– Давай скорее посмотрим мое кино, – сказал я.
Рома налил нам, и мы сели на диванчик, как парочка. Уставились в мой макинтош. Боковым зрением я внимательно следил за каждой реакцией Ромы. Старался не пропускать моментов, где он потеряет интерес. Звук пока был черновой, но в принципе все было понятно. Где-то на седьмой минуте он неуверенно засмеялся:
– Поздравляю, – сказал Рома. – Единственная хорошая сцена.
Я наблюдал за своей игрой, за игрой Секси. Секси, конечно, странно смотрелся. Когда он пытался сказать что-то эмоциональное, его лицо кривила легкая ухмылка. Он был слишком мягок, но в то же время и красив. Почему-то он так хорошо попал в меня (в персонаж Е. Алехин) в тизере, но здесь, в серии, все было мимо. Я не нашел слов для него, не смог объяснить ему задачу, провалился как режиссер.
– Черт, – сказал Рома. – Я когда-нибудь тебя сниму в роли гея с этой бородкой.
– Надеюсь, что снимешь. Но я уже что-то в эту сторону играю сейчас в одном фильме.
– Че за режиссер?
– Ты не знаешь. Он с курсов, дебютант. Борис Гуц.
– Не знаю, да.
Сам я смотрелся неплохо. В принципе, с ролью придурковатого издателя я справился. Много знакомых хороших и не очень актеров, любителей и профессионалов появилось в моем фильме. Конечно, и Орлович был. Даже музыкант Феликс Бондарев в эпизоде. Даже великий писатель Роман Сенчин в роли самого себя. Но ничто не спасало фильм, так, например, и психоделическая сцена с монологом Родиона Толочкина – поэта и музыканта – тонула и была невнятной, хотя имела огромный потенциал.
На семнадцатой минуте Рома потянулся к ноутбуку, чтобы закрыть крышку гроба с телом меня-кинорежиссера. Гроб спустили в яму, я увидел надпись «Кинематографист Е. Алехин 2006–2015» на могильной плите.
– Поздравляю, – сказал Рома. – Ты снял первый хуевый фильм. Если снимешь еще штук пять, станешь профессионалом.
– Спасибо, Роман Леонидович, – ответил я. – Вряд ли возьмусь.
Пришла Ирина С., чуть позже звукарь. Я быстро сделал то, что надо, отметил для себя, что теперь фильм и звучит, и выглядит, покрашенный и почти сведенный, очень хорошо. Посидел в чил-ауте, поднакидался халявной выпивкой. Потом Рома предложил ехать с ними на такси. Я сидел спереди, а они ругались на заднем сиденье.
– Ты дура, Иришка.
– Перестань, Рома, че ты меня унижаешь? Ты – пуп. Пуп земли.
– Да пиздец ты, не актриса. Я тебя подобрал, а ты – просто овца.
– Да, я тупая, а ты умный.
– Все верно. Алло?
Он говорил по телефону, кричал что-то продюсерам, потом продолжал ссору. Я вспомнил миф про Скорсезе, что он как-то ругался с Лайзой Миннелли, тогда своей девушкой, по телефону в гостиничном номере. Разбил телефон, спустился на улицу, позвонил ей по телефону-автомату и продолжил орать, а потом разъебал и телефон-автомат.
Зачем я в это ввязался, почему этот навязчивый бред не дает мне покоя? Зачем я пытаюсь снимать кино? Ведь я не режиссер, кино – это даже не искусство, это деньги, и власть, и умение руководить людьми, как стадом. Как столько человек вместе могут заниматься творчеством? Творчество – дело одинокое, это медитация, когда ты зарываешься глубоко и случайно откапываешь клад. У меня есть стихи, проза, я могу представить сцену, а потом увидеть ее во сне, как делал Газданов. Я бы мог всю силу направить в роман, написать его хорошо и быстро, но я растратил на какую-то дичь.
Мы застряли в пробке. Не в силах больше слушать, как Рома и Ирина ругаются, я решил ехать на метро. Там я почувствовал что-то, удар в сердце, пока стоял на эскалаторе. Я побежал вниз, неуклюже задев кого-то.
– Извините, пожалуйста!
– Под ноги смотри, молодой человек!
Я знал, что Даши не будет дома, знал, что она собирается уйти, чувствовал это на протяжении недели. В квартире было тихо, дверь балкона приоткрыта. Дашиных вещей не было. Я зашел на кухню, выпил стакан воды, потом вернулся в комнату. Лег на широкий матрас, на котором мы спали. Засунул руку под него, достал Дашины трусы «Пума». Положил их себе на лицо. Я просто спрятал их, когда почувствовал, что она может уйти. Для меня не было ничего сексуальнее этих розовых хлопчатобумажных трусиков с серой каемкой-резинкой и черной надписью «Пума». В начале знакомства, когда еще путешествовали в туре, кажется в Курске, мы пошли вместе в «Спортмастер» и там купили трусы и носки. После этого был очень страстный и тихий секс под храпение Эдуарда на вписке. Помню, как Даша стояла на балконе, курила в футболке и этих трусах, а я гладил ее зад через них. Несколько часов я лежал, тычась в трусы лицом, плакал в них, кутался в одеяло, ждал, когда боль стихнет.
Ушла, она ушла.
