в России». Сам же Суворин, хозяин крупнейшей умеренно «правой» газеты «Новое время», саркастически рассуждал в дневнике (февраль 1900 г.): «Самодержавие куда лучше парламентаризма, ибо при парламентаризме управляют люди, а при самодержавии — Бог. И притом Бог невидимый, а точно ощущаемый. Никого не видать, а всем тяжко и всякому может быть напакощено выше всякой меры и при всяком случае. Государь учится только у Бога и только с Богом советуется, но так как Бог невидим, то он советуется со всяким встречным: со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и всё это принимает за Божье указание. А указания министров даже выше Божьих — ибо они заботятся о себе, заботятся о государе и о династии. Нет ничего лучше самодержавия, ибо оно воспитывает целый улей праздных и ни для чего не нужных людей, которые находят себе дело. Эти люди из привилегированных сословий, и самая существенная часть привилегий их заключается именно в том, чтоб, ничего не имея в голове, быть головою над многими. Каждый из нас, работающих под этим режимом, не может не быть испорченным, ибо только в редкие минуты можно быть искренним. Чувствуешь над собой сто пудов лишних против того столба воздуха, который над всяким. Нет, будет! Всё это старо».
Даже славянофилы, проповедники особого пути России (но при этом люди европейски образованные), ратовали за некое идеальное, подлинно русское самодержавие, при котором бы монарх слышал голос «земли», но возмущались самодержавием реальным как «немецким» и «бюрократическим». А. А. Киреев был вынужден соглашаться с тем, что «на стороне правительства — посредственности или даже дрянь». Наиболее крупный теоретик русского монархизма этой эпохи — ренегат-народоволец Л. А. Тихомиров полагал, что самодержавие не только может, но и должно быть совместимо с народным представительством (правда, организованным не по партийному, а по сословно-профессиональному принципу) и автономной от государства Церковью. Открыто обсуждать в подцензурной русской печати эти темы было нельзя, но понимающие умели читать между строк.
В 1900 г. патриарх западнической «государственной школы» Б. Н. Чичерин, ранее считавший ограничение самодержавия преждевременным для России, окончательно пересмотрел свою позицию. В изданной за границей работе «Россия накануне двадцатого столетия» — по сути, своём политическом завещании — он недвусмысленно написал: «Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которой сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь… Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая ещё чаще служит ей орудием, — то есть неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчинённых сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где всё зависит от личной воли и где каждое облечённое властью лицо может поставить себя выше закона, прикрыв себя Высочайшим повелением. Если законный порядок составляет самую насущную потребность русского общества, то эта потребность может быть удовлетворена только переходом от неограниченной монархии к ограниченной».
Подобные воззрения проникали и в чиновничью среду — там было много выпускников университетов, там читались те же самые книги, журналы, газеты, — и даже в наиболее образованную часть офицерства. Не случайно в составе кадетской партии впоследствии окажутся главноуправляющий землеустройством и земледелием Н. Н. Кутлер, глава Второго департамента МИД Б. Э. Нольде, служащие Министерства юстиции И. В. и В. М. Гессены, Министерства земледелия — В. А. Оболенский, заведующий крестьянскими делами при иркутском генерал-губернаторе А. А. Корнилов, а товарищ министра внутренних дел С. Д. Урусов станет членом Партии демократических реформ. Ещё больше бывших чиновников мы видим среди октябристов. По подсчётам К. А. Соловьёва, в четырёх составах Государственной Думы во фракции кадетов было 39 депутатов с опытом государственной работы, а во фракции октябристов — 62[633]. Наконец, нашлись оригиналы, вступавшие в РСДРП: кутаисский губернатор В. А. Старосельский и сотрудник МИД Г. В. Чичерин — будущий большевистский нарком и родной племянник процитированного выше Бориса Николаевича. Разумеется, подавляющее большинство чиновников и офицеров между своими идейными предпочтениями и службой выбирали последнюю, но это была пассивная политическая позиция, не согретая огнём веры, а потому изначально запрограммированная на поражение. Кризис монархического сознания захватил даже самое ближайшее окружение венценосца — некоторые великие князья в частных беседах склонялись к необходимости конституции. Между тем последний император вовсе не собирался расставаться со своим полновластием (о чём подробнее речь пойдёт ниже), и это вело к углублению конфликта ОК и самодержавия, ибо даже умеренные элементы первого не могли вполне сочувствовать последнему в его борьбе с революционными радикалами. «Правительство могло бы без труда справиться с немноголюдными революционными организациями, не будь они окружены своеобразной питательной средой. Заговорщиков прятали, поддерживали, им сочувствовали» (Тыркова-Вильямс).
