Сокурсники Васи Зотова, все друзья его – были на фронте.
А он – здесь…
Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену в ажуре, но еще другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осененные двадцать четвертой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз – рвущий душу.
Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налет на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто – на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырех экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведенных в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведенных в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведенных в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец, грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомбленного поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и безконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало.
Разбомбить и дурак может, а поди разберись!
Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и все подогнать.
Но даже и эта работа была – текучка. А выглядел Зотов себе еще работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе – и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать – и подать в виде докладной записки в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей!
Так вот для какого еще дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла – будут смеяться. Недалекие люди.)
Скорей же разбираться с попутными! Зотов потер одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки – так же как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу.
Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина:
– Можно, Василь Васильич? – И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках.
Вообще-то, не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, – но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить ее сюда.
Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал.
– Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите… – Второго стула не было вблизи, и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами. – Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон – пятьдесят семь восемьсот тридцать один. Так куда его?
– Сейчас скажу. – Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трех скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашел сразу: – Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый – на Пачелму.
– Угу, – сказала Валя, записала «Пач», но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, все так же приклоненная к его столу.
– Вот ты «че» неразборчиво написала, – укорил ее Зотов, – а потом прочтешь как «вэ» – и на Павелец загонишь.
– Неужели! – спокойно отозвалась Валя. – Будет вам, Василь Васильич, ко мне придираться-то!
Посмотрела на него из-под локона.
Но подправила «ч».
– Потом во-от что… – протянула она и опять взяла карандаш в рот. Обильные локонцы ее, почти льняные, спустились со лба, завесили глаза, но она их не поправляла. Такие они были вымытые и, наверно, мягонькие. – Зотов представил, как приятно потрепать их рукой. – Вот что… Платформа ноль пять сто десять.
– Малая платформа?
– Нет, большая.
– Вряд ли.
– Почему?
– Одной цифры не хватает.
– И что ж теперь делать? – Она откинула волосы. Ресницы были у нее такие ж беленькие.
– Искать, что! Надо внимательней, Валя. Эшелон – тот же?
– У-гм.
Заглядывая в скоросшиватель, Зотов стал примеряться к номерам.
А Валя смотрела на лейтенанта, на его смешные отставленные уши, нос картошкой и глаза бледно-голубые с серинкой, хорошо видные через очки. По работе он был въедливый, этот Василь Васильич, но не злой. А чем особенно ей нравился – был он мужчина не развязный, вежливый.
– Эх! – рассердился Зотов. – Сечь тебя розгами! Не ноль пять, а два ноля пять, голова!
– Два-а ноля! – удивилась Валя и вписала ноль.
– Ты ж десятилетку кончила, как тебе не стыдно?
– Да бросьте, Василь Васильич, при чем тут десятилетка? И – куда ее?
– На Кирсанов.
– У-гу, – записала Валя.
Но не уходила. В том же положении, наклоненная к столу, близ него, она задумалась и пальцем одним играла с отщепинкой в доске столешницы: отклоняла отщепинку, а та опять прижималась к доске.
Мужские глаза невольно прошлись по небольшим девичьим грудям, сейчас в наклоне видимым ясно, а то всегда скраденным тяжеловатой железнодорожной курткой.
– Скоро дежурство кончится, – надула Валя губы. Они были у нее свеженькие, бледно-розовые.
– Еще до «кончится» поработать надо! – нахмурился Зотов и перестал разглядывать девушку.
– Вы – опять к своей ба-а-бке пойдете… Да?
– А куда ж еще?
– Ни к кому в гости не сходите…
– Нашла время для гостей!
– И чего вам сладкого у той бабки? Даже кровати нет путевой. На ларе спите.
– А ты откуда знаешь?
– Люди знают, говорят.
– Не время сейчас, Валечка, на мягком нежиться. А мне – тем более. И так стыдно, что не на фронте.
– Так что ж вы? дела не делаете? Чего тут стыдного! Еще и в окопах небось наваляетесь. Еще живы ли будете… А пока можно, надо жить как люди.
