побеждённых, за которым буквально выстраивались очереди. После крушения «верховников» челобитчики, а среди них были и такие люди, как В. Н. Татищев, прямо просили Анну Ивановну о пожаловании им экспроприированных имений, указывая даже уезды и количество душ. «Некоторые владения переходили от одного проштрафившегося сановника к другому, пока не наступала очередь и этого. Так, в 1723 г. московский дом вице-канцлера П. П. Шафирова, попавшего в немилость, получил П. А. Толстой. Весной 1727 г., когда Толстой был сослан на Соловки, его дом получил ближайший прихлебатель светлейшего [А. Д. Меншикова] генерал А.[Я.] Волков. После свержения Меншикова Волков лишился и своего генеральства, и своего дома, и в ноябре 1727 г. его хозяином стал новый челобитчик, подписавшийся так, как обычно подписывались титулованные холопы — подданные: „нижайший раб князь Григорий княж Дмитриев сын Юсупов княжево“»[426].
Впрочем, и сами новоиспечённые властители (точнее, властительницы) не брезговали поживиться доставшейся добычей. Анна Ивановна нарочно посылала унтер-офицера в тамбовское имение опальных Долгоруковых, чтобы отобрать у них драгоценности. После воцарения Елизаветы вещи репрессированных сторонников Брауншвейгской фамилии свозились прямо в Зимний дворец.
В этой связи любопытен один казус, когда материальные претензии российской короны встретили отпор со стороны важнейшего европейского института, гарантирующего неприкосновенность частной собственности. А. И. Остерман, глава правительства при Иване Антоновиче / Анне Леопольдовне, после «революции» 1741 г. сперва приговорённый к смертной казни, а затем отправленный в ссылку, немалую долю своих средств предусмотрительно разместил в английских и голландских банках. Елизавета повелела русскому послу в Голландии эти деньги снять со счетов, ибо они теперь «никому не принадлежат, кроме как моему двору». Однако банкир Пельс попросил предоставить ему формальное согласие наследников вкладчика и заверенную копию его завещания. Все попытки получить деньги, «не взирая ни на какие тех купцов отговорки и судебные коварства» не увенчались успехом. В 1755 г. сына Остермана отпустили за наследством, чтобы потом его с ним «накрыть». Но посол А. Г. Головкин предупредил молодого человека, и тот, не трогая капитала, продолжал путешествовать по Европе до тех пор, пока опасность не миновала.
Казалось бы, перманентная борьба за власть, калейдоскопическая смена монархов и фаворитов, зависимость претендентов от позиции гвардии — всё это должно было привести к ослаблению самодержавия. Что стоило «группе поддержки», возведшей на трон нового и зависимого от неё монарха, потребовать от него ограничения власти в свою пользу или в пользу всего благородного сословия? И такие проекты были. Они свидетельствуют о том, что петровская «европеизация» всё же не прошла даром для самосознания русской элиты. Но как характерно, что все эти «замыслы с размахом, вначале обещавшие успех», неизменно заканчивались провалом. Самый знаменитый из них — кондиции Верховного Тайного совета.
В них содержались требования к монарху без согласия ВТС «ни с кем войны не всчинать», «миру не заключать», «верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать», «у шляхетства живота и имения и чести без суда не отъимать». Первые три пункта были актуальны для всех слоёв населения, измученных петровской военно-налоговой вакханалией. Последний наконец-то давал правовые гарантии всему русскому дворянству. В форме присяги императрице, разработанной «верховниками», понятие «самодержавие» полностью отсутствовало, а от присягающего требовалось быть верным не только государыне, но и «государству» и «отечеству». Там же речь идёт о том, чтобы «х купечеству иметь призрение, и отвращать от них всякие обиды и неволи, и в торгах иметь им волю, и никому в одни руки никаких товаров не давать [т. е. речь идёт о запрещении монополий, активно практиковавшихся при Петре], и податми должно их облехчить» и «крестьян податми сколько можно облехчить, излишние росходы государственные разсмотрить».
Декларировалось расширение совещательного начала в государстве: «Будет же когда случитца какое государственное новое и тайное дело, то для оного в Верховный тайный совет имеют для совету и разсуждения собраны быть Сенат, генералитет, и калежские члены и знатное шляхетство; будет же что касатца будет к духовному управлению, то и синодцкие члены и протчие архиереи, по усмотрению важности дела». «Верховники» планировали созвать комиссию для разработки новых законопроектов, в которую должны были войти 20–30 выборных от шляхетства. Причём в случае, если комиссия будет касаться церковных, военных или торговых вопросов, то следовало привлекать к их обсуждению выборных от духовенства, «военных людей» и купечества, «и тех выборных от всякого чина допускать в совет и давать им ровные голосы».
