Монаршее письмо было сожжено в камине…
В один из весенних дней, когда Роджеру исполнилось пятнадцать лет, с Лизбет созвонился профессор музыки из русских эмигрантов, некто Гаврилофф. Он попросил миссис Ипсвич о личной встрече, согласие на которую получил тотчас.
Пожилой русский был невероятно высокого роста и столь же невероятной худобы. Костюм его казался коротким, открывая голые ноги выше носков. У Гаврилофф были печальные глаза беспородного пса, зато нос имел такую линию изгиба, перелома, что какой-нибудь родословно богатый тевтонец наверняка умер бы от зависти и желания иметь такой орлиный орган обоняния.
Профессор приступил без обиняков, как будто готовился к разговору несколько лет.
— Вероятно, я заслуживаю порицания, — вздернул клювом Гаврилофф. — Но боязнь и одновременно надежды на чудо останавливали меня от этого сообщения…
— Говорите, пожалуйста, яснее! — попросила Лизбет.
Профессор кивнул, но пауза продлилась долго. Лизбет выдержала.
— Дело в том… — наконец решился Гаврилофф. — Дело в том, что вашему сыну недостает музыкального слуха!
Он произнес эту фразу даже с некоторым чувством удивления, словно Роджера лишь вчера проэкзаменовали и сейчас приходится сообщать его мамаше сию новость.
— Почему вы говорите мне это теперь, а не девять лет назад?
— Ах, я старый дурак! — сокрушался профессор. — Поддался на уговоры мальчишки!.. Но ведь он так просил! Он умолял меня, чтобы я его не выдавал, клялся, что не представляет жизни без скрипки! Ему хотелось играть великого Шостаковича, и я, старый болван, рассчитывал, что слух у мальчика разовьется, такое бывает, и чрезвычайно часто.
— Развился?
— Нет, — по-детски ответил Гаврилофф.
— Вы лишили моего сына будущего, — очень спокойно произнесла Лизбет.
— Я понимаю, — сокрушался русский. — Я верну вам все деньги!
— Вы получили наследство?
— Я понимаю…
Неожиданно профессор вскинулся, отчего брюки его задрались до самых колен.
— Но ваш сын обладает необыкновенным чувством ритма и тонким пониманием благородного звука!
— Что это означает?
— Он мог бы без особого труда овладеть группой ударных инструментов! Его возьмут в любой оркестр с таким уникальным чувством ритма!..
— Спасибо, — ответила Лизбет и вышла из класса. Вечером у нее состоялся разговор с сыном.
— Знаешь ли ты, что у тебя отсутствует слух?
— Насколько я помню, — ответил Роджер, — ты говорила, что в семье никто не мог спеть даже «Боже, храни королеву»!
— Зачем же ты на протяжении стольких лет тратил время попусту?
— Я люблю музыку.
— Ну и ходил бы на концерты! Я вложила столько денег в твое обучение!
— Мы вложили!
— Чем же теперь ты будешь заниматься?
— У меня исключительное чувство ритма, — сказал Роджер и почесал щеку, раскорябывая маленькие прыщике на коже.
— Профессор говорил.
— Я буду играть на треугольнике!
Лизбет глянула на сына внимательно, пытаясь понять, не издевка ли его слова. Но Роджер был очень серьезен, продолжал, не замечая, царапать щеку и смотрел в окно, как в собственную душу.
— Я сам создам себе инструмент! — с верой произнес подросток. — Он будет великолепен!.. Я соединю металлы и добьюсь ангельского звука!
Лизбет смотрела на сына и не узнавала его. Впервые он говорил искренне, с таким воодушевлением, которого она и подозревать в нем не могла.
— Лучшие оркестры мира будут наперебой приглашать меня! — продолжал Роджер. — А композиторы станут создавать для треугольника сольные партии!.. Я выведу этот инструмент на высочайшие рубежи! И имя свое я прославлю в веках!
Позже, уже лежа в кровати перед сном, Лиз анализировала эмоциональный всплеск сына и признавала, что сие амбициозное устремление Роджера — первое в его жизни. Уж не выплеск ли это гормонов? — задалась она вопросом.
На следующий день Костаки попросил отпереть закрытые за ненадобностью комнаты, сказав, что займет их под лабораторию.
— Смотри, чтобы дом не сгорел, — подтрунивала мать.
— Ничего не обещаю, — отвечал Роджер.
«Ишь, и чувство юмора откуда-то взялось!» — отметила Лиз.
Но ответ подростка вовсе не был шуткой. Роджер не исключал возможности, что дом может и сгореть.
Далее сын затребовал колоссальную сумму денег и на удивление матери объяснил:
— Я прошу не на развлечения, а на лабораторию!
— Такая большая лаборатория? — подтрунивала Лизбет.
— Представить список оборудования?
— Не обязательно. Чек устроит?
Роджер кивнул.
— Хочешь, вычти эти деньги из моего наследства!
— Это благородно…
В течение последующих двух недель Роджер собрал по всему Лондону каталоги фирм, торгующих сталелитейным оборудованием. Он обзвонил все поочередно и сделал необходимые заказы.
