В те ночь и утро дописал продолжение к стихотворению, написанному в семнадцать лет, – тому самому «Удивительно, но лет через пять – десять – пятнадцать…». Получился диптих, который станет текстом последней песни с одноименника ночных грузчиков, который мы запишем через три года.
Перед рассветом. Кухня освещается лампочкой, которая явно желтит. Звук холодильника поглощает все остальные и уже воспринимается как тишина. Когда он перестает гудеть, раздается первый недовольный крик чайки, пролетающей по двору. Дверь балкона открыта, улица начинает звучать ветром, ранними автомобилями и далекими шагами, переходящими в бег. Ночное небо светится антиутопическими, какими-то оранжево-красными красками, с последнего этажа квартал как игрушечный под этим покрывалом из облаков цвета обоссанного серого белья. Если вы оказывались под утро в районе Петербурга Рыбацкое, вас не удивит палитра.
– Пауэр оф! – произносит электрический женский голос из портативной колонки.
После него звук, схожий с ударом барабанщика в бочку под басовую ноту. Так устройство сообщает о необходимости подзарядки и будет сообщать об этом до конца описываемой мной сцены.
На столе – работающий ноутбук, в нем открыт файналкатовский проект, в котором проигрываются кадры: женские стройные ноги, вид сзади, мужские стопы, идущие за ними вдоль морского берега, рыбки, плывущие против речного течения, аист, копошащийся в черных мусорных пакетах. Это снято в какой-то азиатской стране. Если прислушаться, можно разобрать зацикленный сэмпл, несколько нестройных нот на синтезаторе, они гипнотизируют и повторяются, склеенные мимо такта. Добавляются вольные ударные, гитара, меланхоличный саксофон, каждый инструмент играет сам по себе, как будто все надергано из разных песен. Потом опять резкий удар в бочку, это снова колонка сообщает о том, что ей нужна подзарядка:
– Пауэр оф.
По полу разливается ручеек крови от моей головы. Но она не ощущается как моя голова, как чья-то, теперь я – просто глазок, который видит одновременно все предметы в помещении, и голова, а с ней оставшиеся части тела – точно такие же объекты, как мебель, как раковина, как микроволновая печь, как столовые приборы, тетрадные листы, письменные принадлежности, разбросанные по столу.
Низкие усталые голоса мужчин бубнят, переговариваются, как будто в соседней комнате, а вернее, даже в соседней реальности, аудиофильме, запущенном параллельно с этой сценой. Вдруг – женский смех. Это здесь, в файнал кате, воспроизвелся единственный кадр, у которого не отключена звуковая дорожка. Там красивая девчонка, ее зовут Даша, и она моя жена. Даша смотрит в объектив, отталкивая от себя оператора – меня – на колесе обозрения в южном городе. Другой кадр уже в тишине: грязные босые ноги идут по слегка засоренному туристическим мусором пляжу.
Мужской голос номер один, тот, что бормотал в параллельной реальности, теперь уже внятно произносит:
– Звони, звони.
В такт этому «звони», как метроном, мою голову легонько толкает нога в мужском башмаке. Непонятно, откуда она появилась. Видно штанину фельдшерских брюк. Второй голос отвечает первому:
– Вот так всегда. Не собирается, но выебывается. Что с ним делать?
Первый голос не отвечает второму, он продолжает обращаться ко мне:
– За тобой уже приехали, бери телефон и звони.
– Или наш все-таки? Его же с места не сдвинуть? – не унимается второй голос.
Только теперь меня видно целиком: парень тридцати лет, Жука – так его называли чаще всего в отрочестве близкие друзья, и, наверное, только на это имя он бы откликнулся с того света.
К нему – мне – возвращается нестабильная жизнь. Сначала вдали черной комнаты загорается монитор. Нужно сосредоточиться на нем, как на огоньке против уютной и плотной тьмы. Все происходящее здесь происходит в том огоньке. Он – Жука – я – тянется к монитору, хотя рук нет, но энергетический вектор, который может тапнуть по экрану и попасть в меню. Привидение, поднимающее с пола соринку. Выбираю плюсик вместо минуса, листаю кадры бытия, перематывая время обратно, и кровь затекает по полу в шею. Ножик ползет по линолеуму к руке. Оживая, неестественно беру его в руку. Потом падаю в обратном направлении, залетаю на стул, в полете стирая порез с шеи лезвием, как ластиком.
Я один сижу на кухне. Память отказала мне. Нож мне вроде бы не нужен, я кладу его на стол. Поднимаю со скатерти айфон и произношу:
– Звони?
Экран ноутбука погас, я провожу по тачпаду. Машинально закрываю файнал кат, там точно что-то болезненное. За ним столько разных окон и каталогов, не хочется их изучать. Какие-то папки, папки, плееры, проекты, монтажные программы, музыкальные, стихи, дневниковые записи, отмеченные даты в календаре. От взгляда на этот творческий беспорядок возникают какие-то смутные предчувствия, жуткие желания, тайные страхи.
Я повторяю на этот раз утвердительно:
– Звони.
В последних исходящих звонках верхний номер – «Жена», я нажимаю, но тут же сбрасываю. Чувствую, что ей звонить нельзя, мне становится физически больно и плохо, когда я пытаюсь понять, кто это. Я вижу стакан воды на столе, тяну к нему руку, пью. Телефон сам звонит. На экране высвечивается: «Папа Стиль». Я не знаю, что это такое, кого так зовут. Никаких эмоций, никакого узнавания. Я все-таки отвечаю на звонок:
– Да?