Неверно считать, что «верховники» были одиноки в своём «великом намерении» (М. М. Щербатов), «либеральные» настроения носились в воздухе. П. И. Ягужинский заявлял: «Теперь время, чтобы самодержавию не быть». Генерал М. А. Матюшкин провозгласил себя «италианцем» и поклонником республики. Из шляхетской среды было выдвинуто несколько конституционных проектов, подписанных более чем тысячей человек, но их создатели и «верховники» не смогли найти между собой компромисс (в дворянских проектах планировалось значительно расширить число членов ВТС). В результате в момент конфликта «сильных персон» и императрицы шляхетство взяло сторону последней, опасаясь олигархии Голицыных-Долгоруковых.
Боялись, говоря словами А. П. Волынского, того, чтобы «не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, так мы, шляхетство, совсем пропадём и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да ещё и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными, как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без раздоров не будет; и так один будет милостив, а другие, на того злобствуя, вредить и губить станут…понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради…бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно; а кто будет правду говорить, те пропадать станут… К тому же главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партии будет больше голосов, тот, что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет».
Можно спорить, насколько отражает реальность эта безрадостная картина, но очевидно, что к 1730 г. благородное сословие было ещё слишком рыхлым и расколотым для того, чтобы последовательно отстаивать свои корпоративные интересы. Новые политические идеи пока только усваивались и не имели глубокого укоренения — иногда одни и те же люди сначала подписывали конституционные проекты, а вскоре ратовали за самодержавие. Сказывалось и отсутствие прочной «либеральной» отечественной традиции: «Ни один из проектов как самого [Верховного Тайного] Совета, так и „шляхетства“ не ссылался на Земские соборы XVI–XVII вв. или попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты…предложения о созыве „сейма“ и употребление термина „форма правления“ могут свидетельствовать скорее об обращении к опыту соседней Польши…»[427]. И вот уже в манифесте о венчании Анны на царство мы видим возвращение традиционного самодержавного дискурса: «От единого токмо Всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют». Отсутствие длилось недолго — ровно месяц. Как проницательно заметил прусский посланник барон фон Мардефельд за две недели до «разодрания» кондиций, «русская нация, хотя много говорит о свободе, но не знает её и не сумеет воспользоваться ею».
Несравненно более скромные пожелания, чем в проектах 1730 г., содержались в записке конца 1750-х гг. елизаветинского фаворита И. И. Шувалова, призывавшего императрицу ввести в стране «фундаментальные и непременные законы». По его мнению, ей следовало принести публичную присягу и «уверять и обещать пред богом как за себя, так и за наследников своих следующие законы свято, нерушимо сохранять и содержать и повелеть всем верноподданным, как истинным детям отечества, во всех случаях наблюдать их непоколебимость и ненарушение и в сём указать учинить присягу». Сами же «фундаментальные законы» должны состоять в нерушимости православия как для монархов, так и для подданных, ограничении количества иностранцев в армии и государственном аппарате (не более трети), сокращении срока дворянской службы, запрете конфискации у дворян родового имения, освобождении дворян от «безчестной политической казни [т. е. от возведения на эшафот без лишения жизни]». Но даже и этот minimum minimorum остался лишь на бумаге.
В 1762 г., после вступления на престол Екатерины II, воспитатель цесаревича Павла Н. И. Панин (долгое время бывший послом в Швеции и ориентировавшийся на тамошний опыт) предложил учредить Императорский совет из 6–8 сановников, без согласования с которым императрица не могла принять ни одного закона, и усилить значение Сената, которому давалось право представлять возражения на «высочайшие указы». Екатерина, чьё положение на троне было тогда ещё очень шатким, несколько месяцев раздумывала и даже подписала составленный Паниным соответствующий манифест, но позже, поняв, что реальной общественной силы за его автором нет, оторвала от документа свою подпись. Несмотря на почтение к Монтескье и энциклопедистам, императрица ограничивать свою власть явно не желала. Есть сведения, что руководители антипавловского заговора 1801 г. П. А. Пален и Н. П. Панин (племянник Н. И.) планировали после переворота установить конституционное правление, но планами всё и ограничилось.
Так что при всех пертурбациях «эпохи дворцовых переворотов» самодержавие в главном оставалось неизменным. Свергать монархов стало легко. Сакральный ореол вокруг коронованных персон в народной среде отчасти поблек — во-первых, в силу принадлежности большинства из них к «слабому полу», во-вторых, из-за активно обсуждавшихся слухов насчёт их «блудного» образа жизни. «…Государыня такой же человек, как и я, только-де тем преимущество имеет, что царствует…», — говорил сержант Алексей Ярославцев про Елизавету Петровну. А крестьянин Гри