[188]. Их внимательное чтение вызывает у разных исследователей сходные выводы. «Иван… был самый раздражённый москвич того времени. В сочинениях, написанных под диктовку страсти и раздражения, он больше заражает, чем убеждает… это не вдохновение, а горячка головы, нервическая прыть»[189]. «В живом воображении царя Ивана всё отражалось в уродливо-преувеличенном виде»[190]. «…В начале 60-х гг. XVI в. царь Иван превратился в человека, впадавшего в глубокий гнев и раздражение при столкновении с каким-либо противодействием своим планам и испытывавшего глубокую потребность в „уничтожении“ оппонента с помощью средств духовного воздействия, в особенности, если он по каким-то причинам оказывался за пределами воздействия физического…
Всякое… противодействие, проявляющееся в словах или поступках, он воспринимает как измену, а изменники заслуживают самых суровых наказаний»[191].
Но Грозный, к несчастью, имел возможность обнаруживать эти свойства не только на бумаге, но и в непосредственных отношениях со своими подданными, обильно уничтожая их при малейшем подозрении в «измене», и даже с собственным сыном, убитым им в приступе гнева (европейская история, кажется, не знает ни одного принца, погибшего в прямом смысле слова от руки собственного отца). Иные поступки Ивана Васильевича вообще находятся за гранью понимания — например, временное провозглашение царём князя Симеона Бекбулатовича или просьба к королеве Елизавете (той самой «пошлой девице») об убежище в Англии.
В позапрошлом столетии некоторые отечественные медики уверенно диагностировали у создателя опричнины психическое заболевание[192]. Разумеется, этот ретроспективный диагноз невозможно подтвердить историей болезни, но он весьма правдоподобен — все признаки паранойи налицо. Историки стесняются пользоваться этой версией, считая её «ненаучной», для общественного сознания она кажется обидной (как же так, двадцать с лишним лет Россией правил сумасшедший!), но безумцы на троне — явление не такое уж и редкое в европейской истории. Проблема Московского государства состояла не столько в низком уровне медицины, сколько в отсутствии механизмов отстранения душевнобольного монарха от рычагов реальной власти. Я вовсе не хочу сводить все особенности политики Ивана IV после 1560 г. к его психическому состоянию; понятно, что тут сказалось отмеченное выше противоречие между деспотической природой самодержавия и политикой «консолидации элиты», но то, какими методами это противоречие решал Грозный, обусловлено, конечно, его патологией.
В жертву своему больному властолюбию самодержец принёс лучших полководцев (Горбатый, Воротынский), лучших управленцев (Адашев, Висковатый), лучших церковных иерархов (митрополит Филипп), тысячи русских людей, целый разгромленный город Новгород, где в 1570 г. было уничтожено более 90 % жилых дворов. «Изменников» нередко предавали чрезвычайно мучительной смерти: заживо сжигали, варили в кипятке, рубили «в пирожные мяса» (т. е. разрубали на мелкие части), травили собаками и медведями и т. д. Гибли жёны и малолетние дети опальных вельмож. Террора такого размаха ещё никогда не было на Руси — казни, совершённые при Иване III и Василии III, на этом фоне выглядят точечными и рационально мотивированными. «Но государю же приходилось бороться против многочисленных заговоров», — возразят многочисленные ныне поклонники первого русского царя. А были ли эти заговоры на самом деле?
Чрезвычайно осторожный и деликатный в своих выводах Б. Н. Флоря пишет: «В нашем распоряжении до сих пор нет серьёзных доказательств, что царь в своей политике сталкивался с непримиримой, готовой на крайние меры оппозицией, и продолжают сохраняться серьёзные сомнения в существовании целого ряда заговоров, которые Иван IV подавлял с такой жестокостью»[193]. Приводимый им материал скорее свидетельствует о том, что заговоры — плод болезненной подозрительности Грозного. Никто из современных специалистов по XVI в. не признает реальность «новгородской измены». В. А. Колобков решительно отрицает существование т. н. «земского заговора» 1567 г.[194] А ведь именно эти два дела повлекли за собой наибольшее количество жертв.
