— Алеша, ты мне не скажешь, что здесь происходит?
— Субботник, Николай Данилович.
— Об этом я догадался. Но мне помнится, что эта ферма ключевского колхоза. Или Неделин вам ее продал?
— Вы вот о чем, — усмехнулся про себя Алексей. — Неделин попросил очистить скотные дворы. Как же не помочь соседу.
— И какой же урожай ты думаешь получить с этого поля?
— Не ниже двадцати центнеров зерна с гектара. Плохо, что вносим не под пары. Но в этом году у нас другого выхода нет. Придется немного с сорняками повоевать. А через год думаю получить на этом поле по тридцать центнеров с гектара.
— Не высоко берешь?
— Нет. Наши земли очень бедные, бесструктурные. Фосфора почти нет, влаги недостаточно. Внесением удобрений я убиваю двух зайцев: заправляю землю питательными веществами, в то же время навозом удерживаю влагу. Правильное соотношение питательных веществ и влаги обеспечат хорошее развитие растений.
— А минеральные удобрения?
— Тут мы должны учитывать климатические условия. Из каждых пяти лет у нас в Забайкалье три года засухи. При недостатке влаги минеральные удобрения не принесут желаемого результата. Но в смеси с органическими удобрениями они дадут хорошую отдачу.
— Интересно, где вы столько людей взяли?
— Комиссар мобилизацию провел.
— А я как только заикнусь о вывозке навоза, все мне в один голос: нет техники, нет людей. А оказывается, все есть. Отряд Гантимурова у тебя живой?
— Живой.
— Нина Васильевна как относится к твоим делам?
— Вот она едет.
День был на исходе. Автомашины и тракторы ушли, только телеги длинной цепочкой растянулись по дороге к селу. На небе полыхала заря. Алым рябиновым костром горел Белый камень. Алексей обошел вокруг кургана из перегноя и остановился возле Анны.
— Теперь мы богачи.
Анна даже не повернула головы. Она смотрела вдаль.
— Помнишь, Алеша, когда я пришла к вам в бригаду, вот такой же вечер был. Земля парным молоком пахла. Облака пламенели. И Белый камень красным был.
— А ты посмотри.
Анна повернулась. Раскаленным валуном лежал Белый камень.
— Ты не забыл тот вечер? — тихо спросила Анна.
— Нет. Ты попросила меня принести красный камень. Я иду, а на ладони у меня будто маленькое солнце лежит. И только ты взяла, камень погас, стал белым. Оказывается, и красный цвет гаснет, если его касается холодная душа.
Анна пристально посмотрела на него.
— Помнишь?
— Все помню, Аннушка, все.
— Алеша, милый, ты любишь меня. Любишь? А я-то дура… Спасибо, Алеша… Только ты обо мне плохо не подумай. Мне ничего не надо. Довольно и того, что не забыл. До свидания.
Анна села на мотоцикл и помчалась в село. Алексей проводил ее долгим взглядом и пошел на полевой стан. Там была Нина Васильевна.
— А ты что бродишь один как неприкаянный? Поедешь?
— Нет. Я побуду еще здесь.
— Смотри. А я что-то устала, домой поеду.
Глава 8
Все эти дни Анна, как на крыльях. Мир — в радость, работа — в сласть. Сама того не зная, похорошела, зацвела буйно, как припоздалый черемуховый куст. Мужчины провожали ее долгим жадным взглядом. Случалось, и приставали, грубо, нахально. Бабы втайне завидовали Анне, боясь за своих мужей, но в этом они не признались бы даже под смертной пыткой. А поэтому с особым наслаждением злословили о ней:
— Алексею Петровичу на шею вешается…
— Бесстыжая. В чужую семью лезет…
— Ребенка осиротить хочет…
Вот такой слушок вполз в дом Огневых. Не находит себе места Елена Николаевна, не идет сон, думы в узлы завязываются. Последнее дело чужую семью разбивать. Детские слезы не прощаются. Грех-то какой. Теперь сраму не оберешься. Людям хоть на глаза не показывайся. Да и Алексей-то хорош — немужнюю бабу сбить с пути, что сорвать подснежник в стерпи. Ославит, а потом к жене под бок. Уж не молод.
— Что это ты все вздыхаешь? — спросил Матвей Иванович.
— Слышал, что про Анну-то с Алексеем Петровичем в деревне говорят?
— Вам, бабам, вместо языка-то топор бы подвешать, вот нарубили бы дров.
— А если правда, тогда что делать будем?
— Не сосунята, какую кашу заварили, ту и хлебать будут.
— Анна-то, поди, родная тебе дочь. И не жалко?
— А на что ей моя жалость? К подолу вместо хвоста цеплять? Не урод, слава богу, всем взяла: и красотой и умом.
— Вот принесет в подоле, тогда другой сказ заведешь.
— И что ты ко мне пристала, как репей к овечьему брюху, — рассердился Матвей Иванович. — У вас, у баб, не душа, а дьявол рогатый. Он-то и делает все навыворот, не по-людски. Что ей теперь, кукушкой жить? А с Алексеем у них смолоду карусель идет. Поди разбери, что им надо. И не нашего ума это дело. А бабы весь век свой судачат. И в праведные-то они обряжаются тогда, когда уж сами грешить не могут.
— Вот горюшко-то мое, — вздохнула Елена Николаевна.
