Тетя Фрося с корточек, как сидела, большим суровым лицом обернулась на лейтенанта и сдвинула губу.
– Хорошо, Василь Васильич, – улыбнулась Валя. Она без надобности так и держала руку с трубкой, пока он не снял своих пальцев. – Пошлю сейчас.
– А состав тот – с первым же паровозом отправлять. Постарайся.
– Хорошо, Василь Васильич, – радостно улыбалась Валя.
– Ну все! – объявил лейтенант Дыгину.
Тетя Фрося вздохнула, как кузнечный мех, крякнула и распрямилась.
Дыгин молча поднял руку к виску и подержал так. Лопоухий он был от распущенного шлема, и ничего в нем не было военного.
– Только мобилизован? Из рабочих небось?
– Да. – Дыгин твердо благодарно смотрел на лейтенанта.
– Треугольничек-то привинти, – указал ему Зотов на пустую петлицу.
– Нету. Сломался.
– И шлем или уж застегни, или закати, понял?
– Куда закатывать? – огрызнулась тетя Фрося уже в плаще. – Там дряпня´ заворачивает! Пошли, милок!
– Ну ладно, счастливого! Завтра тут другой будет лейтенант, ты на него нажимай, чтоб отправлял.
Зотов вернулся к себе, притворил дверь. Он и сам четыре месяца назад понятия не имел, как затягивать пояс, а поднимать руку для отдачи приветствия казалось ему особенно нелепо и смешно.
При входе Зотова посетитель не встал со стула полностью, но сделал движение, изъявлявшее готовность встать, если нужно. Вещмешок теперь лежал на полу, и мелкорябое кепи покрывало его.
– Сидите, сидите. – Зотов сел за стол. – Ну так что?
Он развернул бумажку.
– Я… от эшелона отстал… – виновато улыбнулся тот.
Зотов читал бумажку – это был догонный лист от ряжского военного коменданта – и, взглядывая на незнакомца, задавал контрольные вопросы:
– Ваша фамилия?
– Тверитинов.
– А зовут вас?
– Игорь Дементьевич.
– Это вам уже больше пятидесяти?
– Нет, сорок девять.
– Какой был номер вашего эшелона?
– Понятия не имею.
– Что ж, вам не объявляли номера?
– Нет.
– А почему здесь поставлен? Назвали его – вы?
(Это был 245413-й – тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.)
– Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он шел, – и комендант, наверно, догадался.
– Где вы отстали?
– В Скопине.
– Как же это получилось?
– Да если откровенно говорить… – та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова, – пошел… вещички поменять. На съестное что-нибудь… А эшелон ушел. Теперь без гудков, без звонков, без радио – так тихо уходят.
– Когда это было?
– Позавчера.
– И не успеваете догнать?
– Да, видимо, нет. И – чем догонять? На платформе – дождь. На площадке вагонной, – знаете, такая с лесенкой, – сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные – когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза – в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки «Москва – Минеральные Воды» на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет… Да вообще у нас задавать вопросы опасно.
– В военное время, конечно.
– Да оно и до войны уже было.
– Ну, не замечал!
– Было, – чуть сощурился Тверитинов. – После тридцать седьмого…
– А – чтó тридцать седьмой? – удивился Зотов. – А что было в тридцать седьмом? Испанская война?
– Да нет… – опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.
Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.
– А почему вы не в форме? Шинель ваша где?
– Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… – улыбнулся Тверитинов.
– А откуда этот… чапан?
– Люди добрые дали.
– М-да… – Зотов подумал. – Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро еще добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?
Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то легкими движениями пальцев пояснять свою речь.
– Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. «Полувагон» – я считал, в нем должно же быть что-то от вагона, ну хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и все время кружит. Досталось мне там. Тут еще и дождь пошел…
– Так в чем же вам повезло? – расхохотался Зотов. – Не понимаю. Вон одеженку испачкали как!
Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ – вверх до разляпистого носа.
– Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава – ну ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю – какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я – за ним. А там, представляете, – полный вагон ватных одеял!
– И не запломбирован?!
– Нет! Причем, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!
– Ай-яй-яй!
– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролет! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, все окружение… Видел родных во сне…
Его небритое мятое лицо светилось.
– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?
– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришел.
Зотов кинулся к двери, с силой размахнул ее, выскочил:
– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…
– Тысяча второй.
– Он еще здесь?
– Ушел.
– Это – точно?
– Точно.
– Ах, черт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
– А вы номер вагона не помните?
– Нет, – улыбнулся Тверитинов.
– Вагон – двухосный или четырехосный?
– Я этого не понимаю…
– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».
– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?
– Да как будто нет.
– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?
– Да может и не коменданта, груз может и не военный.
– Так тогда разрешите, я сама выясню?
– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!
– Хорошо, Василь Васильич.
– Ну пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали все ее лицо.
– Але! Мичуринск-Уральский!..
Зотов затворил дверь и, еще волнуясь, прошел по комнате, побил пястью о пясть.
– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он еще походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищенное только зеленой фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошел безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, ометенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.
Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более – одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или еще куда-нибудь по заданию?
Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.
Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?
– Так вам тепло было сейчас ехать?
– Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.
– Зачем же вы вылезли?
– Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.
На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щеки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.
– Откуда вы узнали, что это Кочетовка?
– Грузин какой-то спал рядом, он мне сказал.
– Военный? В каком звании?
– Я не знаю, он из одеял только голову высунул.
Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.
– Ну, так. – Зотов отложил догонный лист. – Какие у вас есть еще документы?
– Да никаких, – грустно улыбнулся Тверитинов. – Откуда ж у меня возьмутся документы?
– Н-да… Никаких?
– В окружении мы нарочно уничтожали у кого что было.
– Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?
– Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.
Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.
Но свое невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову все же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.