«…сегодня целый полк Кенгерли [закавказская народность, письмо отправлено из Эривани], по-русски командуемый и щёгольски одетый одинаково в белом, вышел мне навстречу, ничего красивее видеть нельзя… Крепость Гул ери, ныне Александрополь, удивительно успешно строится и прелесть, точная игрушечка, невероятно хороша…». Говорят, что любимым развлечением государя была игра на барабане. В военную форму, по его повелению, облекался даже женский кордебалет в некоторых театральных спектаклях. Красиво одетые и стройно марширующие колонны, слепо повинующиеся его приказам, — вот представление Николая Павловича об идеальном порядке. Воинская дисциплина — образец для всего общества: «…никакого всезнайства и противоречия, всё вытекает одно из другого… всё подчиняется одной определённой цели…». А император — это «отец-командир всея Руси»[566].
«Здесь всё устроено на военную ногу, начиная от кухонь и до верховного суда», — написал из России в 1842 г. французский художник Орас Верне, близко общавшийся с императором. О «военном характере нашего управления» упоминает в своём дневнике М. А. Корф. Историк подтверждает: «…гражданское управление принимает… своеобразный военный оттенок. Целые отрасли управления и отдельные ведомства получают военное устройство, образуя… особые корпуса: корпус лесничих, Главное управление путей сообщения и корпус инженеров путей сообщения и т. п. Во главе отдельных отраслей гражданского управления очень часто стоят представители военного ведомства…»[567]. Милитаризация повседневной жизни заметна и по огромной численности армии, к концу николаевского правления достигшей 1 млн 396 тыс. человек[568].
Самонадеянно мнивший себя знатоком в любом деле, Николай лично контролировал все области государственной и общественной жизни. «Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею» (А. Ф. Тютчева); «…он путался во всё… Эта глава хотела быть и руками двигающими, и ногами бегающими…» (М. А. Дмитриев). Конечно, в первую очередь царственный надзор коснулся любимой игрушки — армии. Д. А. Милютин, служивший в Военном министерстве во время Крымской войны, вспоминал, что «император Николай принимал на себя лично инициативу всех военных распоряжений», поэтому «на самые маловажные подробности испрашивалось высочайшее разрешение и утверждение. Едва ли возможно довести военное управление до более абсолютной централизации… Государь с необыкновенной отчётливостью следил за распоряжениями местным начальникам, за передвижением каждого батальона и часто в своих записках входил в такие подробности, которые только связывали руки начальникам и затрудняли их, тем более что при тогдашних средствах сообщения повеления Государя доходили поздно до отдалённых мест, когда по изменившимся обстоятельствам полученные Высочайшие указания оказывались уже совершенно несвоевременными».
Особое внимание самодержец, управлявший, будучи великим князем, инженерной частью, уделял градостроительству: «В Петербурге ни один частный дом в центре города, ни одно общественное здание в России не возводилось без его ведома: все проекты на такие постройки он рассматривал и утверждал сам»[569]. Руководствуясь собственными вкусами, он формировал собрание картин Эрмитажа: «Слишком веря в себя и в свою непогрешимость, император Николай Павлович свершал иногда ошибки непоправимые. К ним принадлежит и знаменитый аукцион эрмитажных картин, вследствие которого почти половина сокровищ Эрмитажа, сокровищ из коллекции Брюля и Барбариго, была продана с молотка за гроши»[570].
Николай сам вызвался быть цензором Пушкина. Сам допрашивал Полежаева. Гнался за студентами, надевшими фуражки вместо шляп, и арестовывал их за это. Решал вопрос (отрицательно) о возможности лакеям Английского клуба носить пуговицы на задних клапанах. Н. И. Пирогов рассказывает, что в середине 1830-х гг. для того, чтобы ему можно было прочитать курс хирургической анатомии при петербургской Обуховской больнице, потребовалось высочайшее разрешение. Примеры можно множить и множить. «Централизация и личное усмотрение» — вот главные черты николаевского администрирования[571].
О царствовании Незабвенного часто говорят как об апофеозе бюрократизма. Не будем сейчас дискутировать о терминах и выяснять, достойно ли русское чиновничество той эпохи как целое имени бюрократии. Важнее другое — император отнюдь не считал правильным, что его империей фактически управляет не он, а, по его же выражению, несколько тысяч столоначальников. Николай проводил свой курс, «недоверчиво относясь вообще к общественному мнению и общественной инициативе», но «в сущности не доверяя и государственным учреждениям…»[572]. Для того, чтобы действительно править по своему личному усмотрению, он стремился «эмансипироваться… от самодовлеющей бюрократической рутины…»[573]. Практически это выразилось в создании «второй» администрации — системы чрезвычайных органов, законом не предусмотренных, подотчётных только лично монарху, «через которые верховная власть самодержца действовала помимо нормальной системы правительственных учреждений»[574].