Вместо такси – карета скорой помощи. Уже поздний вечер, стемнело. Температура близка к нулю, скоро зима. Со мной два конвоира, крепкие парни на несколько лет младше меня. Даже не понимаю, что это за аэропорт. Выгружаемся на какой-то специальной стоянке, никогда тут не был. Холодно, на мне легкая курточка. Мои зимние вещи остались в Волгограде у Даши. Проходим в зал, потом через отделение полиции, минуя общую очередь, – в зону посадки. Скорее всего, Домодедово, вроде оттуда летает ночной самолет до Кемерова. Я что-то не могу вспомнить точно. Может быть, Шереметьево. Врачи сильно испортили мне память, какие только миксы из таблеток я не принимал. Принимал. Настроение. Настроение ровное, спокойное, я как пес – просто наблюдаю, дышу, принюхиваюсь. Возможно, условия будут жесткими. Я смотрю на пухлые губы одного из конвоиров.
– Мой друг настолько потерял голову из-за девчонки, что сосался с парнем на пикнике журнала «Афиша», представляете?
Первый не отвечает. Тогда я поворачиваюсь ко второму:
– Вы не читали раннего Лимонова?
– Че ты побеседовать решил?
Сели под табло, скоро загрузимся в самолет.
– Скучаешь по дому? – спрашивает первый.
– Да я бы лучше в Москве выписался.
– Может, и лучше. Но нам тоже работа нужна. – Больше первый говорить не будет.
Зато второй вдруг решает ответить:
– Читал книгу «Палач».
– А, ну это скорее проходная книга, на мой вкус. А в первом романе он описывает отчаяние от утраченной любви. Герой начинает сосать хуй негру, чтобы заглушить боль. Мне интересно, придумал это Лимонов или на самом деле отсосал? Мне нравится такой миф: что он жил в психозе и даже сам не знает, было ли это в его голове. Но, конечно, было, все, что было в психозе, это реальность.
– А как он потом в тюрьме сидел? Он же сидел? После такой книги? – второй конвоир оживился.
– Ну он же уже в почтенном возрасте был… Наверное, если бы в юности сел, то пришлось бы отвечать за написанное.
В толпе пассажиров продвигаемся в автобус. Нас пропускают вне очереди. Первый идет по трапу передо мной, у него мои документы, второй – за мной. Проходим вглубь по салону, и я оказываюсь на сиденье между ними.
– Как думаете? Что страшнее: психушка или тюрьма?
– Смотря какая дурка, – говорит второй.
– Смотря какая тюрьма, – соглашаюсь я.
Самолет взлетает, я начинаю усиленно зевать, чтобы не закладывало уши. Здорово, повидаюсь с отцом. Но хотелось бы быть с женой. Не замечаю, как засыпаю. Меня будят, когда разносят еду:
– Вам рыбу или курицу, молодой человек?
Я выбираю курицу, так как конвоиры взяли ее. Спрашиваю:
– Хотите, мужчины? Готов поделиться курицей. Я просто стараюсь не есть мясное. Вообще, я веган.
– Да ешь, – отвечает первый. – Выйдешь, вернешься к диете.
Чтобы не испортить ему настроение, я ем курицу. Ладно, курица не свинья, математике ее не научишь, думаю я. Вот так становятся фашистами. Но первый конвоир не поскупился на реплику, я не могу его ослушаться.
– Вот так и становятся фашистами, – произношу вслух. – За компанию, из покорности.
Мужчины едят, они не отвечают мне.
Раннее утро. Мне выдают пижаму. Отделение облезлое, старое. Затхлый запах, сразу понятно, что мы в провинции. Сонная санитарка оформляет бумаги. Санитар – престарелый здоровячок – наблюдает за мной на всякий случай. За окном еще черным-черно. Конвоиры расписываются, пожимают мне руку.
– Удачи, – говорит второй.
– А у вас будет отсыпной? Когда вы в Москву?
– Завтра утром. Пока!
– Пока!
Эта палата очень большая. Здесь временно проживает примерно пятьдесят человек. У них как раз подъем. Кто-то уже оделся, топчется у кровати, кто-то еще лежит, кто-то стонет, кто-то бормочет. Казарма сумасшедших (и не только) мужчин, здесь же лежат подростки. Меня подводят к свободной койке. С собой у меня тетрадка, ручка, зубная щетка, паста, дезодорант, книга «Дом на краю света». Ванные принадлежности забирают, остальное вроде можно держать в палате. Я кладу пожитки на одеяло.
– Ручку пока нельзя, – говорит санитар, замечая ее. Забирает и выходит.
Тут же какой-то парень хватает мою книгу.
– Можно? Я быстро прочитаю.
– Конечно, читай.
Вроде выглядит он нормально. На секунду я пугаюсь: а вдруг ему не понравится, что там есть описание гомосексуальной ебли? Да какая разница, я же не на зоне. Автор книги – не я. Да и там вроде бы это не очень живописно описано, на такое не задрочишь при всем желании.
На обеде я оказываюсь за столом практически с одними подростками. Некоторые из них выглядят совсем неадекватно, некоторые не могут даже нормально говорить. Тарелки и ложки из мягкого металла, кажется, алюминиевые. Сам чувствую себя как подросток в детской тюрьме. Машинально отделяю куски печени от гречки. Пиздюк рядом замечает, у него уже пустая тарелка.
– Ты это не хочешь? Отдай мне.
Протягиваю тарелку, чтобы он взял себе печень:
– Лови.
Коридор неудобный, извилистый. Мой друг работает заместителем у губернатора Тулеева, я звонил ему и спрашивал, может ли он помочь. Я должен был миновать этот этаж. Странно, что ко мне не приходит отец. Похоже, мой московский врач ему не позвонил и не предупредил, наплевав на мое отправление. Мне сегодня телефон никто не выдавал. Так и шатаюсь до ночи по углам. Палата – коридор – туалет. На ночь выпиваю таблетки.