Параллельно происходили очень важные, поистине тектонические процессы в народной толще — пробуждение масс. Крестьянство (около 85 % населения Европейской России), запертое в своих общинах в условиях земельного голода, мечтало о «чёрном переделе», т. е. о том, чтобы «отнять и поделить» помещичью землю. Мечты эти были далеко не новы, но они приобретали новый смысл с отменой крепостной зависимости — крестьяне всё более ощущали себя людьми, имеющими право жить по своей воле. Стихийное самоутверждение человеческого «я» в крестьянской среде происходило при отсутствии в ней чётких правовых норм, слабости морального воспитания, низком уровне грамотности, грубости нравов, описанных многими современниками. Юрист Г. Б. Слиозберг, нередко занимавшийся делами о крестьянских семейных разделах, вспоминал: «Стомиллионное крестьянское население в повседневной жизни жило без закона… народ в своей массе лишён был воспитательного действия права вообще, подобно тому, как он был лишён воспитательного действия религии вследствие легендарного невежества сельского духовенства. Ни начала морали, ни начала права не регулировали крестьянской жизни».
Козловский земский начальник А. И. Новиков, племянник неоднократно цитировавшегося мной А. А. Киреева, человек, искренне болевший за простой народ (что позднее привело его в ряды эсеров), в своих «Записках земского начальника» (1899) с горечью констатировал: «Большинство дел, с которыми приходится ведаться, — это дела семейные, увы! самые неразрешимые: вечные жалобы слабых против сильных, стариков против взрослых сыновей, жён против мужей, — все они имеют один корень — невежество и грубость: как ни религиозен наш народ, но Христовой любви в нём мало… В крестьянской семье более, чем где-либо, проявляется победа грубой физической силы; уже молодой муж начинает бить жену; подрастают дети: отец и мать берутся их пороть; старится мужик, вырастает сын, и он начинает бить старика… Нигде вы не увидите такого царства насилия, как в крестьянской семье, и это некоторыми называется патриархальным бытом… Осуждать ли крестьян за грубость? Да как им не быть грубыми, когда другого обращения с людьми они не видали ни от высших, ни от равных? Как не бить детей, когда детьми они, кроме побоев, ничего не видали?.. Раз мальчик или девочка способны приносить пользу хозяйству, то все заботы родителей направлены к тому, чтобы выжать из них эту пользу. Для их обучения и воспитания ничего не предпринимается; поражаешься, каких детей приводят в школу. Часто они абсолютно не имеют никакого представления о добре и зле, не знают разницы между Богом и Богородицей, между „здравствуйте“, „спасибо“ и „прощайте“… и это в 9–10 лет! Свободное от работы время ребятишки бьют баклуши, бегают по улице и на улице (вечерние сборища), приучаются ругаться, видят всякие безобразия: пить на праздниках до опьянения приучают сами родители… Чего же ожидать при таком отсутствии воспитания? По мере возрастания мальчик начинает бить маленьких, как и его бил, кто был постарше; начинает обманывать родителей во избежание битья… Физическая сила — вот его идеал!»
В таких условиях юридическое и духовное раскрепощение крестьян не могло не вести в перспективе к разрушительному социальному бунту, а пока выражалось в росте хулиганства среди молодёжи, число которой стремительно росло — демографический всплеск рубежа веков был беспрецедентным, самым высоким в Европе (на 1900 г. перевес рождаемости над смертью составлял 15 человек на тысячу[634]). Раньше крестьян в покорности держал почти исключительно страх, теперь он уходил, пробуждая желание возмездия за былые обиды. С. Е. Трубецкой вспоминал, как старый верный дворецкий его деда, поклонник крепостного права, говорил в конце 1890-х гг. (мемуаристу тогда было девять лет): «Господа деревни не знают… Мужик — зверь! Руку лижет, а норовит укусить! Уж я-то знаю, свой же брат! Только управы на него теперь нет. Зазнался мужик! И всё хуже будет… Вот старый князь… Бог даст, не доживёт, а князьков-то (Осип показал на нас с братом), может, когда мужики и прирежут». Другое замечательное свидетельство о процессах, происходивших в деревне, — стихотворение Фёдора Сологуба, написанное в 1890 г., но опубликованное более чем столетие спустя. Из частного, мелкого факта поэт-символист делает далеко идущие (и пророческие) выводы:
«Вблизи колодца мне мальчишка