— Добрый день, Максим. Присаживайтесь.
Морщинистая ладонь указала на кресло. Разговор обещал быть долгим и напряженным. Для меня.
Не люблю, когда собеседник демонстрирует свою власть потехи ради и развлечения для. Вербицкий-старший был из таких. Старик прочистил горло, заскрипел из своего кресла:
— Должен выразить вам благодарность и попросить прощения.
Перебивать не стал. Такие, как он, не любят и опасны, а я играю с тиграми и огнем лишь на арене цирка.
— Первое — за спасение моей внучки. Константа была впечатлена вашими… отвагой и самоотверженностью.
Губы старика растянулись в ниточку, будто он хотел назвать последние глупостью и безрассудством.
— Уверяю, мне есть что предложить вам в награду. А вот к печальному — мой внук повел себя с вами неподобающим образом.
Я неохотно кивнул в ответ. Знаю, без его властной, вездесущей руки двухметровый эльф бы не пошевелился…
— Мне жаль, что приходится расплачиваться за его ошибки. Не жалко денег, но репутация… — он сложил пальцы на груди, бросил на меня взгляд поверх квадратных старческих очков.
Наконец мне удалось его рассмотреть: он больше походил на приходского чиновника, чем на представителя аристократии.
Старик, в свою очередь, отвечал тем же. Ему не нравилась дешевизна моего костюма. Гости, являвшиеся пред его очи, одевались от кутюр. Мальчишка в дерюге здесь был неуместен. Но нужен.
Впору было усмехнуться: Вербицкий мог пыжиться, сколько захочет, но это он искал со мной встречи, а не я с ним.
Разорви я приглашение, швырни его в лицо посыльному, мне бы простили и прислали новое. Дипломатия верхов не терпит лишь личных обид, над маленькой же гордостью просто потешается.
Хотелось стиснуть кулаки. Отчаянно надеялся: сегодня смеяться буду я!
Глава 12
Вербицкий выдохнул, заговорил вновь.
— Но я позвал вас не только за извинениями и благодарностью. Догадываетесь зачем?
Он встал, подошел к окну. Устремил взор подслеповатых глаз куда-то вдаль, сложив руки за спиной. Мое молчание ему надоело, обернулся.
— Ну же, не бойтесь. Говорите.
— Возрождающийся род ценен своими деяниями. Можно взять его нынешнего патриарха под крыло и направить в нужное русло. Использовать в своих целях. Избавиться всегда проще, чем приобрести.
Он покачал ладонью, будто взвешивая каждое мое слово. Усмехнулся.
— Клянусь, мальчик, ты опасно остер на язык. Но не стану тебя винить — я сам требовал того от тебя. Ты умен, Потапов-последний. Как твой род оказался в самых низах?
— Я был юн и глуп, не имею понятия.
Старик смерил изучающим взглядом, но противиться не стал. Как и продолжать разговор в этом русле.
— Ты прав, Максим. Мы отчаянно нуждаемся в свежей молодой крови. Не в тех смыслах, как об этом говорит старушка Воронова, но тем не менее. Хочешь, я ознакомлю тебя, как мы ведем дела?
Вопрос с подвохом. Кивну — и мне покажут чье-нибудь убийство. И вручат засаленную от чужого пота и крови монтировку — добить своими руками. Повязаться — так навсегда…
Прогнал глупости прочь.
Старик так и не дождался ответа, решил за меня.
— Молодой выскочка может быть безвреден. А может порушить все то, над чем так долго работали другие годами. К чему рисковать? Я предлагаю тебе благосклонность своего рода.
— Не вы первый.
— Чепуха. Те, кто жаждал взять тебя под крыло, либо уже мои вассалы, либо еще не определились.
— А иная сторона?
Старик подумал, прежде чем ответить. Ждал подобного вопроса, но не горел желанием на него отвечать.
— Глупцы и ретрограды. Хотят разрухи.
— А вы?
— У процветания много лиц.
Он вновь сел. Хоть и скрывал, но я заметил — ноги старика дрожат, едва держат.
— Посмотри в окно, мальчик. Скажи мне, что ты видишь?
— Москву.
Он кивнул.
— Да. Москву. Грязную, немытую, Нижний Город. Чернь, копошащаяся в помойных ямах.
— Если вы хотите меня оскорбить, то идете в правильном направлении.
Он рассмеялся, хлопнул себя по коленям.
— Прости старика, Максим. Успокойся. Выпьешь? — нажал кнопку селектора. Я вежливо отказался — не было настроения для алкоголя. Старик же запросил кофе.
— Я знаю, что ты недавний гражданин девятого класса. Был почти у самого края войны. Вит Скарлуччи сполна познал твою ярость…
Мерзавец дразнил: знал, что мне известно, кто помог провернуть нападение.
Вскочить, швырнуть колкость, выйти? Нет, именно этого он и ждет.
Это развяжет ему руки — не успею выскочить из его особняка, как явится униженный и оскорбленный моим поведением младший родственник. Заявит прилюдно, что я трус, подлец и лишь дуэль решит эту проблему.
Промолчал, Вербицкий оценил по достоинству.
— Ни слова? Клянусь небесами, мальчик, ты стократ умнее, чем я предполагал! Макмамбетов не врал: с тобой можно вести дела!
Упоминание орка заставило меня похолодеть. Неужели друг Бейки на самом деле заодно с этим стариком? Здравый смысл подсказывал, что орк заодно с самим собой и с теми, кто щедро платит. Наивно, но я полагался на твердыню его принципов.
— Хромия выдала нас с потрохами. Нет смысла отнекиваться.