И в любом случае не были заговорщиками дворовые люди опальных бояр, безжалостно истреблявшиеся опричниками по государеву приказу. Только в вотчинах И. П. Фёдорова, якобы вождя «земского заговора», в 1568 г. было убито более двухсот его слуг, о чём бесстрастно сообщает царский Синодик. Вот данные по одной из вотчин: «В Бежицком Верху отделано Ивановых [т. е. И. П. Фёдорова] людей 65 человек да двенадцать человек скончавшихся ручным усеченьем». Не говорю уже о совершенно безвинных крестьянах, убиваемых «кромешниками» уже по собственной инициативе во время банального грабежа. В переписи 1571 г. запустевших черносошных дворов Новгородчины зафиксировано немало таких примеров: «В деревни в Кюлакши лук [крестьянский участок, обложенный налогами] пуст Игнатка Лутьянова, — Игнатко запустил 78-го [т. е. двор стал пустым в 7078/1570 г.] от опритчины, — опритчина живот [имущество] пограбели, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно збежали; хоромешек избенцо да клетишко… В той ж деревне лук пуст Мелентека Игнатова, — Мелентеко запустил 78-го от опричины, — опричиныи живот пограбели, скотину засекли, сам безвесно збежал… В деревни в Пироли лук пуст Ивашка пришлого, — Ивашка опричные замучили, а скотину его присекли, а животы пограбили, а дети его збежали от царского тягла; запустил 78-го. В той ж деревни лук пуст Матфика Пахомова, — Матфика опричные убели, а скотину присекли, живот пограбели, а дети его збежали безвесно; запустил 78-го» и т. д.
Так что подавляющее число жертв опричнины вовсе не бояре: «…на одного боярина или дворянина приходилось три-четыре рядовых служилых землевладельца, а на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоёв населения»[195]. Считается, что в годы опричнины было убито около 4 тысяч человек. Эта цифра соответствует количеству убиенных, внесённых в Синодик Ивана Грозного. Но там указаны только смерти, задокументированые самими опричниками для отчётности перед царём. При уровне делопроизводства и статистики русского XVI века точность таких подсчётов относительно тех простых, безвестных людей из низов, о коих в Синодике говорится «Ты, Господи, сам веси имена их» (особенно при массовых погромах Твери и Новгорода), весьма сомнительна. Так что правильно говорить: было убито не менее 4 тысяч, а сколько на самом деле — мы никогда не узнаем, это действительно только одному Богу известно…
Князь С. И. Шаховской в начале XVII в. описал опричную политику как сознательное натравливание опричных на земских для мучения и истребления последних: царь «прозва свою часть опришники, а другую часть… именова земщина, и заповеда своей части оную часть насиловати и смерти предавати и домы их грабити, и воевод, данных ему от бога, без вины убивати повеле, не усрамися же и святительского чина, овых убивая, овых заточению предавая, и грады краснейшие Новоград и Псков разрушати, даже и до сущих младенцев повеле. И тако многа лета во дни живота своего провождая уже и наконец старости пришед, нрава же своего никакоже не перемени». Разумеется, несмотря на свою душевную патологию, Грозный подобной цели не ставил. Но указанное впечатление опричнина легко могла создать, ибо «кромешники», не подотчётные никому, кроме царя, чувствовавшие полнейшую безнаказанность (самодержец долгое время с порога отвергал жалобы на своих «особных» людей), вели себя в России, как в завоёванной стране.
Служивший в опричнине немец Генрих Штаден вспоминал, что многие его коллеги «сами составляли себе наказы; [говорили] будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у него есть деньги, — убить вместе с женой и детьми, а деньги и добро забрать в казну великого князя… Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу. Из-за денег земских оговаривали все: и их слуги, работники и служанки, и простолюдин из опричнины — посадский или крестьянин». В государстве, по меткому определению Флетчера, фактически утвердилась «свобода, данная одним грабить и убивать других без всякой защиты судом или законом, продолжавшаяся семь лет». Маховик неконтролируемого насилия, видимо, набрал такие мощные обороты, что сам его создатель ужаснулся, обрушив удары уже на самих насильников, а потом и отменив «странное учреждение».
Источники почти не упоминают о вооружённом сопротивлении опричному террору (Штаден пишет о двух случаях нападения «земских» на опричников). Протест выражался главным образом либо прошениями и молениями, либо побегами. Но и то и другое было смертельно опасно. Подавшие в 1566 г. царю челобитную об отмене опричнины земские дворяне были брошены в тюрьму, биты палками, а трое зачинщиков демарша — казнены. Осуждение опричнины митрополитом Филиппом, кстати, трусливо не поддержанное епископатом, обернулось для святителя извержением из сана, ссылкой и гибелью от руки Малюты Скуратова. После этого русские архиереи не только не смели пикнуть, но готовы были одобрить любой монарший каприз — так, в 1572 г. они разрешили Ивану вступить в четвёртый брак, что строго-настрого запрещалось православными канонами и решением совсем недавнего Стоглавого собора.
Пойманных беглецов (и их родственников), понятное дело, тоже ждала жестокая расправа. Даже такая форма эскапизма, как принятие монашества, была сопряжена с риском: «…когда уходы в монастырь стали многочисленными, Иван стал вносить в поручные записи обязательство служилого человека не постригаться без разрешения, а иногда подвергал самовольно постригшегося человека казни, невзирая на монашескую рясу, которой тот рассчитывал прикрыться от царского гнева. Так погиб Никита Казаринов Голохвастов с сыном Фёдором. Когда царь узнал, что тот постригся и принял „ангельский чин“, т. е. схиму, он приказал привести его с сыном в Александрову слободу и казнил их»