Из них наиболее известны III отделение императорской канцелярии и приданный ей корпус жандармов — «полиция над полицией»[575], которая имела неограниченный круг полномочий и «вступалась во всё, путалась во все дела» (Дмитриев). Указ от 3 июля 1826 г., объявивший о создании III отделения, «не дал юридического обоснования места нового органа „высшей“ полиции в системе государственных учреждений России. Из его текста следовало, что III отделению отводилось особое, независимое от администрации и общей полиции положение в государственном аппарате. С одной стороны, оно обуславливалось самим назначением политической полиции, содержанием её власти, которая трактовалась… чрезвычайно широко — от наблюдения за „политически неблагонадёжными“ лицами до составления ведомостей и статистических сведений обо всех происшествиях в империи… Поэтому неудивительно, что среди „всеподданейших“ отчётов главного начальника III отделения о политическом и экономическом положении губерний, о „нравственном духе“ в учебных заведениях, о волнениях крестьян и злоупотреблениях чиновников встречались доклады о подорожании почтовых лошадей в такой-то губернии, „о явлении образа Божьей матери в селении Березняки“, „о родившемся у обывателя Синявского младенце женского пола, по ошибке названного Ефимом“, „об укушенных собакой денщиках жандармского штаб-офицера“ и т. п… Осуществляя общий контроль и надзор за деятельностью всех государственных учреждений и состоянием аппарата власти, III отделение фактически было поставлено над всеми министерствами и ведомствами»[576].
Другие отделения императорской канцелярии также играли немаловажную роль: I занималось отчётностью министров и изготовлением высочайших указов, II — кодификацией законов. Кроме того, для обсуждения особенно важных государственных вопросов возникали специальные временные отделения и комитеты при них, а также создавались секретные комитеты вне канцелярии из лично выбранных государем лиц (например, девять комитетов по крестьянскому вопросу, ряд цензурных комитетов). Тот или иной секретный комитет «приобретал иногда компетенцию высшего административного учреждения, и с ним сносились как с своей высшей инстанцией соответствующие низшие учреждения»[577]. Как важный рычаг управления самодержец использовал генерал- и флигель-адъютантов собственной свиты: «Через них Николай держал в своих руках управление армией, посылал их на осмотр воинских частей, на контроль над рекрутскими наборами и т. п.; их рассылал он на производство следствий о злоупотреблениях в военном и гражданском хозяйстве…»[578]. И современники, и позднейшие исследователи не без основания видели в николаевской личной администрации параллели с опричниной.
«Нормальные» же органы власти в николаевскую эпоху теряли своё значение. Особенно показательна в этом смысле судьба Государственного совета — высшего законосовещательного учреждения империи. С 1842 г. исчезает формула «вняв мнению Государственного совета», «которая, по точному смыслу учреждения 1810 г., должна была сопровождать обнародование всех „законов, уставов и учреждений“»[579]. В реальности она мало что значила, но, видимо, раздражала Николая как намёк на саму возможность ограничения его самовластия. «Да неужели же, когда сам я признаю какую-нибудь вещь полезною или благодетельною, мне надобно непременно спрашивать прежде согласие Совета?» — сказал как-то император его председателю И. В. Васильчикову. Из компетенции ГС была изъята вся военная часть и отделены комиссия законов и комиссия прошений. В дневнике Корфа, долгое время секретаря, а затем и члена ГС, описано немало случаев, как тот или мной министр (например, Канкрин или Уваров) при поддержке государя проводили свои предложения фактически без обсуждения в Совете.
А вот замечательный рассказ из того же дневника о принятии бюджета на будущий год 31 декабря 1839 г.: «Рассмотрение бюджета… которое в конституционных государствах даёт всегда повод к стольким прениям, у нас составляет одну формальность, в которой не охраняется даже наружного приличия… две сметы, составляющие почти половину всего бюджета, т. е. министерств военного и морского, приходят уже с предварительным Высочайшим утверждением… В Комитет финансов [Госсовета] роспись внесена, рассмотрена и утверждена 27 декабря, я получил её 28-го вечером, в департаменте экономии она рассмотрена, и журнал подписан 29-го вечером, в Общем собрании выслушана тоже с подписанием журнала 30-го, наконец, в тот же день представлена Государю, выслана от него обратно и обращена к министру финансов с Высочайшею конфирмациею… Следственно, всякое возражение, всякое даже замечание не только неуместно, но и невозможно. Зато это скороспелое рассмотрение и возбуждает всякий год неудовольствие между скромными и тихими нашими [Госсовета] членами… Передо мною самим раскрылись в том без всяких обиняков гр. Бенкендорф, гр. Орлов и кн. Волконский. „Кого хотят обмануть; почему бы не сохранить приличия, отправив нам дело на пару недель заранее; почему бы не выслушать нас, даже и отклонив затем всё, что мы скажем? и пр.“ [в оригинале по-французски] — вот вопросы, которые я слышал от них с разными прибавлениями. Вечером на бале в Дворянском собрании и велик, кн. Михаил П[авлови]ч не смог скрыть своего неудовольствия. После разных таинственных прелюдий… он сказал мне: „Признайтесь, мой дорогой, что с нами поступили сегодня как с сущими болванами“ [в оригинале по-французски]». В дневнике 1840 г. Корф прямо называет принятие ГС бюджета «комедией».