– Ты готов, отец? Я у шлагбаума тебя жду.
– Это кто?
– Как? Не бабка же твоя. Эдик. Я.
– Эдик. Хорошо.
– Нас ждут через час. Ты готов?
– Я выхожу.
Иду к двери, по дороге осматривая квартиру. Тут беспорядок. Музыкальные инструменты, кажется, я на всех пытался играть. Гитара, духовая мелодика, орган. Наклоняюсь, чтобы обуться, чувствую, что от моей футболки пахнет потом, едой и спермой. Наверное, действительно, лучше покинуть эту квартиру. Снимаю ключи с крючка, выхожу в подъезд, закрываю дверь. Иду в сторону лифта, спускаюсь к этому человеку. Эдик, он же Папа Стиль – это мой друг или враг?
C первым весенним солнышком я приехал в Москву в купейном вагоне тогда нового двухэтажного поезда. Озвучка фильма проходила на Киностудии имени Горького рядом с родненьким ВГИКом, куда я ходил есть в столовую, и общагой на «ВДНХ», где жила Вика. А еще рядом, за Ботаническим садом, жила другая моя любовница – К. с потаенным прозвищем Испанская Дрочилка. Она работала ассистентом режиссера на съемках, но тогда у нас ничего не было – а сейчас я запил и вспомнил о ней. Мне выдавали суточные на еду и жилье, но зарплаты уже не предполагалось. Работал я часов по семь в день, режиссер и звукорежиссер не возражали против того, чтобы я приходил с похмелья и подбухивал эль на студии. Чувство вины я старался игнорировать и просто кайфовал от такой жизни, сняв с себя ярлык «муж» и спрятав обручальное кольцо на дно рюкзака. Одну ночь с Викой – высокой, узкой и плоской снежной королевой, вторую ночь с Испанской Дрочилкой – страстной грудастой пышкой, дородной, но депрессивной и ищущей великой любви. Я продолжал дристать, худеть, чесаться, и мне стоило бы отказаться от алкоголя. Но не хватало воли. Я пил и плыл по слабоалкогольному течению жизни.
– Ты с каждой сменой выглядишь все хуже, – сказал режиссер Рома. – На съемках ты же вообще не бухал?
– Зато ты бухал за двоих! Теперь мы поменялись.
– Ночуешь с бабами?
– Да.
– Хорошая же жена у тебя, зачем?
– Лучшая. Я ее не достоин.
Он был мой ровесник, но за плечами у него самого уже было два развода. Сейчас Рома встречался с будущей кинозвездой и моей напарницей Ириной С. Они постоянно ругались, бранились, мирились, пока я стоял за стеклом и записывал свои реплики.
– Не боишься, что больше не встретишь своего человека?
– Я ничего не боюсь, кроме того, что наш фильм полное говно!
– Иди в будку! – смеялся Рома. – Конечно, говно, актеров не тех взял.
– Понабрал от пивных ларьков по объявлению.
На большом экране воспроизводились очень красивые кадры из фильма, субтитры подсказывали, что мне говорить, если оригинальную дорожку было не расслышать или если Рома немного поменял текст. Они с Ириной С. сосались и ржали за стеклом, а я, завороженный картинкой, в полумраке слушал команды звукаря.
«Ты очень хороший актер. Это может стать твоим высокооплачиваемым хобби», – вот что сказал Рома. Большие деньги крутились в кино, и я мог зарабатывать по пятнадцать – двадцать тысяч за смену только на старте карьеры и вкладывать в музыку и издательство. В этом фильме у меня было больше всех текста, плюс – это был триллер – нужно было записать на фон дыхание моего психбольного персонажа. Часами приходилось дышать в микрофон до предобморочного состояния. Один раз я не выдержал и громко перданул.
– Пардон, господа хорошие!
Услышал смех Ромы в наушниках:
– Ты что там, обосрался, Алехин?
– Да я специально. Просто смотрю, у вас с Ириной уже отношения на ладан дышат. Хотел показать твое превосходство.
– Часто актеры пердят во время записи звука? – спросил Рома у звукаря.
– Со мной такое впервые, – ответил звукарь.
Я услышал заливистый смех Ирины С. Она тогда была сама непосредственность, невинное дитя двадцати трех лет, попавшее в индустрию через половую шляпу одного из самых продуктивных тридцатилетних режиссеров страны.
– Услышать Алехина! Великий поэт и великий пердун! Какая честь! – вот что она говорила.
Я глотнул пива:
– Поехали дальше! Не спим, ребята! Пердеж растает на ветру, а работа ждет.
Ирина С. дала мне контакты своей агентши. Я собрал несколько удачных отрывков из фильмов, клипов, концертов, фотографий, так сказать, портфолио, по которому было видно мою мужскую харизму, – помимо озвучки стал ездить на кастинги. В основном они меня не очень интересовали, но случилась встреча в офисе режиссера Тимура Бекмамбетова. Я был с детства его фанатом, очень любил историческую рекламу банка «Империал» и подумал, что было бы забавно попасть к нему в идиотский кассовый фильм или хотя бы просто познакомиться.