т более эффектно. Ведь я и так победил. Ничего, физически как-нибудь потом расквитаюсь с дебилом. До этого я никогда не писал столько строк сразу, как же это было здорово! Все-таки я их задел по-настоящему. Один за другим, четкие, ясные, они пошли, мои рифмованные стихи. Надо запомнить этот день в сентябре девяносто восьмого. Сегодня родился я – настоящий. Через пару лет я буду выступать на фестивалях, а через пять уже, может быть, стану звездой андеграунда, как лучшие рэп-поэты, которых я недавно открыл: Грюндиг и Дельфин. Это, кажется, Дельфин сказал в интервью, что, только если пишешь, можешь назвать себе «рэпер».
Теперь я могу.
– Жук, иди сюда. Сейчас будем Козыря усыплять!
– Не надо, Лёджик! Он же безумец!
Я не понимаю, зачем Козырь позволяет это с собой делать. Но если его усыпить, он падал, умирал и рождался новым человеком. Опасным, как обезьяна-терминатор. Не понимал речь и не мог говорить, гонялся за людьми, дрался, крушил.
– Делать все равно нечего, – сказал Козырь.
Вот мы стоим в розовом свете заката. Я самый младший, мне тринадцать, а им уже по пятнадцать. Хитрый красавчик Лёджик, уже год как лишившийся девственности, вечный искатель приключений, выпивки, юбки, какой-нибудь криво лежащей вещи, чтобы ее украсть. Козырь – очкастый сухой колхозник, одновременно похожий на шахматиста или посетителя библиотек и на незаконнорожденного сына наркоманов. Он второгодник из параллели, из 8 «Б» класса.
Мне страшно. Глаза Лёджика блестят как-то нездорово, они выглядят еще безумнее, чем глаза его жертвы.
– Че, Жука, зассал?
Я пожал плечами.
– Ладно.
Мы отошли к зданию водозабора. Встали, чтобы с дороги нас не было видно. Лёджик приготовился давить на грудь, а я сел под ноги Козырю, готовый его поймать.
– Дыши! – скомандовал Лёджик.
Козырь наклонился, надавил себе на глазницы и стал глубоко дышать. Так прошло секунд тридцать, потом он резко разогнулся. Лёджик с каким-то ровным недвижимым лицом живого трупа стал давить Козырю на грудь и шею. Его ноги подкосились, Козырь упал на меня.
Я аккуратно, но с брезгливой поспешностью подхватил Козыря, уложил прямо на камни. Не хотелось его даже трогать.
– Десять, девять, восемь, – начал отсчет Лёджик.
Когда он дошел до одного, я стал бить Козыря ладонью по щекам. Оглянулся. Лёджик уже отбежал на безопасное расстояние. Я двинул за ним.
Остановились, смотрим. Козырь поднялся, теперь он как инопланетянин. Или же дьявол.
– Андрей! Козырь! Мы здесь, пошли домой!
Услышав нас, Козырь побежал в нашу сторону. Движения его были неспешные, но четкие и страшные. Ботинки хлюпают, штанины блестят сыростью. Мы припустили в гору, в сторону наших дворов. Движемся через частный сектор. Козырь мычал. Он перешел на спортивный шаг. Глаза его внимательно смотрели прямо на меня.
– Э-э-у-у.
– По-моему, он придуривается! – сказал Лёджик.
– Не хочу проверять.
Когда мы шли мимо ограды нашей училки по английскому, Козырь вдруг подошел к забору, и я увидел, как он сгибает прутья. Это невозможно, но торчащий ввысь ржавый чугунный штырь Козырь согнул очень легко. Не знаю, для чего была эта демонстрация. Может, просто вспомнил училку? Не очень приятная тетя. Теперь Козырь больше не смотрел на меня, просто шел за нами, как собака. Иногда рычал, мычал, блеял.
– Как думаешь, у него сейчас вообще компьютер работает? – спросил я.
– Мне кажется, там просто животные блюют! – сказал Лёджик испуганно. – Лесные духи, блять.
Когда мы проходили стадион, там играли в мяч – в шведку – взрослые пацаны. Один из них обратил внимание на Козыря и что-то крикнул ему. Козырь оказался в кругу любопытных гопников.
– Ребят, лучше не трогайте его, – сказал Лёджик.
– Да, его усыпили. Он с ума сошел, – подтвердил я.
Взрослые разглядывали Козыря. Он сжимал и разжимал кулаки. Должно было что-то случиться.
– Ну и хуле ты? – один подошел и пнул Козыря по жопе. Козырь поймал ногу и сжал ее. Тут же кто-то второй подбежал, толкнул Козыря. Я увидел, что он, озираясь, приходит к реальности.
Он лежал, не понимая, где он, и слезы катились по щекам.
– Стойте, мужики! Все, он пришел в себя.
– Иди на хуй отсюда, лунатик! – заорал тот, что первым пинал Козыря. Он слегка труханул.
Козырь поднялся и побежал домой. Помню, он рассказывал, что иногда приходит в себя в подъезде, а иногда уже дома. Он почти ничего не помнит, как будто проснулся, а воспоминание о самом психозе как сон, и, чтобы его запомнить, нужно сильно напрячься.
Мы шли с Лёджиком через коровники.
– Пошли коноплю натрем? – предложил он.
– Сперва я хочу, чтобы ты меня усыпил.
– Да ладно, Жук? Ты че? Козыря мало?
– Думаю, что нехорошо, что мы так поступаем с Козырем. Я тоже хочу попробовать.
Мы прошлись молча, потом я указал на разрушенный коровник.
– Там сыграем?
