а священнодействии при бывшей закладке… новой церкви».
Были ликвидированы большие старообрядческие центры — на Иргизе, на Выге, в Москве, Петербурге. Насильственно закрывались церкви и даже частные молельни, не разрешалось не только строить новые, но и чинить приходящие в ветхость. Богоугодные заведения можно было открывать только с разрешения местных губернаторов. Дети староверов, не признававших церковный брак, считались незаконнорождёнными, их можно было отбирать у родителей и отдавать в кантонисты или в воспитательные учреждения. По словам Корфа, «до 1855 года раскольники, строго преследуемые, не имели, можно сказать, никаких признанных прав и по положению своему не шли даже в сравнение с евреями, магометанами и самыми язычниками».
Произвол и коррупция
Как уже упоминалось, основой высшей николаевской администрации были военные. К началу 1853 г. «в составе Комитета министров генералы составляли 55,5 %, в Государственном совете — 49 %, среди сенаторов — 30,5 %»[586]. Даже обер-прокурором Синода в течение почти двадцати лет служил гусар Н. А. Протасов. Естественно, все 10 генерал-губернаторов носили военный мундир. Генералами числились 51,7 % губернаторов[587].
Большинство генералов-управленцев были уменьшенной копией своего монарха, получив, как и он, то же аракчеевское воспитание. Они представляли «своего рода особый тип», который, по словам А. В. Никитенко, «пользовался беспримерным значением во всех сферах нашей общественной и административной жизни. Не было в государстве высокого поста или должности, при назначении на которую не отдавалось бы преимущество лицу с густыми серебряными или золотыми эполетами. Эти эполеты признавались лучшим залогом ума, знания и способностей даже на поприщах, где, по-видимому, требуется специальная подготовка. Уверенные в магической силе своих эполет, носители их высоко поднимали голову. Они проникались убеждением своей непогрешимости и смело разрубали самые сложные узлы. Сначала сами воспитанные в духе строгой военной дисциплины, потом блюстители её в рядах войск, они и в управлении мирным гражданским обществом вносили те же начала безусловного повиновения. В этом, впрочем, они только содействовали видам правительства, которое, казалось, поставило себе задачею дисциплинировать государство, т. е. привести его в такое состояние, чтобы ни один человек в нем не думал и не действовал иначе, как по одной воле. В силу этой, так сказать, казарменной системы, каждый генерал, какой бы отраслью администрации он ни был призван управлять, прежде всего и больше всего заботился о том, чтобы наводить на подчинённых как можно больше страху. Поэтому он смотрел хмуро и сердито, говорил резко и при малейшем поводе и даже без оного всех и каждого распекал».
Поразительно, но даже на самых выдающихся и достойных деятелях николаевской эпохи, в молодости находившихся в оппозиции к Аракчееву, есть отпечаток этого типа. П. Д. Киселёв, по воспоминаниям современников, в отношении своих подчинённых был «грубый деспот» (К. И. Фишер), ко всем обращавшийся на «ты». Знаменитый Н. Н. Муравьёв-Карский, брат декабриста, находившийся в немилости у Николая, по характеристике Д. А. Милютина, выглядит прямо-таки двойником Незабвенного: «…по своим привычкам и понятиям держал себя как командир строевой части; входил во все мелочные подробности службы; хотел всё делать сам, ни с кем не делясь ни властью, ни почётом». В этом смысле вполне заурядный виленский генерал-губернатор И. Г. Бибиков мало от них отличался: «…надменен, болтлив, бестактен и уверен в превосходстве своём над всеми ему подвластными до такой степени, что не допускает ни малейших противоречий», — вспоминал его подчинённый.
Как и император, его помощники охотно прибегали к созданию чрезвычайных структур. Министр внутренних дел в 1841–1852 гг. Л. А. Перовский (имел статский чин, но начинал карьеру в войсках) для наведения порядка в Петербурге, по словам Корфа, действовал «во всех… частию совершенно своевольных распоряжениях, совсем не через обыкновенную городскую полицию, которую в высшей степени ненавидит и всячески преследует, а через свою контр-полицию, составленную неофициально и негласно, из разных чиновников особых поручений и мелких послужников… Таким образом… у нас теперь вместо одной полиции целых три: прежняя [обыкновенная], полиция Бенкендорфа [т. е. жандармы] и контр-полиция Перовского…».
Николаевские генералы легко нарушали закон и склонялись к произволу. Московский генерал-губернатор А. А. Закревский приобрёл всеобщую репутацию «самодура, памятного своим самоуправством» (Д. Н. Свербеев). Корф в дневнике 1850 г. пишет о его «самовластном управлении и презрении ко всякому законному порядку». А. И. Дельвиг так описывает стиль его администрирования: «Закревский с самого появления своего в Москве начал деспотически обращаться со многими, произвольно налагал на богатых купцов денежные требования на общеполезные предметы, удалял из Москвы без суда всякого рода плутов, вмешивался в семейные дела для примирения мужей с жёнами и родителей с детьми. Он принимал два раза в неделю просителей и разбирал споры приходивших с жалобами; таковых было всегда множество, и если кто из означенных лиц оказывался, по его мнению, виноватым, он обращался к Фомину, бывшему очень долго Тверским частным приставом… восклицая особым тоном: „Фомин!“, при чём делал особый жест рукою. Фомин препровождал указанное Закревским лицо в полицию. Одним словом, Закревский действовал, как хороший помещик в своём имении… таково было время: высокопоставленные лица полагали, что они не должны подчиняться тем постановлениям, которым подчинены все остальные». Уже при Александре II вспыхнул скандал, ставший поводом для отставки Арсения Андреевича: его дочь при содействии отца вторично вышла замуж, не разведясь с первым мужем.