Зотов снял фуражку, растер стянутый лоб (фуражка была маловата ему, но на складе другой не нашлось).
Валя на уголке ведомости вырисовывала карандашом длинную острую петельку, как коготок.
– А чего вы от Авдеевых ушли? Ведь там лучше было.
Зотов опустил глаза и сильно покраснел.
– Ушел – и все.
(Неужели от Авдеевых разнеслось по поселку?..)
Валя острила и острила коготок.
Помолчали.
Валя покосилась на его круглую голову. Снять еще очки – и ребячья какая-то будет голова, негустые светлые волосы завиточками там и сям поднялись, как вопросительные знаки.
– И в кино никогда не пойдете. Наверно, книги у вас интересные. Хоть бы дали почитать.
Зотов вскинулся. Краска его не сходила.
– Откуда знаешь, что книги?
– Думаю так.
– Нет у меня книг. Дома остались.
– Жалеете просто.
– Да нету, говорю. Куда ж таскать? У солдата – вещмешок, больше не положено.
– Ну, тогда у нас возьмите почитать.
– А у вас много?
– Да стоят на полочке.
– Какие же?
– Да какие… «Доменная печь»… «Князь Серебряный»… И еще есть.
– Ты все прочла?
– Некоторые. – И вдруг подняла голову, ясно поглядела и дыханием высказала: – Василь Васильич! А вы – переходите к нам! У нас комната Вовкина свободная – ваша будет. Печка туда греет, тепло. Мама вам готовить будет. Что за охота вам – у бабки?
И они посмотрели друг на друга, каждый со своей загадкой.
Валя видела, что лейтенант заколебался, что он сейчас согласится. И почему б ему не согласиться, чудаку такому? Все военные всегда говорят, что не женаты, а он один – женат. Все военные, расквартированные в поселке, – в хороших семьях, в тепле и в заботе. Хотелось и Вале, чтобы в доме, откуда отец и брат ушли на войну, жил бы мужчина. Тогда и со смены, поздно вечером, по затемненным, замешенным грязью улицам поселка они будут возвращаться вместе (уж придется под руку), потом весело садиться вместе за обед, шутить, друг другу что-нибудь рассказывать…
А Вася Зотов едва ли не с испугом посмотрел на девушку, открыто зовущую его к себе в дом. Она была лишь годика на три моложе его и если называла по имени-отчеству и на «вы», то не из-за возраста, а из уважения к лейтенантским кубикам. Он понимал, что вкусными обедами из его сухого пайка и теплом от печки дело не кончится. Он заволновался. Ему таки хотелось сейчас взять и потрепать ее доступные белые кудряшки.
Но – никак было нельзя.
Он поправил воротник с красными кубиками в зеленых петлицах, хоть воротник ему не жал, очки поправил.
– Нет, Валя, никуда не пойду. Вообще, работа стоит, что мы разболтались?
И надел зеленую фуражку, отчего беззащитное курносое лицо его построжело очень.
Девушка посмотрела еще исподлобья, протянула:
– Да ла-адно вам, Василь Васильич!
Вздохнула. Не молодо, как-то с трудом, поднялась из своего наклонного положения и, влача ведомость в опущенной руке, ушла.
А он растерянно моргнул. Может, вернись бы она еще раз и скажи ему твердо – он уступил бы.
Но она не возвращалась.
Никому тут Вася не мог объяснить, почему он жил в плохо отапливаемой нечистой избе старухи с тремя внуками и спал на коротком неудобном ларе. В огромной жестоковатой мужской толчее сорок первого года его уже раз-другой поднимали на пересмех, когда он вслух рассказывал, что любит жену и думает быть ей всю войну верен и за нее тоже вполне ручается. Хорошие ребята, подельчивые друзья хохотали дружно, как-то дико, били его по плечу и советовали не теряться. С тех пор он вслух не говорил такого больше, а тосковал только очень, особенно проснувшись глухими ночами и думая, каково ей там, далеко-далеко под немцами и ожидая ребенка.