Здесь, в нашем мире, я часто брожу по залам живого Эрмитажа. И, блуждая, стараюсь я сквозь красочное настоящее разглядеть призрачные прошлые залы. Там был я недавно в темный зимний день, в один из тех дней, когда даже в верхних залах царит мутный полусумрак. Печальный тусклый свет с бесцветного неба вливался в окна. В нем живые краски вокруг, казалось, тускнели и блекли, и оттого отчетливее проступало выцветшее минувшее; особенно отчетливо проступало оно в тех покоях, где я случайно оставался один и не было никого другого. Порою чудилось мне, что вот стены, пол, картины, украшения на потолке обесцветятся до конца – и все умрет и застынет, и я снова буду отражаться в призрачном зеркале одинокий, живой и двигающийся среди мертвенного минувшего. Становилось жутко, когда, взглянув на поворот стены, группу статуй в тени иль отблеск света на полу, вспоминал я отчетливо, что было со мною в этом самом месте во время моего бегства во мгле невозвратных залов и лестницы. И еще явнее проступало прошлое в нижних покоях в полусумраке, что проливал зимний день в угрюмые и редкие окна. Там, где сходятся вместе три обширных зала у книжных шкапов, с волнением я узнавал место, с которого впервые услыхал страшные шаги, и угол, где прятался от ужаса в первую ночь. Я долго медлил в зале Египта; там, полный странных дум, стоял я в мрачном углублении стены, где увидал я в первый раз сторожившую старуху. Потом подошел к витрине со скарабеями и глядел на лежащие под цельным нетронутым стеклом древние амулеты. И вот, вынув из кармана вещицу, принесенную «оттуда», я сравнивал ее глазами, как не раз уже раньше, со скарабеем из зеленого камня в витрине. И снова убеждался я, что они схожи, как двойники; одинаков размер, одинакова форма, одинаковый кусок отбит внизу правого крыла; но мой скарабей темно-коричневый. И снова, как не раз и прежде, стоял я над ними в глубоком изумлении.
И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: «Может быть, ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистом зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в тот же зал, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Потом призрачная фантоша в недрах моего стереоскопа стала стеречь мертвым взором витрину со скарабеями: ведь у этой витрины увидала она когда-то полюбившийся ей детский облик; и этим взором, затаившим в себе ее выцветшую думу о мальчике, она охраняла в далеком доме вечный покои моего двойника, ревниво боясь, чтобы не похитили его из печальных областей, оберегая его тайну и с нею все иные тайны прошлого… Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом, мире, когда в туманном детстве я встретился с ней; но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке своей невозвратной комнаты». Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою, и предо мною лежит темный скарабей, тайна тех грустных стран и моего отроческого двойника, похищенная у старухи.
1905
Об авторе: Иванов Александр Павлович
(1881–1933; по другим данным 1940).
Писатель, искусствовед, математик, художественный критик. Сын личного дворянина, члена совета Волжско-Камского банка. Выступал в печати очень редко. Публикуемый рассказ «Стереоскоп» – единственное его художественное произведение. Тем не менее в кругах символистов и ценителей искусства мнение А. П. Иванова было очень существенным. А. П. Иванов – первый биограф М. А. Врубеля, сумевший в небольшом очерке создать художественный, творческий образ выдающегося мастера русской живописи. В начале 1910-х гг. А. П. Иванов был сотрудником ряда крупных петербургских газет и журналов, а также заведующим художественным отделом газеты «Русская молва» и корреспондентом киевского журнала «Искусство». «Хочу тебе сказать, что все больше ценю „Стереоскоп“… Очень много думаю об этом, – писал А. Блок к Е. П. Иванову, брату А. П. Иванова. – Думаю, что это вместе с брюсовской прозой принадлежит к первым в русской литературе „научным“ опытам искусства… Среди старых писателей намек на эти методы и этот язык был только у Пушкина» (Блоковский сборник. Тарту, 1974).
После 1917 г. А. П. Иванов служил в Русском музее. В 1925 г. им была опубликована небольшая искусствоведческая брошюра о творчестве И. Е. Репина.
«Стереоскоп. Сумеречный рассказ» А. П. Иванова публикуется в сборнике по 1-му изданию 1909 г., проиллюстрированному его женой, художницей Евгенией Алексеевной Смирновой-Ивановой (1875–1970), ученицей Н. Рериха.
В качестве приложения приводим рецензию М. А. Волошина на рассказ А. П. Иванова «Стереоскоп». Рецензия была написана для «Аполлона», но не опубликована. Печатается по: Новый журнал (Нью-Йорк). 1987. № 168–169 (публикация В. П. Купченко). Сообщено А. В. Лавровым.
Петербург – город фантастический и призрачный. Это мы знаем давно. Но в чем его призрачность и фантастичность, которые бросаются в глаза даже тем, кто не думает ни о Петре, ни о Пушкине, ни о Достоевском? Корень этого чувства лежит в каких-то неуловимых, чисто импрессионистских уличных впечатлениях. Я думаю вот в каких.
