– Гражданин начальник, в камере девять-восемь – шестьдесят пять, то есть шестьдесят шесть человек. Дежурный – Антипов. – Дежурный, поддерживая трусы, стоял в проходе.
– Па-ачему нарушаете? Па-ачему не встаете? Встать всем, мрази! Па-ачему голые? На дежурного рапорт… – Кум услужливо записывал, а капитан продолжал выстреливать: – Я кому «приказал – вста-ать как положено!.. Одеться как положено!..
На шконках зашевелились – уже не лежал никто, но и в проход никто не спускался, только Матвеич в трико и рубашке незаметно как-то оказался рядом с дежурным.
– Разрешите обратиться, гражданин ДПНСИ. – Матвеич выждал только, пока мутный взгляд капитана поймает его в фокус. – Если они все сюда повылазят, они нас с вами затолкают совсем – народу и много слишком, и народ все не больно воспитанный, не вам чета.
– Кто такой? – заорал капитан. Кум уже склонился, нашептывая.
– Осужденный Аронов, статья 153, пять лет усиленного, – оттарабанил Матвеич.
– А, антисоветчик… Опять бунтуешь? Рапорт на него!..
– Так толкан забился, гражданин начальник, мы – сантехника, а они нам – матюгами… – всунулся дежурный.
– Я, что ли, толкан вам чистить буду? Дежурный, почему толкан забит? Видно, кормят вас, мразей, без меры – толкан не выдерживает… – Свита готовно захохотала.
Капитан начал поворачиваться к выходу. И со всех сторон загремело: «хоть сам чисть», «собаки», «пусть холуи твои почистят», «тебя бы так кормили»…
– Ма-алчать! – заорал капитан, багровея. – Записать нарушение на камеру: голые, спят – лишить на неделю прогулки! Кто еще недоволен – выходи!
– Разрешите последний вопрос, гражданин ДПНСИ, – Матвеич почтительно стоял перед начальником. – Если вся камера откажется от пищи и начнется разбирательство, нам можно будет сказать, что все эти беспокойства из-за того, что вы отказались выслушать наши жалобы?
– Коллективные жалобы не положены.
– Мне можно будет сказать, что вы отказались выполнить свои обязанности и выслушать мои жалобы?
– Какие у тебя жалобы?
– Представители администрации позволяют себе грубое обращение, оскорбительные слова, мат, обращаются на «ты», постоянно унижают человеческое достоинство, что прямо запрещено кодексом. В камере забита канализация, что создает угрозу здоровью…
– Грамотный чересчур.
– Кроме того, в камере содержится недопустимое количество людей, нарушаются все санитарные нормы, люди спят на полу…
– Здесь не санаторий…
– Тем более что вы совершенно правы – здесь не санаторий и ваши подчиненные должны выполнять свои обязанности, а не прохлаждаться и, если забита канализация, – принять меры к исправлению, и не вынуждать нас отрывать от важных дел…
– Прислать им сантехников, а на всю камеру рапорт и одеться всем!..
– Офицеры позволяют себе ходить не по форме, с засученными рукавами, напоминая внешним видом офицеров других армий, что роняет авторитет тюрьмы среди советских заключенных…
– У нас нет заключенных, у нас – осужденные.
– Тем более что приговоры находящихся здесь еще не вступили в законную силу и мы, как правильно вы заметили, даже не заключенные еще…
– У тебя все?..
– Весь день в камере нет воды…
– Вода днем – на баню…
– И не дают в достаточном количестве кипяченую, что создает угрозу…
– Всё?!
– В камеру не дают газеты, что является прямым нарушением постановления идеологического совещания Политбюро от пятого марта восемьдесят пятого года…
– Па-ачему не дают газеты? – взревел ДПНСИ в коридор.
– Им давали вчера.
– Так-то «сучку» давали, – не вытерпел дежурный.
– Идеологическое совещание постановило обязательное обеспечение центральной и областной газетой, а выданная вчера тюремная газета не в состоянии удовлетворить…
– Обеспечить газетами.
– Так их нету, – оправдывался коридорный.
– В киоске купи, ебтит-твою-рас-туды!..
– Кроме того, некоторые офицеры накладывают на нас взыскания, не предусмотренные законодательством, например, лишают нас прогулки или, наоборот, норовят послать куда подальше, вынуждая тем самым отвлекать прокурора…
– Всё???
– Дежурные контролеры отказались вызвать сантехников…
– Вызовут сантехников, – заорал ДПНСИ, – я же распорядился.
– Но они сослались при этом на занятость, объяснив, что в рабочее время находятся с вами и с прокурором в интимных отношениях, совершая половые акты, что недопустимо, так как роняет авторитет…
– Что они делают?! – Капитан, казалось, лопнет.
– Они сказали, что дебали вас и прокурора…
– Что-о-а?!
– У меня все, гражданин ДПНСИ. Если мы так решили, я не буду писать ни начальнику, ни прокурору…
– Не спать днем! – Капитан не мог уйти не рявкнув, не оставив за собой этого последнего взлая. – А то я вас так разбужу!..
Из-за грохающей запорами двери еще различалось удаляющееся «ебтит-твою-рас-туды», а дежурный, приложив к кормушке ухо, шептал в тишину камеры: «Приказывает обеспечить водой, сантехниками и газетами, ебтит-нашу-рас-туды, чтоб мы сдохли…» Он отскочил от открывающейся кормушки, куда всунулась обиженная мордень белоголового дубака.