Пока дом заполнялся огромными коробками, Костаки штудировал толстенную книгу «Сталь и ее сплавы». Он глотал это скучнейшее сочинение запоем, будто какой-нибудь детективный роман. Попутно у него возникали вопросы к автору, но тотчас он сам давал на них ответы, записывая какие-то мудреные формулы в тетрадь.
Лаборатория обрастала необходимым оборудованием, а Роджер в это время встречался с какими-то индусами, секретничал с ними, ругался, передавал деньги.
Однажды он заявил матери, что срочно отправляется в Индию, и отбыл, несмотря на все протесты Лизбет: «Без прививок и провожатого!..»
Мать была права. На четвертый день пребывания в Дели Костаки заболел малярией и провалялся в какой-то тухлой гостинице почти четыре недели. Все это время к нему приходили разные грязные люди и чего-то требовали.
Выздоровевший подросток походил на фонарную тень, а ладони его принялись потеть еще более. Зато Костаки получил за сорок тысяч фунтов упрятанные в специальный контейнер пять граммов радиоактивного бериллия.
Безо всяких проблем он доставил контрабанду в родной Лондон и поместил ее в своей лаборатории.
Следующий этап оказался чрезвычайно легок. Подросток купил в ювелирном квартале у евреев слиток серебра в четыреста граммов, слиток платины — небольшой — и кусок мельхиора. Евреи были довольны сделкой…
Роджер изготовил формы для плавки. Позже он рассказывал, что конфигурации пришли к нему ночью во сне.
Лизбет молилась за сына и все чаще посещала церковь Святого Патрика…
Он назначил первую плавку в ночь на Рождество, хотя ничего мистического в этом не усматривал. Просто решил сделать дело в праздник, чтобы никто к нему не приставал.
Он вошел в лабораторию, когда на небо выкатилась первая звезда. Осмотрел свой маленький сталелитейный заводик, и глаза просияли гордостью, особенно когда пробежали по миниатюрной, в сравнении с настоящей, доменной печке.
Он надел температуростойкие перчатки, провел ими по щекам, оставляя на материи кровавые точки от прыщей, глубоко вздохнул и начал плавку.
Если бы кто-то мог посмотреть на Роджера со стороны, то наверняка сравнил бы его с магистром черной магии, стремящимся превратить обыкновенное вещество в золото. Металлург определил бы в подростке своего коллегу, столь точны были движения Костаки, а физики-атомщики непременно бы заподозрили юношу в проведении какого-то ядерного эксперимента. А на кой черт ему иначе разгонная установка!
К полуночи, когда все фейерверки страны готовы были взлететь в небеса, Роджер выпустил из печи тоненькую струйку металла, которая слегка охладилась, приняла форму треугольника и вползла в разгонную установку, заряженную бериллием.
Уже через шесть минут металл выполз на свет Божий вновь, и на него тонкой пленкой пролилась смесь платины и серебра. Огненный треугольник скатился в специальную ванну для остужения, сплав грозно зашипел, и в небо вознеслись многоцветной лавиной праздничные фейерверки.
Наступило Рождество.
В эти праздничные дни Роджер трудился не покладая рук. После треугольника он выплавил первую ударную палочку, которая получилась излишне большой в диаметре, и пока доводил ее бархоткой до ума, придумал имя: Жирнушка. А потом и другие палочки на свет появились…
Тридцать первого декабря, когда стемнело, Роджер опробовал треугольник. Все члены его организма тряслись от волнения, Жирнушка то и дело выскальзывала из потных ладоней. Он протер руки спиртом, взял палочку столь крепко, что кровь ушла из пальцев, задержал дыхание и дотронулся Жирнушкой до треугольника. Он лишь дотронулся, едва коснулся, а звук родился непостижимый. Такая в нем была глубина, такие его оплетали оттенки, что Роджер замер на всю длину звука, как будто не он его родитель, а лишь слушатель случайный…
А потом он два часа играл на треугольнике.
Лизбет, все праздники проведшая в одиночестве, сейчас, в канун Нового года, сидела перед камином и слушала необыкновенную музыку. То капель ей весенняя чудилась, то колокольный перезвон, то птичье пение… Она слушала, и ей казалось, что слезы текут из глаз. Провела ладонью по щеке: было сухо. Она так была горда за сына, что сознанием хотела заплакать, а сердце, хоть и трепетало, слез не рождало… А он все играл и играл!
А потом Роджер, закончив играть, сказал себе: «Я гений», достал из холодильника гуся и засунул его в остывающую печь.
Он явился перед матерью, худой, чумазый, с горящими глазами и подносом со сгоревшим гусем в руках.
— У тебя получилось? — спросила мать.
— Да, — ответил Роджер и поставил поднос на стол.
Лизбет села и принялась поедать в честь сына угли.
— Что ты делаешь? — удивился Роджер.
— Я ем праздничного гуся, — ответила мать.
— Это — угли!
— Разве? — деланно удивилась Лиз. — А я и не заметила…
Тогда он тоже сел за стол и, отломив от гуся кремированную ногу, погрузил свои зубы в угли.
Так они сидели молча и ели. В той новогодней трапезе они впервые достигли полного душевного единения…
А потом их обоих всю ночь рвало, и в этом тоже было единство — физиологическое…