— Забрали ее себе? Вытащили из-под расстрела?
— Можно сказать и так. Наверное, ты думаешь, что легче было бы допустить ее казнь, но у нас иные планы на эту девочку.
— Что обещал вам Царенат?
— А что он может нам пообещать помимо того, что у нас уже есть? — старик обвел взглядом собственный кабинет. — Ты глуп и юн, мальчик. Не был, а остался. Тебе кажется, что можно вручить богатею цветок потолще, вино послаще, девку пофигуристей — и он бросится в авантюру. Пустое, Максим.
Скрипнула дверь, вздрогнула Ириска. Просканировала вошедшую — девчонка с собачьими ушками, затюканная и забитая, шла, вымеряя каждый шаг. Пискнула что-то хозяину, поспешила исчезнуть.
— Посмотри на нее, — старик имел совесть дождаться, когда прислуга захлопнет дверь. — Боится поднять глаза. Правильная. Знает свое место.
— Вам обещали власть.
Он расхохотался, зашелся хриплым, каркающим кашлем.
— Ах, мальчик. Нет такого слова, как власть. Прикажи я ей сейчас пасть на колени и вычистить башмаки языком, она исполнит. Не во власти дело, дело в выучке, выдержке и дисциплине. Сколько ушло времени, чтобы ее этому научить? Царенатцы обращают людей в вещи за недели.
Я сглотнул. Вербицкий говорил жуткие вещи с непоколебимым выражением лица.
Вспыхнул импровизированный камин, в комнате стало теплее.
— А если кто-нибудь решит сделать вещь из вашей… внучки?
— Из Константы? Нонсенс. Высокорожденная, знатного рода. Стройна, умна, не имеет физических отклонений. Она тебе нравится, Максим?
Хотел бы я знать, когда мы успели перескочить на эту тему…
— Я могу свести вас. Она не будет против. Лучшие врачи, тренеры, гувернанты — она воспитана, строга и благоразумна. Лучшее, что только может быть в женщине.
Я перевел взгляд с камина в его глаза и ужаснулся. Старик безумен. Он не видит во внучке человека. Ступенька для достижения целей. Страница дневника, которой легко пожертвовать. Вещь.
Мороз пробежал по коже.
Старик, глядя на меня, приуныл.
— Вижу, ты не впечатлился моими идеями.
— Вы даже не высказали их, но ваш взгляд на мир я увидел. Вы хотите обратить все окружение в преисподнюю.
— Напротив, молодой человек. Я жажду создать единый подчиненный порядок, идущий в верном направлении.
— С вами во главе?
— Не обязательно, — он мягко улыбнулся. — Представь, что создаешь лучший мир для потомков. Перед тобой разбросаны кубики конструктора. Какие-то вырываются, когда ты их ставишь на место, иные просто апатичны…
Я посмотрел на старика исподлобья — его бы самого неплохо поставить на место.
— Это будет мир рабов.
— Напротив, Максим. Мир больших свобод. Ты был гражданином девятого класса, ты жил им. Что ты видел? Разгул, разбой, разврат? Вот, давай-ка взглянем.
Он кашлянул, вновь натягивая очки на нос. Отпил кофе, распахнул широкий лист вчерашней газеты.
— Двое безработных ограбили старушку. Как думаешь, будь они подчинены кому-то, став чьими-то — посмели бы? Или вот: Агафьинский педофил наносит новый удар! И я еще молчу про рушинников!
Я качнул головой, уж кому-кому, а не ему клеймить позором последних. Сдавалось мне, при сравнении, террористы окажутся пай-мальчиками.
— Ты считаешь этих людей достойными свободы?
— Вы-то собираетесь лишить свободы всех остальных.
Он задумался, потеребив подбородок. Я знал, чуда не произойдет, мне его не переубедить. Старик десятилетиями креп с этими мыслями, и мне не разрушить стену выстроенной им защиты. Сколько бы стенобитных фактов я ему ни приволок…
— Ты когда-нибудь голодал, Максим?
— Случалось, — говорил только за себя.
— Представь, что ты просыпаешься в мире, где голода нет. Нет безработицы, нет несчастья, болезней, бед…
Вот, значит, какими сладкими речами подкупили Хроми? Что ж, оторванную от реального мира девчонку легче впечатлить, чем меня.
— В Царенате изобрели панацею?
— Еще нет, но работают над этим. Поверь, нет ничего постыдного в несвободе. Ты был отправлен в заградотряд, защищал границы, познакомился с замечательными людьми. Стал героем. Можешь ли с чистым сердцем заявить, что все это не имеет значения? Что это скверно, паскудно и плохо от самого основания?
— Это бесчеловечно, — нахмурился.
Злость кипела во мне, но не получала выхода. Чувствовал: еще немного — и начну стрелять из глаз. Сразу безжалостными под яростью ружеманта.
Вербицкий умолк, позволяя мне высказаться, я повторил.
— Бесчеловечно. Невозможно отрезать руку и после заставлять радоваться тому, что вместо нее подарили протез.
— Какое… необычное сравнение, — старику понравилось, его рот вновь растянулся в улыбке. — Пойми, Максим, мир полнится бесчеловечным. Исчезни мой род завтра, испарись вместе с Царенатом и остальными последователями — и ничего не изменится. Будут резать, убивать как сейчас или больше, уж точно не меньше. Ты говоришь о бесчеловечности, мальчик, но разве ты не знал: иногда, чтобы остаться человеком, приходиться делать нечто, никак с гуманизмом и человеколюбием не связанное.