на юбилее М. Горького он обращается к маститому фавориту новой власти с призывом унять кровопролитие, которое уже стало «тоскливой пошлостью», — унять при помощи опять-таки музыки, то есть силой художественного слова, в которую он еще продолжает верить.
В сугубо провиденциальной программной работе «Крушение гуманизма»(1919) Блок развил свои идеи прежних лет, приходя к парадоксальному выводу: «Цивилизовать массу не только невозможно, но и не нужно. Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди — варваров, или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную целостность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы» (‹38>, с. 236). Апология варварства в 1919 г., безусловно, была нужна Блоку для объяснения и оправдания разворачивающейся на его глазах абсурдно жестокой драмы революции. Ведь иначе оказалось бы, что он долгие годы накликал на Россию чуму!
Перечеркивая роль «пророков» — интеллигентов как движущей силы истории, Блок тем не менее не теряет последней надежды отыскать для себя место под новым солнцем: «Я утверждаю, наконец, что исход борьбы решен и что движение гуманной цивилизации сменилось новым движением, которое также родилось из духа музыки; теперь оно представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения — уже не этический, политический, не гуманный человек — а человек-артист; он и только он будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество» (там же, 250).
Увы, живший в мире грез и смутных чувствований Блок заблуждался. По сути дела, он сам привел себя к крушению идеалов, а затем и к смерти. К. Юнг, анализируя в работе «О подсознании» подобные ситуации с позиций психоанализа, отмечает: «Таинственная „рука“ может даже направить нас к гибели: сны иногда оказываются западней или похожи на нее. Случается, они ведут себя, как дельфийский оракул, предсказавший царю Крезу, что когда он перейдет реку Галис, то разрушит великое царство. Лишь потерпев сокрушительное поражение в битве, состоявшейся после переправы, он понял, что оракул имел в виду его собственное царство» (‹231>, с. 45).
Исторический детерменизм Блока был, безусловно, не органичен для певца Прекрасной Дамы и в конечном счете не выдержал столкновения с жизнью, но зато дал возможность большевистским культуртрегерам надолго причислить великого поэта к своему лагерю. Вскоре Блок глубоко разочаровался в измышленном идеале «новой варварской цивилизации», якобы порожденной стихией музыки. Большевистский террор и подавление культуры, торжество царства тьмы, столь ярко проявившиеся в гибели его собственного архива и библиотеки в Шахматове, буквально раздавили поэта. Он скончался от болезни сердца, которая обычно не причиняет длительных и нестерпимых страданий. Блок же провел последние недели жизни в страшных физических муках, которые довели его в конце концов до безумия и смерти.
В. Молодяков в статье «Кто убил Александра Блока» справедливо резюмирует: «Блока погубила определенная социально-политическая и духовная ситуация, причем не вообще, а в конкретном месте и в конкретное время, создававшаяся конкретными людьми. Об этом ясно свидетельствуют его дневники и книжки последних лет — хроника ежедневного, медленного, но неотвратимого удушения одного из величайших гениев России» (‹136>, с. 152). Однако это утверждение верно только отчасти, поскольку в более широком толковании поэт пал жертвой собственных обманчивых предчувствий, мифотворчества и ложно понятого мессианства, которое оказалось совершенно неуместным и ложно понятым в условиях советского режима. Со скорбью заметил в 1917 г. Вяч. Иванов:
Да, сей пожар мы поджигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.
12. Заложники свободы
Согрешили мы, поступали беззаконно, действовали нечестно, упорствовали и отступили от заповедей Твоих и от остановлений Твоих, И не слушали рабов Твоих, пророков, которые именем Твоим говорили царям нашим и вельможам нашим, и отцам нашим и всему народу страны.
Пытаясь ответить на вопрос, кто виноват в гибели того или иного деятеля культуры советского периода, мы не можем возлагать все бремя ответственности исключительно на большевистских диктаторов Ленина и Сталина, а также на троцких, кировых, вышинских, блюмкиных, бухариных, луначарских, зиновьевых, каменевых и иже с ними. Их вина перед российской цивилизацией неоспорима и давно доказана. Но так ли безгрешны были те самые поэты, художники, музыканты, режиссеры и актеры, которые сознательно, добровольно и во многих случаях даже охотно шли на сотрудничество с новой властью, фактически продавая свой талант за умеренную жилплощадь, паек и право на место под советским солнцем? Ведь патриотическими и романтическими мотивами их сотрудничества можно объяснить только на первом этапе революции, когда контуры настоящего и грядущего еще не вполне обрисовались. Спустя два-три года после утверждения кровавого тоталитаризма у мыслящей интеллигенции никаких сомнений в сути происходящего оставаться уже не могло. Имеющие уши — услышали, имеющие глаза — увидели и поняли. Далее каждый должен был сделать для себя выбор: эмиграция (еще вполне возможная в тот период) или сознательный конформизм со всеми вытекающими последствиями. Был, правда, и еще один путь — может быть, единственный, которым пристало следовать боговдохновенному пророку, каковым вправе были считать себя все лучшие умы Серебряного века.