– Сдали меня, сдали мрази… Ну я тя, морда антисоветская, приловлю…
Жаркая волна хохота ударила его в лоб и щеки, и он исчез, хлопнув кормушкой.
– Как думаешь, Матвеич, напишет он рапорта?
– Да брось ты, Голуба… – Какие рапорты? – Берет возбужденно совал Матвеичу сигарету. – А хорошо ты его, Матвеич, оттянул… И откуда ты только помнишь чушь эту всю про совещания, да еще и с числами?
– А я и не помню. – Матвеич разделся и устраивался у себя. – Так ведь и он не помнит, и черт его знает, говорят они там про газеты или не говорят.
– Мужики, – сообщил радостно Ларек, – ничегошеньки я не понял, но проветрилось классно… Так будут толкан чистить?
Опять мощный хохот вспорол тишину.
Вместе со всеми смеялся радостно и Вадим, забыв, как необходим ему только что был толкан, который еще неизвестно когда прочистят, видя вокруг себя вполне дружелюбные лица и соединенный с этими лицами общей победой, да-да, победой, посрамлением врагов своих, которым не помогли на этот раз ни дубинки их, ни карцеры, ни все остальные удавки, что без числа у них… Значит, и здесь можно жить, можно выжить и вытерпеть, не надо только бояться, не надо стараться угадать и угодить… Ах, сладостное похмелье победы, вскруживающее слабые головы…
Камера заново накалялась, и, пока еще дышалось легко, со всех сторон доносился разнородный гомон – возбуждение падало медленно, как бы выталкиваясь густеющим жаром.
Вадим поймал сияющий взгляд Голубы, умастившегося снова рядом с Матвеичем, и, обнаглев сопричастностью к общей радости, приложил два пальца к губам, прося закурить, прося сигарету в эти два пальца.
– В зоопарке опять курева нет? – добродушно хмыкнул Голуба, бросая зажженную сигарету, и Вадим уверен был, что не охлестнет сейчас никто требованием покурить.
Он разминал сигарету и думал, что лучше бы ее притушить и запрятать – сегодня и без того с куревом везло, но накатила всегдашняя невозможность найти самое лучшее решение, и сигарета совсем уж бесполезно дымила в его вялой руке, попусту сжигая драгоценный табак.
– Приготовиться к прогулке! – рявкнуло из-за двери, и камера зашевелилась: со всех сторон, шурша одеждой, выползали в проход арестанты, скрипели шконки, кто-то искал тапки, у кого-то затерялась футболка… В проходе уже невозможно было протолкаться, а сверху все лезли и лезли замороченные оцепенением духоты и бездействия бледные, грязные, с клочьями волос на выстриженных в спешке макушках и лицах люди – все еще люди…
Резкими голосами дубаков за дверью и лязгом запоров началась операция по выводу камеры на прогулку.
Жильцы «девять-восемь» выскальзывали по одному в распахнутую настежь дверь, а дубак и дубачка громко отсчитывали количество. Дубак – не белоголовенький, а другой – сдавал поголовье, дубачка – выводная – принимала. Сегодня повезло, и пересчитывали камеру устно, не отбивая каждый счет поощряющим ударом киянки, но киянка у сдающего раскачивалась в руке, и потому проскользнуть в дверь старались не мешкая. Камера быстро освобождалась. В пустеющий проход спрыгнули Голуба с Матвеичем, потом – Берет, и последним уже, вразвалочку, двинулся к выходу Пеца, но и он в дверном проеме уширил шаг.
Все выстроились вдоль стены по коридору в колонну – по два: дубак оглядывал камеру – не спрятался ли кто, а арестанты переминались, с наслаждением вдыхая коридорную прохладу, цепко отмечая все происходящее вокруг. Вадим снаружи осматривал дверь камеры, поражаясь хитроумности сооружения с невероятным количеством запоров, защелок и иных таинственных приспособлений, а более всего поражаясь, что его все это интересует.
– Калитка нравится? – Рядом стоял Ларек. – Домой бы такую, а? Гляди, вишь рычаги? Это чтоб на любой просвет открывать, и дальше сколько ни толкай – не сдвинуть…
– Командир, – окликнул Берет дубака, – калитку-то оставь приоткрытой – пусть проветрится – не убежит никто.
– Не положено.
– Ну хоть кормушку…
– Не положено. – Дубак грохнул дверью и начал колдовать с запорами.
Снова долгий пересчет.
По коридору, из другого его конца, семенил к колонне годовалый забледыш на кривоватых ножках, часто останавливаясь и снова принимаясь за трудную работу – ходьбу.
Его мать – директор то ли универмага, то ли и всего областного торга – сидела в камере с того конца продола, откуда сейчас приближался малыш. Сына она держала при себе, так как гуманные законодатели разрешали счастливым матерям не расставаться с детьми, если тем не более двух лет. В особо знойные дневные часы женщины начинали упрашивать дубаков выпустить мальчонку в коридор, и чаще всего дубаки соглашались. Непонятно, что именно срабатывало: наталдыченная с детства в уши истина, что детям у нас – все, что дети у нас – святое? или догадка о том, что ребенок-то не преступник и мать себе не выбирал? а может, и то, что малыш еле говорил и с трудом ходил, и вряд ли на все готовые кам