– Как скажешь. Но потом надо будет накуриться. Там лежит моя бутылка, в стене. Пойдем туда!
– А табак есть? Или ты хочешь чистую?
– Есть одна папироска, – он двинул пахом. – Ладно.
Лёджик достал пачку «Балканской звезды», приоткрыл, чтобы я увидел – есть две.
Две сиги. Мы поднялись по разрушенной лестнице на чердак коровника. Лёджик достал бульбулятор и спросил:
– Ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
Я уже сел на корты и уставился на картофельное поле и дачные участки через дырку в стене. Сделал несколько вдохов-выдохов.
– Я знаю, кем я буду. Музыкантом. Вернее, я буду читать рэп.
– А, ну да.
– А ты?
– Я не доживу. Умру подростком, – сказал Лёджик.
Мне кажется, что он не шутил. Просто знал.
Я дышу, потом разгибаюсь. Лёджик давит мне на грудь. Я смотрю ему в глаза и вспоминаю, что он уже мертв. Иногда он приходит, мне становится страшно, но потом я вспоминаю, что бояться в общем и нечего, просто очередное воспоминание, просто один день из прошлой жизни. Я падаю в его объятия, слышу стук колес поезда. Чувствую свои слюни на наволочке, пот, сочащийся с головы. Ноги упираются в стену. Я еду в купейном вагоне, который пьяно покачивается, гипнотизируя меня. Очень жарко.
В горле пересохло, и все лицо было в слизи. Я резко дернул конечностями и застонал, выпадая из липкого сна, как из вагины. Михаил Енотов мирно спал под донормилом на соседней с моей верхней полке. Тускло светила ночная лампочка. Я спустился в свои веганские ботинки «Нэйтив», нижние места были свободны. Вышел в коридор. Посмотрел на градусник под часами: тридцать два. Неудивительно, что я чувствую себя, будто вот-вот сдохну. Раннее утро, за окном поезда тьма, у меня одышка, как у жирдяя, и полная голова сахарной ваты. Прошел по старому унылому коврику в туалет. Помочился, открыл форточку. Сразу шибануло морозом, за окном – минус двадцать, кайф, кислород. Закрывать не стал, вытер лицо бумажным полотенцем, напоминающим дешевую туалетную бумагу, вышел обратно в коридор и постучал проводнице.
– Простите. Тридцать два градуса в салоне. Можно вырубить печку?
Она не отвечала. Постучал еще, настойчивее.
– Пожалуйста, выключите печь. Мне плохо. Здесь дышать нечем.
– Хочешь замерзнуть? – проворчала она оттуда.
– Воды хоть можно купить?
– Я принесу. Какое место?
Залез обратно на полку, попробовал расслабиться. Какие-то образы плыли перед глазами, вспоминал сон, было не по себе. Проводница открыла дверь и протянула мне воду – была только с газом. Я сразу выпил бутылку, отчего моментально вспотел еще сильнее, плюс меня немного вспучило. Разделся до трусов, так и лежал. Даже стянул их до колен и залупил член. Ночь на курорте, ад среди зимы.
Мы вышли в населенном пункте Тайга. Михаил Енотов выглядел хорошо, успокаивающее, жара ему нипочем. В этом туре пока все у нас шло гладко, концерты проходили отлично, денег мы зарабатывали больше, чем ожидали, не ругались и не косячили. Я как в отпуск от самого себя поехал. Скучал, конечно, по Даше, ее не хватало. Только она вернулась ко мне, как пришлось расстаться на полтора месяца.
– Свежо, – сказал Михаил Енотов, выдыхая густой белый пар.
– Туда, – махнул я.
Мы нашли пританцовывающего от мороза таксиста.
– До Кемерово у нас два рубля стоит, – сказал он.
– Есть два рубля? – усмехнулся я.
– Найдем, – сказал Михаил Енотов и сделал вид, что ищет в карманах мелочь.
– Э-э-э, – протянул таксист.
– Все нормально, едем, – сказал я.
Убрал чемодан книг в багажник. Я сел спереди, чтобы не укачало. Михаил Енотов, кажется, дремал сзади. Я достал свой Panasonic GH4, который смог себе позволить после новогоднего тура макулатуры, – стал снимать дорогу. Как же я полюбил этот аппарат, каждый раз, доставая его из рюкзака, внутренне содрогался от мыслей о других камерах, которыми пользовался. Неудобные и убогие. В этом туре я начал нащупывать что-то свое. Мне нравилось доставать камеру и просто снимать, без всякого сюжета, пейзажи, говорящих людей, организаторов, квартиры, наших поклонников, городские виды. А потом отбирать какие-то кадры, быстро монтировать, выгружать в сеть и не пересматривать. Это было лучше игрового кино для меня.
– О, че это? – спросил таксист.
– Видео снимаю.
– Видео снимаешь? Сними меня.
Повернул камеру на таксиста.
– Едем в Кемерово, блять! – важно сказал он и призадумался. – А че говорить?
– В принципе, уже неплохо.
Потом я снимал въезд в родной город, а вернее, в пригород. Снимал, как отец водит Михаила Енотова по участку, заводит в стайку и показывает ему кур, коз, кроликов, рассказывает свои истории. Что-то про знакомого мужика, который был вегетарианцем, но тут ему пришлось заниматься сельским хозяйством – разводить скот. Я был рад, что наконец Михаил Енотов побывал у меня дома, ведь сам я гостил у него в Казани несколько раз. Теперь он увидел моего отца, мачеху, поел их еды.
– Ты же ешь мясо, яйца? А то этот у нас даже молоко козье не пьет, – сказал отец на кухне.