рнатора, обер-секретаря Сената и провиантских комиссионеров, в которых они благодарят Еремеевых: за присылку чая и денег, шали в 1000 р., собольего меха, — дают советы, как утаить казённые деньги, показать, например, что казённая крупа потонула»[548].
У вятского губернатора П. М. Добринского, лишившегося места в 1824 г., по данным сенатской ревизии, «всякая должность имела свою цену. Исправники ему платили огромные оброки, простираемые до 25 тыс. руб. ассигнациями».
В 1821 г., находясь под судом за многочисленные противозаконные действия, выявленные сенатской комиссией, умер бывший волынский губернатор М. И. Комбурлей.
«Величайшим грабителем» и «невыносимым деспотом» был иркутский губернатор Н. И. Трескин, отрешённый от должности в 1819 г. по результатам сибирской ревизии Сперанского и затем по приговору суда лишённый чинов и права въезда в столицы. Этот администратор аракчеевского типа стремился к регламентации всего и вся — например, без согласия владельцев сносил десятки жилых домов, перестраивая Иркутск, и, говорят, даже пытался изменить русло Иркута, полагая, что у реки «неправильное течение». Трескин с упоением разыгрывал из себя местного самодержца: «По праздникам он устраивал торжественные выходы и заставлял присутствующих дам целовать свою руку, а из мужчин он допускал к руке только старших чиновников и купцов первой гильдии. Он приказывал местному архиерею являться на свои вечера, а вице-губернатору подавать себе шубу. В торжественные дни архиерей мог говорить проповедь не иначе, как с разрешения губернатора, передаваемого через полицейместера»[549]. «Едва верят здешние обыватели, что они имеют некоторую степень свободы и могут без спроса и дозволения собираться танцевать или ничего не делать», — писал дочери из Иркутска Сперанский. После «свержения» Трескина к Михаилу Михайловичу посыпались весьма характерные челобитные замордованных сибирских обывателей: «Крестьяне обращаются… чтобы их пощадили от планировки селений и обязательной постройки каких-то форменных колодцев с валом и колесом. Некоторые города просят дозволять им навозом укреплять берег, так как это было запрещено, несмотря на то что это было единственное спасение от разливов рек»[550]. (Замечательно, однако, что, по ряду свидетельств, многие сибиряки позднее вспоминали трескинские времена как эпоху строгого, но справедливого порядка.)
Подручные у Трескина тоже были соответствующие. Нижнеудинский исправник Е. Ф. Лоскутов «ввёл в своём уезде такую дисциплину, что, по общему мнению, иголка не могла пропасть там, где прежде непрерывно происходили дневные грабежи. За то и средства к этому употреблялись самые крайние. Лоскутов не приезжал в селение иначе, как с казаками, которые везли по нескольку возов прутьев и лоз; тут он приступал к осмотру жилищ, кухонь и всего скарба, и за всякую неисправность безжалостно сёк и мужчин, и женщин. Все трепетали от его взгляда, и терроризм, карающий смертию, не мог бы внушать большего страха. Перед прибытием Сперанского он отобрал в целом уезде чернила, перья и бумагу и сложил их в волостных правлениях. Несмотря, однако, на все эти предосторожности, просьбы были написаны и вручены для подания двум седым старикам. Неизобразим был ужас последних, когда, переправясь на встречу генерал-губернатору через Кан, они увидели возле него — самого Лоскутова! Оба упали почти без чувств на колени, держа свои просьбы на голове. Сперанский, приняв эти просьбы, велел… читать их вслух. Тогда просители растянулись на земле. Немедленно по выслушании просьб, подтверждавших все уже прежде полученные сведения о своеволии и поборах Лоскутова, Сперанский, тут же на месте, отрешил его и арестовал. Когда старики были приведены в чувство и им объявили, что их исправник удалён от должности, то они, трясясь всем телом, схватили Сперанского за полу и, едва сами помня, что говорят, зашептали ему: „Батюшка, ведь это Лоскутов, что ты это баешь; чтоб тебе за нас чего худого не было; верно ты не знаешь Лоскутова“»[551].
Не лучше дело обстояло в Томской губернии. Она, писал Сперанский дочери, «по богатству и климату могла быть одной из лучших губерний в России, но худое управление сделало из неё сущий вертеп разбойников. Если бы в Тобольске я отдавал всех под суд, то здесь осталось бы уже всех повесить. Злоупотребления вопиющие, и по глупости губернатора [Д. В.] Илличевского, по жадности жены его, по строптивому корыстолюбию брата его, губернского почтмейстера, весьма худо прикрытые…».
