Мне сейчас не нравится это стихотворение до боли в животе.
Но папа снимает меня с шеи, как-то очень удобно берет на руки животом вниз, и одна ладошка намагничивается, оказывается на моем животе, прямо на самом больном месте. Тепло папиной ладони успокаивает эту боль, впитывает ее в себя, боль заглушается ощущением теплого.
– Стихотворение не об этом, – говорит он.
– О чем? – спрашиваю я.
Он недолго думает. Мы уже выходим из лесу. Его ладонь все еще на моем животе. И он говорит:
– О том, что надо вовремя ложиться и вовремя вставать. А если заболел животик, тихонько пукнуть.
На секунду я обижаюсь: он издевается надо мной. Но обида быстро проходит, и мне становится так хорошо, как будто это самые добрые слова, что я слышал в жизни.
– Пукнуть, – говорю я и смеюсь.
Экран
Первые шаги в качестве режиссера я сделал в январе 1994 года. Папа через газету, в которой работал, как-то пересекался с тележурналистами, которые дали ему здоровенную видеокамеру. Садись, говорит мне папа, смотри в объектив. Два резца у меня уже выросли, здоровенные, кроличьи, торчат. Лохматятся волосы еще совсем светлые, я худой, бледный и смазливый, типичная жертва малолетних хулиганов.
– Что делать? – спрашиваю я у папы.
Но вдруг сам придумываю, зажимаю нос пальцами, чтобы мой голос звучал как у переводчика. К тому времени я посмотрел три фильма на видео: «Кинг-Конг снова жив» и «Крепость» в салоне и «Бетховен» в квартире очень много раз, ведь это была пока единственная видеокассета в моем новом доме. Все три фильма были переведены одним гнусавым голосом.
– Десять анекдотов про Штирлица, – говорю я и делаю паузу, ожидая, пока появится и исчезнет воображаемая заставка.
Мне было восемь, и последний год был горазд на биографические повороты. Я поздно научился читать, зато сразу по-русски и по-английски, параллельно освоил язык программирования Qbasic на приставке ZX-Spectrum (не овладел в совершенстве, но уже мог написать код для простой рисовалки и вывести квадратным курсором рожицу или слово «жопа» на черном экране телевизора) и успел испытать разочарование из-за того, что мне не хватает ума и инструментария для создания игр в кьюбейсике. В октябре парень моей мамы выстрелил ей в живот, после чего сразу расправился с собой – убил себя в сердце. Добродушный, склонный к полноте инкассатор тридцати трех лет, любивший играть в «Денди» и стаканами пивший воду из-под крана, просивший мою сестру (даже моя родная сестра, самая неуправляемая и дерзкая из людей, была с ним обходительной, ей приятно было прислуживать ему, Валере, – обаятельнее человека мы за жизнь не встречали) налить ему воды, но сперва слить лишнее, чтобы было похолоднее. Он навсегда связал для меня любовь и смерть и заложил фундамент, на котором вырастут все мои творческие конструкции. Потом были домыслы, поиск причин, папа, пахнущий междугородним автобусом, как когда он еще жил с нами и каждый день ездил на работу в другой город, бабушка, которая готовила нам еду, мамина трехдневная кома и смерть, о которой бабушке сообщили из больницы по телефону. «Слезами горю не поможешь», – сказал я по заготовленному сценарию, когда бабушка предложила обняться и поплакать. Но я не плакал. Заплакал уже позже, на похоронах. Я полчаса посидел на диване, потом тупо продолжил играть в «Бомбермэна». Мне пришлось навсегда расстаться с обоими моими друзьями и переехать из стотысячного Березовского в пятисоттысячник Кемерово к папе, папиной жене и двум ее детям (моя сестра пока свалилась на бабушку и дедушку), научиться мыть посуду и пол на кухне, принять и разделить со сводными братом и сестрой обязанности дежурного.
– Анекдот первый, – я загибаю палец. Декламирую про «дуло» и форточку, потом загибаю второй палец, уже не очень уверенно рассказываю про Мюллера и дятла. Только сейчас я задумался: а что значит этот анекдот? Я смеялся, когда кто-то другой его рассказывал, за компанию и не понимал смысл. Заканчиваю неуверенно.
Где же взять еще восемь анекдотов для моего импровизированного шоу? Загибаю третий палец и не могу вспомнить ничего.
Мои уши становятся теплыми и (я это понимаю по легкому зуду) розовыми:
– Все.
Какой же я глупый, очень больно осознавать это.
– Что все? – спрашивает папа. Мне кажется, он глумится над моим позором.
– Закончились анекдоты.
И я закрываюсь, чтобы не было видно слез.
– Не снимай, не снимай, не снимай! Закончились!
– Ты чего так расстроился? – спрашивает он и все не выключает камеру, я смотрю в экран с ненавистью и вижу этот красный огонек: мой позор навсегда записан на видео. Папа действительно удивлен:
– Ты чего как девчонка?
Я прячу лицо под ворот футболки, замер так. Не шевелюсь в этом домике, пытаюсь не существовать, так обжигает стыд. Я не дышу, меня нет, пока он не выключит камеру.
Семья
Кирилл Рябов давно хотел получить этот текст. Мне же хотелось забыть эту сценку, а вернее, спрятать даже от себя, но, поскольку книга посвящается Кириллу (а не только Даше, которая вряд ли дочитает до этого места), как упаковка индийских папиросок ко дню рождения, и темы для текстов задает он – именинник и редактор, – теперь не отвертеться.
