— Петрович, по какому праву ты отдал мои пары Огневой?
— Вы садитесь.
Игнат с грохотом пододвинул к столу стул.
— Ну, сел…
— Вы же знаете, что мы переходим на пятипольный севооборот. Вот и пришлось всю землю перекроить. Сколько у вас было пашни в звене?
— Полторы тысячи гектаров.
— Теперь будет тысячу пятьдесят гектаров. Паров двести пятьдесят гектаров. Они у вас остались. Остальные мы передаем семеноводческому отряду.
— Это что же получается: отдай жену дяде, а сам иди к б. . . Так не пойдет, Петрович. Чтобы поднять пары, я ночей недосыпал, а кто-то будет получать урожай.
— Игнат Романович, вы старый хлебороб и знаете, без добрых семян хлеба не вырастишь. Вот мы и решили начать дело с создания семеноводческого отряда.
— Так дайте мне сортовые семена. На парах-то я с ними как-нибудь сам управлюсь.
— А вы их, сортовые-то семена, припасли? Сходите на ток, посмотрите. Пшеница напополам с ячменем. В овсе, пожалуй, только кукурузы нет.
— Я-то тут при чем? У нас агроном был.
— Что вы все киваете на агронома. Да, был… Мальчишка, который землю-то увидел только после института. Это беда его была. Он слово-то боялся вам сказать. Ну, а вы-то где были? На кого жалуетесь? Если мы будем прихоть каждого звеньевого исполнять, дела не будет.
— Вот как. Значит, пары — это прихоть моя. Тогда сам и работай звеньевым. А мне на поле больше делать нечего.
Игнат встал.
— Может, передумаете, Игнат Романович?
— Я уже думал. Бывай здоров.
Игнат стремительно вышел, с силой закрыл дверь, Алексей потер подбородок.
— А работать нам, Игнат Романович, все-таки придется. Придется и ночей недосыпать. И это хорошо, что ты дверью хлопаешь. С тобой мы кашу сварим.
Алексей поехал выбирать место для опытного поля, Остановился он в низине за Урюмкой. Небо было серое, хмурое. В прошлогодней траве шуршал ветер. В кустах, что-то не поделив, раздраженно каркали вороны.
С перевала по дороге съехал трактор с тележкой, нагруженной тюками сена. Из него вышел Федор.
— Привет адмиралу.
— Добрый день, Федор Степанович.
— Над чем вы тут колдуете?
— Здесь будем испытывать и размножать различные сорта семян. Без этого, Федор Степанович, нельзя серьезно заниматься земледелием. Мертвое поле за селом видели?
— Видел.
— Такая участь ждет все поля, если мы с вами не примем меры.
— Петрович, что же не спросите, почему я не пришел к вам?
— Не люблю пустые разговоры.
— Это как?
— Вот так, Федор Степанович. Я не зря про мертвое поле сказал. Мы должны вернуть ему жизнь. А это дело не шуточное. И мне нужны жилистые люди. А вас я не за того принял. Думал, мужчину встретил. А на поверку оказалось — благородная девица в тельняшке.
— Это я-то благородная девица в тельняшке?
— Вы-то. Счастливого плавания, Федор Степанович.
Алексей уехал. Федор некоторое время смотрел ему вслед.
— Нет, Алексей Петрович, рано вы списали на берег Князя Гантимурова.
Механизаторы после обеда собрались в раздевалке.
— Генерал в отставке, сигаретка найдется? — обратился к Игнату Гераська Тарбаган, прозванный так за то, что был низенький, жирный.
— Ты, Гераська, когда стрелять перестанешь?
— Забыл дома в другом пиджаке.
— Скажи лучше, на чужие пятачки хочешь машину купить.
— Какая там машина. Через дырявые штаны все пятачки высыпаются, — хихикнул Гераська.
— У тебя высыплются, — встрял в разговор Пронька. — Ты бы и жену с голоду уморил, да спасибо соседи подкармливают.
Гераська был скряга добрый. Держал чушек, гусей, каждый год быка выращивал. И все это сплавлял на базар. А сам жил на картошке да на хлебе. Жене на неделю по рублю давал и о каждой копейке отчет требовал.
— У тебя кусок не просил, — взбеленился Гераська. — Да я бы такому крохобору не дал.
— Катитесь вы все… — Гераська надернул на себя комбинезон и выскочил из раздевалки.
— Жена его говорит: мой Герасим не скупой, а весь из себя расчетливый. Уж он что задумает, так и будет, — передразнил Ананий. — Говорят, к святым примазывается. Потихоньку вместе с женой куда-то креститься ездил.
— Гераська за копейку и бога обманет, — пробасил Игнат.
— Этот божий человек без выгоды под крест не пойдет. Ефросинья говорила, он сейчас травками да корешками торговлю наладил.
— Это дело как раз по нему.
Михаил Комогорцев переоделся, посмотрел на Игната, тот переобувался.
— Что же, Игнат, звено ко всем чертям послал?
— На кой шут оно мне нужно. Петрович там что-то мудрит, а я в дураках ходи. Видите ли, плуг ему не по нраву пришелся. В стерню сеять надумал. Сразу скажу, ни шиша у него из этого не выйдет. Только семена переведет. И чему их в институтах учат?
— Смотрю на тебя, Игнат Романович, уж очень ты на одну личность смахиваешь, — проговорил Ананий.
— На какую там еще личность?
— Да на Пронькиного петуха.
— Вот-вот, — подпрыгнул Пронька.