По итогам ревизии Сперанского число обвиняемых в окончательном итоге составило 680 человек, из них 174 приходилось на долю чиновников, 256 — на начальников из инородцев и 250 — на купцов, разночинцев, казацких начальников и простых казаков. В общей сложности виновных во взяточничестве и других злоупотреблениях обязали вернуть почти 3 млн рублей серебром (с одного Лоскутова причиталось 129 тысяч!). А ведь Михаил Михайлович привлёк к суду меньшую часть виновных, в чём признавался в одном из частных писем: «…кроме самых решительных и вопиющих случаев, удерживаюсь я обвиняемых отдавать под суд, ограничиваясь их удалением, да и то тогда только, когда есть возможность их заменить. Но возможность сия редка, ибо здесь вопрос не в выборе людей честных или способных, но в положительном и совершенном недостатке даже и посредственных, даже и людей неспособных». Сперанский трезво понимал, что коренных изменений в сибирской жизни при таких условиях провести невозможно, «ибо порядок управления… остаётся тот же, исправлять я его не могу; люди остаются те же, переменить их некем… Людей, отрешённых в одном уезде или в одной губернии, я принуждён употреблять в другой, дабы вовсе не остановить течения дел».
В Казани в 1801 г. прогремело дело о регулярном применении местной полицией пыток с разрешения губернского начальства. Военный и гражданский губернатор были отрешены от должностей. Чуть больше года управлял Казанской губернией Н. И. Кацарев и оказался обвинён во множестве злоупотреблений, подвергся аресту и суду, запретившим ему дальнейшую службу. Позднее ещё три казанских губернатора были уволены с отдачей под суд: Ф. П. Гурьев «по подозрению во взятке», И. А. Толстой (дед Льва Николаевича) «за злоупотребление властью», П. А. Нилов «за превышение власти». В ходе ревизии 1819–1820 гг. под судом оказались 822 должностных лица, «практически все губернские учреждения были „обезглавлены“»[552]. Среди прочего в отчёте ревизоров отмечалось: «Вообще в Казанской губернии не было почти ведомства, от коего казённые крестьяне более или менее не притеснялись, не было случая общественного или частного, по крайней мере из обнаруженных следствиями, в которых бы действия тех ведомств не обращали тех же казённых крестьян в предмет своего корыстолюбия». (Жизнь государственных крестьян была несладкой по всей России: «Волость, деревня сделались арендой для чиновников; они берут за всё: за подати, за рекрут, за провождение колодников, за высылку к суду, даже за свой приезд. Нет ни одного поселянина, который бы не платил вдвое, втрое положенного, и нет почти ни одного, который бы от частых поборов ведал, сколько с него взимается», — писал сенатор П. И. Сумароков. Н. И. Кутузов полагал, что государственные крестьяне находятся даже в худшем состоянии «противу помещичьих, ибо, начиная от первого областного чиновника до последнего писаря земского суда, каждый может делать (и делает) разные притеснения и поборы».)
А. Н. Бикташева, автор новейшего исследования о казанском губернаторстве, полагает, что частая смена правителей была во многом связана с оппозицией «чужакам» местного дворянства, желавшего видеть «во главе губернии своего ставленника, а не коронного назначенца»[553] и комплектовать управленческий аппарат главным образом из казанских уроженцев. А верховная власть, демонстрируя «доверие к обществу», шла им навстречу. Но беда в том, что туземные дворяне лихоимствовали не меньше «варягов» — большинство злоупотреблений обнаруживалось по ведомству земских судов, где должности были выборными[554].
Низкий уровень выборных чиновников отмечают многие источники. Как уже говорилось в предыдущей главе, служба по выборам была обременительной, недоходной и непрестижной, поэтому «люди, сознающие своё достоинство», от неё уклонялись[555]. «Кто захочет оставить дом, жену и детей, чтобы переселиться в город за 300–600 руб. в год жалованья? Кто с добрым воспитанием и имуществом решится сносить грубости и презрение от расплодившегося начальства? Люди с именитостью, дарованием, честностью начали мало-помалу уклоняться от служения» (П. И. Сумаровков). Выборные должности, как правило, занимали «дворяне, ищущие не пользы общей, а лишь удовлетворения своих личных, корыстолюбивых видов», те, «которые готовы были переносить все неприятности и унижения, угождать лицам, имевшим голос, связи и богатство; те, которые готовы были на все несправедливости, лишь бы нажиться от промышленников, поселян, купцов, беглых и воров» (М. Н. Муравьёв).
При подобном положении дел наверх могли подняться такие одиозные личности, как рязанский предводитель дворянства в течение 12 лет генерал-лейтенант Л. Д. Измайлов, «в полном смысле разбойник и развратник»[556], артистически измывавшийся не только над своими крепостными, но и над мелкопоместными дворянами-соседями: «…из-за гнева генеральского либо просто ради одной потехи такой-то мелкотравчатый был привязан к крылу ветряной мельницы и, после непроизвольной прогулки по воздуху, снят еле живым… другой подобный же дворянин был протащен подо льдом из проруби в прорубь… такого-то дворянина-соседа зашивали в медвежью шкуру и, в качестве крупного зверя, чуть было совсем не затравили собаками, а такого-то, окунутого в дёготь и затем вывалянного в пуху, водили по окольным деревням с барабанным боем и со всенародным объявлением о какой-то провинности перед генералом»