Это случилось 15 апреля 2017 года. Проснулся в гостях у своего друга и концертного директора, скурили по плюшке. Он спросил:
– Снимешь клип для пацанов?
– Да, босс. Я в деле.
Он видел, что мне тоскливо, пытался помочь с работой.
– Тогда я звоню Олегу и Роману. К Роману зайди сегодня.
– Обязательно. Все сделаю, будет лучшее видео, – наверное, единственный раз так нагло обманул концертного директора. Снимать ничего не собирался.
Вышел на улицу. Постоянного жилья не было, все вещи первой необходимости были с собой, в рюкзаке. По утрам в то время не знал, где окажусь ночью. Ну все, мир, пока – так подумал. Выкинул рюкзак в мусорку, какие там модные видео. Была свободных пара часов, в которые встретился с молодой и не очень популярной певицей. Поговорили о музыке, выпили по сидру, съели по фалафелю. Сходил в туалет, прополоскал рот, понюхал подмышки. Вроде свежий. Вышел, обнялись, поцеловал в щеку. Прошлись, подержались за руку. Поцеловала в губы.
– Ладно, мне пора.
– Хочешь, я с тобой? Ты куда?
– Не думаю, что можно. Я в бордель. Хочешь подождать меня? Я на час.
Певица слегка скривилась и ответила:
– Наверное, нет.
– Заберешь поцелуй обратно? – пожал плечами.
– Оставь себе, ладно.
Через пятнадцать минут меня встретила дама на ресепшене, а затем девчонка в шелковом халатике, которую стоило называть Лерой. Это был неизбежный опыт. Понял: нахожусь в собственном рассказе. Значит, план покончить с собой был подделкой, так как этот рассказ есть, он уже тогда был реальнее дней, реальнее чувства утраты, реальнее неразделенной любви.
– Поможешь натянуть простыни? – спросила Лера.
– Конечно.
Потрогал ее за губу, поцеловал.
– Фу. Ты пил.
– Кружка сидра всего. Можешь снять халат?
Пока мы натягивали простыни, смотрел на ее силиконовую грудь и белые кружевные трусики. Автоматически встал, без всякого участия личности, как будто кнопку нажали. Не от страсти – а от формальностей. Лег на простыни, но она сказала:
– Иди в душ.
Постоял под душем, вытерся, вернулся. Снова лег на спину. Подергала. Спросил:
– Есть тонкий?
– Конечно.
– Спасибо. Это мой первый раз.
Посмотрела в глаза.
– Никогда не был в таком месте. Мне все это интересно.
– Многие приходят по два раза в неделю.
– Да? Как на психотерапию?
Погладила туловище. Поцеловала живот. Очень свежая.
– Расслабься, не наблюдай, будь здесь.
– Мудро.
Кожа просто замечательная, юная, живительная. Самая дорогая девчонка, выбрал по прейскуранту, пахнет супер, глаза добрые, взгляд простой и честный, губы пухлые, настоящие. Нос – правлен хирургом. Было приятно и грустно, так и сказал:
– Приятно. Грустно.
– Почему грустно? – искренне встревожилась.
– У меня годовщина свадьбы.
– Это грустно?
– Жена-то ушла.
Надела ртом.
– Не спеши.
– Я никуда не спешу.
Сжала со словами:
– Значит, ушла. Интересно почему.
– Ничего не чувствует.
Села сверху, но пока рядом. Еще не попал внутрь, но уже не терпится. Целует лицо, но не губы.
– Я совсем не пью, – так объяснила. – Не могу даже терпеть.
Все равно хорошо. Взяла лубрикант с тумбочки, немного смазала себя. Села поверх. Вот это и случилось. Минута, две, десять. Перевернул ее; прошептала на ухо:
– Отпусти ее.
Погладила волосы. Прикусила мочку, нежно сдавила мошонку. Замер, кончил в презерватив. Сердца бьются. Вышел, подмылся, вернулся. Лежали рядом, трогала мои губы. Вдруг поцеловала страстно, стала спускаться по телу, лизнула без презерватива. Сразу как будто проснулось все внутри. Настоящая женщина, несмотря на силикон и этот правленый нос. Схватился за искусственную грудь, но потом стал гладить ее руки, талию, плечи, ноги. Взяла в руку, потерла о розовое, как будто так и надо.
– Спасибо.
Села сверху, неужели. Да, наживую, не предохраняясь, и никакого лубриканта на этот раз, все и так влажно и горячо. Склонилась надо мной и сказала:
– Как будто мы семья.
Повторил благодарность. Потекла слеза. Сказал:
– Подожди.
Легли рядом. В ней хорошо, сжимает, разжимает.
– Не хочу кончать. Хочу этого чувства.
– Ты смешной.
– Тебе смешно?
– То есть сумасшедший.
Лежали, если бы сжала чуть сильнее, кончил бы. Чувствовала. Ослабляла хватку, целовала руки, отвлекала, чтобы не кончил. Почувствовал, что время выходит. Оделся.
Лера накинула халат, пожала мне руку. Встал на колени. Поцеловал ее между ног:
– Спасибо.
– Сумасшедший. Киску он поцеловал.
Вышел. Куда мне теперь? К другу. Думал, что завтра – не будет, обещал режиссировать музыкальное видео для его популярной группы, все равно не собирался от