Когда я в первый раз в жизни увидал Петербург – это было зимою, я занимался живописью и приехал из Парижа, – меня поразила мертвенная строгость его общего тона. «Точно на фотографии», – приходило на ум. Это было особенно странно после Парижа, самого серого из городов, но как по-иному серого! Там холодный серый свет, всюду переходящий в синеватые, стальные, едко-угольные, чернильносиние оттенки; нет ничего богаче и свежее серой гаммы Парижа. Между тем в Петербурге все тона переходят в желтоватые и бурые. Даже пестрота раскраски дымом, даже темно-красная раскраска казенных зданий не разнообразит, а только подчеркивает унылость основного тона, который своими пожухлыми и коричневатыми тонами действительно приближается к тонам старой фотографии. Кроме того, громадность Петербургских перспектив, видимых всегда на плоскости и никогда сверху (проспекты, набережные Невы), дает какую-то иллюзию не обычной, а уменьшенной фотографической перспективы. Безусловно, Петербург напоминает фотографию.
От этого чисто зрительного впечатления – естественный переход к идее призрачности, фантастичности. Фотография запечатлевает мир призрачный и фантастический. Призрачный – бескрасочный, однотонный, плоскостно-тонный. Фантастический – потому что она банальною скороговоркой говорит великие слова: «Остановись, мгновенье!» – и время повинуется.
Картина, прошедшая через камеру-обскуру души художника, этим самым уже претворяет мгновение в вечность. Между тем фотография ловит любое, ничем не замечательное мгновение, останавливает его навеки. Основное свойство мгновения – его неуловимость, его ускользание. Это любимый мотив грустно-радостной аполлонической поэзии. Фотография удерживает какой-то призрачный, но вещественный след минувшего. В новой фотографии это не бросается в глаза. Но чем старше снимок, тем сильнее проступает его фантастичность, основанная на той механичности, с которой зафиксирован момент прошлой жизни.
Старые фотографии раскрывают какой-то, лишь внешне схожий с человеческим мир, но в то же время глубоко враждебный его живой сущности. В ней самые страшные вещи для человека – его двойники и в то же время трупы, потому, что изображение уже умерло. Если же плоской фотографии посредством стереоскопа придать трехмерность, то кошмар увеличивается, как бы становится осязательным.
На самом деле мы всегда видим плоско – и только логически знаем о трехмерности мира. Стереоскоп же чудовищно подчеркивает то, что существует в наших глазах как бессознательный намек. Он фактически превращает паше зрение в осязание. Все в стереоскопе выпуклее и рельефнее, чем в мире реальном. И в то же время – это мир неживых кукол, серых двойников жизни, трупы прожитых мгновений, которые не подверглись тлению, как тела великих грешников, которых земля не принимает.
Таковы предпосылки фантастического, которые создали странную, яркую, законченную и настолько же петербургскую повесть Александра Иванова «Стереоскоп». Этот совершенно новый беллетрист, дебютирующий этой небольшой, изящно изданной, с рисунками Смирновой-Ивановой, книжкой, показывает себя вполне законченным стилистом и опытным мастером в том роде логической фантастики, которая разработана в России крайне мало.
Герой повести, от лица которого ведется рассказ, входит во внутренние миры своего стереоскопа, в те области, «куда человеку не дозволено проникать, куда он может лишь заглядывать». Фотографические снимки обладают странными чарами. Из них глядит мир особый, в себе замкнутый. В нем нет живых красок: царит лишь один бурый цвет и его оттенки. Точно все выцвело… Со старых фотографий смотрят «призрачные двойники того, что минуло навсегда, и от них веет таинственная грусть и тихая жуткость. И чем старее фотография, тем глубже ее чары. Не следует живому тревожить тот мертвый мир застывшего своим вторжением в его недра: тогда в тех недрах нарушаются таинственные равновесия».
В колдовском стереоскопе, который он покупает случайно у антиквара, вставлена фотография Эрмитажного зала Зевса Олимпийского, и стереоскоп заделан наглухо. Он приходит домой, начинает рассматривать снимок – и вдруг начинает чувствовать, что зал начинает его принимать в себя, обступает его своими стенами сзади, справа и слева. И он оказывается перенесенным внутрь трехмерного пространства, таящегося в глубине стереоскопа.
С большим искусством совершается подмена мира действительного миром стереоскопическим. Он узнает запах нижних зал Эрмитажа. Но в этом мире глубокая тишина. Он слышит только удары своего сердца, особенные звуки шагов по плитам, которыми выложены нижние залы Эрмитажа. Мертвенный свет льется из окон и видно фотографическое небо. Посреди зала он видит фигуру того фотографа, который снял этот зал. Он неподвижен, так как застыл в том мгновении, которое стало нетленным в его фотографии. Жутко, мастерским накоплением подробностей описаны А. Ивановым залы этого Эрмитажа давно минувших лет с застывшими фигурами людей. «Они хранили неизменно каждый свою позу, вперив стеклянные глаза в одну вечную точку. Иногда я ловил эти взоры на себе или встречал их в упор, тогда я вздрагивал».