— Спи, Елена, не майся, — более ласково проговорил Матвей Иванович. — На фронте, бывало, в такую кутерьму попадешь, не дай бог к ночи вспомнить. Все горит, все грохочет, небо черней тучи. Куда ни сунешься, на тебя смерть глазеет. Ну, думаешь, из этого ада одна дорога — чаевать на тот свет к старикам. А оно, глядишь, смерть-то и пронесло стороной. А тут не война, все обойдется. Поломала Анна дом, это дело не мудреное, а вот новый не вдруг срубишь: то бревна горбятся — не подходят, то фундамент просел — сруб повело. И ребенка нечего бояться. Ты чужого-то берешь, вся в лице переменишься, будто на тебя молодым ветром дыхнет. А неужто родному рада не будешь?
— Да я разве супротив ребенка? Только было бы все как у людей.
— И у людей всяко бывало. Ни одна девка без славы не выросла. А уж что говорить про разведенных баб да про вдов? Или ты забыла, как тебя отец под замком от меня держал?
Отец Елены Николаевны, был справный казак, верой и правдой служил Семенову. И только когда деваться было некуда, перешел к красным. Поэтому и ненавидел он Огневых, а Огневы его. А когда узнал, что его Ленка любовь крутит с Матвеем, люто отходил ее супонью, увез на заимку и посадил под замок в зимовье. Но братья Огневы ночью выломали дверь и украли девушку. Отец проклял дочь и отрекся от нее. Да только у Елены с Матвеем от этого любовь крепче стала.
— Как же нам этой беды избежать? — вздохнула Елена Николаевна.
А слухи продолжали ползти из проулка в проулок, из дома в дом. И не знала о них только Анна. Как умела, берегла от людских глаз радость, что Алексей ее любит. Ночами, прижавшись щекой к подушке, перебирала в памяти подробности встречи с Алексеем в рябиновую ночь.
В Сенную падь Анна приехала первой, заглушила мотоцикл и присела под березкой. Горные луга, на которых кучились островки берез и лиственниц, с двух сторон охраняли хребты. Часть лугов была выкошена. А там, где еще не прошли косари, ярко пестрели цветы. С хрустальным звоном бежал ручей по густой траве.
Анна нетерпеливо посматривала на дорогу, которая виднелась в редколесье сбежавших с покоти сосен. От деревьев на луг падали длинные тени. Было солнечно, но где-то за хребтом громыхало. «А вдруг не приедет Алеша?» Набежал ветерок. На березе тревожно затрепетали листья. Приминая траву, по лугу прокатилась волна. «Нет, приедет». Анне казалось, что время остановилось. А громовые раскаты приближались и становились все сильней и сильней.
Рядом с Анной на тонкой ножке покачивался белый цветок. Анна сорвала его. «Ветреница. Какое странное название». И вдруг ей стало стыдно, что она — замужняя женщина — примчалась в эту глушь на свидание. «Хороша, ничего не скажешь. Что потом Алеша обо мне думать будет?..» Анна встала, чтобы поскорее убраться отсюда.
В это время из-за леса вынырнул на мотоцикле Алексей. Подъехал к Анне, заглушил мотор.
— Заждалась?
Несколько секунд они молча глядели друг на друга. Потом Анна рванулась к Алексею. Он целовал ее, что-то говорил, но она ничего не слышала. Вдруг над самой головой с оглушительным треском прогремел гром. Земля вздрогнула. Зашумел лес. И тотчас сыпанул крупный холодный дождь.
Алексей схватил Анну за руку, и они бросились к балагану сенокосчиков, который стоял на закрайке березового колка. В балагане было полутемно, душисто пахло сеном. Анна упала на сено, убрала со лба мокрые волосы. Алексей склонился над ней: «Аннушка, цветок ты мой полынный…»
Анна вспоминала каждое слово Алексея. Она даже слышала его интонации. И вновь, уже в который раз, переживала радость этой встречи. Казалось, годы не могли погасить ее…
Сегодня Анна, Арсалан, Ананий, Пронька и Маруф Игнатьевич с раннего утра в поле. В колхоз поступило два разбрасывателя, вот и обкатывали их, настраивали, только к полудню управились.
Проснулась и задышала земля, запарила на солнцепеках бесцветным пляшущим огнем. Но это было еще робкое пробуждение жизни. Приходила ночь, лужи покрывались тонкой коркой льда, цепенела земля.
— Теперь дело за теплом, — радовалась Анна.
— Прилетели бы чайки, а весна будет, — обнадежил Маруф Игнатьевич.
Он вскипятил чай, все сели за стол.
— Пейте, мужчинки, — разлила в кружки чай Анна. — Сегодня вы обед заслужили.
— Добрая хозяйка и по чарке бы налила. — Ананий посмотрел на Анну.
— Будет и чарка, но только в праздник, когда урожай соберем.
— Анна, ты в своем ли уме? — тряхнул рыжей головой Пронька. — Да к тому времени я ноги протяну.
— Ничего, Прокопий Ефимович, выживешь.
— У нас после войны в селе жил Ганька Коршун, — Арсалан, не торопясь прихлебывал чай и рассказывал: — Такой пьяница и бездельник, какого и свет не видывал. Был он как-то в степи, заехал к нам. Накормила его бабушка Дулма. И потянуло Ганьку на дармовые харчи. Выпьет с дружками, а закусывать к бабушке идет. Совсем всякий стыд потерял. Надоел, как старая ворона. Кончилось терпение у бабушки. А Ганька опять заявился да к обеду приурочил. Заходит в юрту, руку к груди прикладывает и говорит:
— Сайн байна, Дулма, эхэ.