Мужики загоготали. Игнат смерил Анания тяжелым взглядом.
— Я тебе разглажу кудри-то. Тогда покукарекаешь.
— Да Петрович когда-то на одном тракторе с тобой работал.
— Ну, работал. Подумаешь, невидаль какая.
— Что же, по-твоему, мозги-то у вето ветром выдуло. Зачем же бы он стал пустым делом заниматься?
— А ведь правду Ананий толкует, — поддержал Михаил Комогорцев. — Петрович вырос на этих полях. Он зря землю мучить не станет.
— И что вы меня уговариваете, как красную девицу. Вот ты, Ананий, берись и командуй звеном. А я лучше пойду на ферму в скотники.
— И думаешь, откажусь. Только потом я тебя близко к полю не подпущу. Ходи и держись коровам за сиськи.
— Вот уж молока-то вдоволь будет, — рассмеялся Пронька, показывая прокуренные зубы.
Глава 6
Дряхлела зима. В оврагах побурели снежные наметы. Лед на Ононе оголился и был похож на толстенное подсиненное стекло, пронизанное паутиной трещин; гладь, хоть яйца катай. Отогрелись увалы, запарили опаловым огнем. Урюмку ночами схватывало морозцем. А днем, прорезав в накипнях канавку, еще несмело, сонно бежал ручеек. Прилетели первые птицы: у темных бутанов пенисто белели пеганки, по парам, точно ламы, в охристом оперении расхаживали турпаны, в безлюдных местах селились дрофы.
Анна мчалась на мотоцикле по полевой дороге. Скопившаяся в ухабах вода с шумом разбрызгивалась из-под колес. Отощавшие за зиму вороны неохотно поднимались с дороги. За Урюмкой Анна выехала на перевал. Впереди за пашней показался полевой стан. На крутом берегу Онона стояло несколько домиков. Левее, метрах в трехстах, блестел на солнце Белый камень величиной с пятистенный дом. Он был исколот на огромные глыбы. Сбоку толпились березки. На камне каким-то чудом росла сосна. За Ононом громоздились темно-зеленые горы. В низовьях реки лес обрывался, и по обе стороны Онона распростерлась привольная степь. Только на излучине, там, где река круто поворачивала на север, на правом берегу шумел сосновый бор, издали похожий на темное облако, затерявшееся в межгорье.
На полевом стане, над общежитием, возле которого темнели деревья, курчавился сизый дымок. И от этого дымка степь для Анны сразу стала домашней.
Анну встретил Маруф Игнатьевич Каторжин, провел костистой рукой по окладистой белой бороде и поклонился.
— С новосельем, Анна Матвеевна.
Анна посмотрела снизу вверх на высокого сухопарого Маруфа Игнатьевича.
— Спасибо. И тебя, Маруф Игнатьевич, с новосельем.
— Все сделал, как ты велела: окна застеклил, двери приладил, протопил печки.
Анна вошла в общежитие. Посреди просторной комнаты сиротливо стоял стол. Стены за зиму вымерзли, посерели. Стекла пропылились, и сквозь них с трудом пробивался свет.
— Завтра с утра белить и мыть начнем, — сказала Анна.
— А известка где?
— Сейчас привезут.
— А кто ноне поварить будет?
— Тетушка Долгор. Пойдем посмотрим ее домик. Не сидится ей в деревне, того и гляди, нагрянет.
Анна с Маруфом Игнатьевичем пошли к домику, который стоял немного на отшибе. Тетушка Долгор вот уже больше десяти лет поварит на полевом стане. Для нее поближе к Онону срубили дом. Вокруг него посадили черемуху, дикие яблони и боярку. Кусты разрослись, и все лето дом прятался в маленьком лесном островке. Сейчас деревья были без листьев, и сквозь них виднелись голубые окна.
— Я уж доглядел, — шагая рядом с Анной, хрипловатым голосом говорил Маруф Игнатьевич. — Так-то здесь все целое. Только вот печку наладить надо. Так это на полдня работы.
— Завтра и наладь, а мы побелим.
Осмотрели домик, вышли на улицу. Солнце пригревало. В соснах возле общежития звонко пели синицы, с дома на дом перепархивали сороки. Резвый ветерок гулял по Приононью, наслаждаясь степным простором.
— Семена-то достали? — поинтересовался Маруф Игнатьевич.
— Алексей Петрович уехал в Читу.
Маруф Игнатьевич разговаривал, а сам беспокойной рукой поглаживал бороду. Анна это заметила и спросила:
— Ты не прибаливаешь, Маруф Игнатьевич?
— Да как тут хворь не разберет: все люди при деле, только я один будто обсевок в поле, — с горечью проговорил Маруф Игнатьевич. — Нижайшая просьба у меня к тебе: зачисли меня в свой отряд. Верно, на тракторе уж не могу робить, но без дела сидеть не стану. За жильем кому-то доглядывать надо. Да и повара без помощи не обойдутся: дровишки поднести, воды привезти. Да и пахарей одних не бросишь. Работники они добрые, что уж тут грех на душу брать. Только молодому-то коню вожжи добрые нужны. А зарплаты мне не надо. Ты только в отряд зачисли.
— Как же так без зарплаты? — удивилась Анна.
— У меня оклад есть: колхоз персональную пенсию платит. Старуха пенсию получает. Денег нам хватает. Только вот дела стоящего нету. Услышу гул трактора, так душу и клещами схватит. Сколько я землицы перепахал, сколько зерна вырастил, если ссыпать в одну кучу, пожалуй, добрая сопка получится.