Дмитриев рассказывает о другом ярком персонаже: «…в Воронеже [в 1841–1847 гг.] был военным губернатором барон [Х. Х. фон дер] Ховен, деспот, которого следовало бы сослать в Сибирь, но его любил Николай Павлович за строгость и называл его в похвалу „урод справедливости“, как будто в справедливости бывают уроды. Он, заметив однажды, что советники губернского правления приходят поздно в присутствие, посадил их всех на гауптвахту и водил их в губернское правление под караулом. Это дошло законным порядком до общего собрания Сената, но ни Сенат, ни министр [юстиции] ничего не осмелились сделать».
Никитенко во время пребывания в Витебске (1839) «[м]ного наслушался… любопытного… о генерал-губернаторе [П. Н.] Дьякове. Несколько лет уже он признан сумасшедшим, и тем не менее ему поручена важная должность генерал-губернатора над тремя губерниями… Всегда вооружён плетью, которую употребляет для собственноручной расправы с правым и виноватым. Одну беременную женщину он велел высечь на конюшне за то, что она пришла к его дворецкому требовать 150 рублей за хлеб, забранный у неё на эту сумму для генерал-губернаторского дома. Портному велел отсчитать 100 ударов плетью за то, что именно столько рублей был ему должен за платье. Об этих происшествиях и многих подобных, говорят, было доносимо даже государю. На днях он собственноручно прибил одну почтенную даму, дворянку, за то, что та, обороняясь на улице от генерал-губернаторских собак, одну из них задела зонтиком. Она также послала жалобу государю». О диких выходках Дьякова пишет и Корф, сообщается о них даже в отчёте III отделения за 1839 г. Однако ж он продолжал занимать своё место вплоть до 1853 г.
Наиболее печальную известность приобрёл Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, аракчеевский выдвиженец и николаевский любимец П. А. Клейнмихель. А. И. Дельвиг, служивший под его началом много лет, вспоминает: «С самого вступления Клейнмихеля в управление произвол его выказывался во всём: в немедленном, необдуманном изменении состава центральных учреждений главного управления, в увольнении и определении высших и низших чиновников без всякого разбора, в разорвании без объяснения причин докладов, подносимых департаментами и другими учреждениями главного управления, и т. п. Не говорю уже об их [инженеров] унижении от беспрерывных ругательств, которыми он их осыпал, и его насмешек над ними… Казарменное неприличие в его обращении доходило до невероятия. Разные нецензурные выражения, на которые Клейнмихель был большой мастер, раздавались очень часто при его детях».
Рассказывает Дельвиг, в частности, и о такой наделавшей много шума истории (1843): «В отсутствие Клейнмихеля из [так в тексте!] Петербурга в портупей-прапор-щичьем классе Института инженеров путей сообщения освистали одного из ротных офицеров. Подобные шалости как в Институте, так и в других учебных заведениях были очень обыкновенны, а потому и наказание, наложенное на провинившихся, не выходило из общего порядка вещей. Клейнмихель, узнав об этом по возвращении в Петербург, нашёл, что наказание будто бы не соответствовало проступкам, и, представив Государю всё дело в самом неправильном виде, испросил разжалования пяти портупей-прапорщиков в рядовые, с назначением в войска Кавказского корпуса, наказав каждого из них, сверх того, тремястами розог [так в тексте!] в присутствии обеих рот Института… Не говоря уже о страшной жестокости этого наказания, нельзя не упомянуть, что оно было противно и тогдашним законам. Все пять молодых людей, подвергшиеся наказанию, были дворяне, которые по законам были освобождены от телесного наказания».
Интересно, что нечто напоминающее тип николаевского генерала мы видим и среди церковных иерархов той эпохи (хотя, конечно, они не имели никакого отношения к армейской службе). С. М. Соловьёв пишет: «Известно, что такое русские генералы, но генералы в рясе ещё хуже, потому что светские генералы всё ещё имеют более широкое образование, всё ещё боятся какого-то общественного мнения, всё ещё находят ограничение в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей — совершенный деспот в своём замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает он ни малейшего ограничения, откуда не раздаётся никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите, — так всё подавлено и забито неимоверным деспотизмом». В качестве самого яркого примера «генерала в рясе» Соловьёв приводит митрополита Московского Филарета (Дроздова): «…ни в одной русской епархии раболепство низшего духовенства пред архиереем не было доведено до такой отвратительной степени, как в московской во время управления Филарета. Этот человек… позабывал всякое приличие, не знал меры в выражениях своего гнева на бедного, трепещущего священника или дьякона при самом ничтожном проступке, при каком-нибудь неосторожном, неловком движении. Это не была только вспыльчивость — тут была злость, постоянное желание обидеть, уколоть человека в самое чувствительное место. Об отношениях Филарета к подчинённым всего лучше свидетельствует поговорка, что он ел одного пескаря в день и попом закусывал. И не должно думать, чтобы здесь была излишняя строгость, излишние требования от подчинённых благочиния и нравственности; Троицкая лавра, подчинённая ему непосредственно, была вертепом разврата; на нравственность духовенст