Максимка с трепетом переступил маленький порожек. В юрте было сумрачно. Дед включил свет. У Максимки дух захватило. На столе, что стоял посредине, лежали разные инструменты и что-то бугрилось под серой тряпицей. Вокруг большого стола еще несколько низеньких узеньких столиков, похожих больше на лавки. На них лежали ножи в серебряных оправах, позолоченные женские украшения, костяные трубки, рожки с позолоченными цепочками и еще какие-то штуки, которым Максимка и названия не знал.
Но больше всего Максимку поразило седло. Оно лежало на специальной подставке, точно на спине коня. Луки из мореного дерева украшены серебром. Подушка из красной кожи, на ней белый коврик. Тут же висела наборная уздечка, она вся горела при свете ламп.
— Кому это? — невольно вырвалось у Максимки.
— Ты видишь белый коврик?
— Да.
— По бурятскому обычаю белый коврик стелют самому уважаемому человеку. Седло я сделал для Баирмы. Нина Васильевна просила. Летом, когда шерсть сдадим, ягнят отобьем, праздник чабанов будет. Колхоз подарок Баирме сделает. Она заслужила.
— Ни у кого такого седла нет, — упавшим голосом проговорил Максимка.
— Тебе тоже седло сделаю. Только у батыра суровая жизнь. Таким и седло должно быть.
— Спасибо, дедушка, — у Максимки радостно заблестели глаза. — А где табунщик?
Батомунко осторожно убрал со стола тряпицу.
— Ух ты!
Табунщик на всем скаку заарканил дикого коня. Тот взвился свечой, пенистым гребнем отлетела грива, раздулись ноздри, сечет он воздух крепкими копытами. В посадке табунщика, в движении руки, каким он натянул аркан, лихая удаль.
— Это же дедушка Дашибал Мунхэ, — удивился Максимка.
— Маленько на Мунхэ похож, маленько на других табунщиков.
— Деда, а кто тебя научил все это мастерить?
Батомунко сел на табурет, рядом Максимку усадил.
— Однако по-разному люди рассказывают, — заговорил Батомунко. — Одни сказывают, было это поколений пятнадцать назад, другие спорят с ними, говорят, совсем это недавно было. Только одно правда, раньше люди не умели с металлом обращаться. Ножи и наконечники к стрелам из камня и кости делали. Потом с неба спустились девять братьев, девять кузнечных дел мастеров. Они-то и научили людей красоту в металле увидеть.
Мои предки все кузнецами были. А дедушка моего дедушки у самого старшего из небесных кузнецов Божинтая учился. А я это ремесло от отца и деда перенял. А дед мой был самый большой мастер в Агинской степи.
Как-то один раз нойон решил посмотреть искусство кузнецов. Приехали они к нему со всех концов степи, привезли свои изделия. Только дед мой явился с одними инструментами.
— Пошто ты ничего не принес? — спросил его нойон.
— Как так? Я свои самые дорогие изделия всегда с собой ношу.
— А где они?
— Вот.
И дед протянул руки. Мастера давай насмехаться над ним. В это время собаки из чащи дикого козла выгнали. Куда он ни побежит, везде люди. Метался, метался и прыгнул через юрту нойона. Пока козел летел над юртой, дед сковал золотые подковы и подковал козла на все четыре ноги, рога серебром украсил, а в концы их дорогие камни поставил, вспыхнули они ярким огнем.
Коснулся козел земли раз, другой и исчез за холмами.
— Вот моя работа, — показал дед в сторону убежавшего козла. — Когда ее посмотрите и оцените, тогда мне скажете.
Взял дед инструмент, поклонился мастерам и ушел. С тех пор стали его звать Гурахан-мастер, подковавший на скаку дикого козла.
— Деда, а ты меня научишь? — несмело спросил Максимка.
— Если душа у тебя горячая, глаз острый, рука верная и терпение великое, то научу.
…Экзамены по агрономии у семеноводческого отряда принимали Нина Васильевна, Алексей и Арсалан. Все было как в серьезном учебном заведении: заходили по пять человек, готовились и отвечали.
Анна сдала экзамен первой и теперь болела за товарищей. Дина чуточку приоткрыла дверь, заглянула в щелочку и отошла.
— Ну что? — спросила Анна.
— Отвечает Ананий. Следующая Дарима. Сейчас мне заходить. У тебя кусочка хлеба нет?
— Конфетка есть. — Анна подала Дине конфетку. — С чего это ты вдруг оголодала?
— Да у меня всегда не как у людей. Как только понервничаю, голод нападает. И начинаю есть. Иной раз полбулки изжую и не замечу.
— Да с тобой ладно ли? К врачам ходила?
— Ходила.
— А они что?
— Говорят, ешь, Кирюшкина, на доброе здоровье, поправляйся. А мне уж поправляться некуда, через каждый месяц платья расставляю.
— А ты поголодай, — посоветовала Анна. — Говорят, это очень полезно.
— Я уже испытала это средство. Один раз целый день голодала, а вечером наелась, чуть не померла.
— Ах ты горемычная.
— А в школе со мной еще не так было. По математике я неважно училась. Как только начнется урок, я сидеть спокойно не могу, начинаю ерзать. А учительница у нас была Иннокенша, тощая, злая. Подойдет ко мне, пальцем перед носом водит и говорит: «Ну, Кирюшкина, ну, Кирюшкина… Я говорю, а она шевелится, я говорю, а она шевелится…» Все смеются, а у меня душа в пятках. Через нее я до сих пор спокойно про математику вспоминать не могу.
Петька с Сергеем Турановым стояли в сторонке, посматривали на Дину и посмеивались.
— Ты что, Петя, глазеешь? — шумнула на него Дина. — Девок не видывал?
— Но-о-о. Такую первый раз вижу.
— Ты у меня гляди, да не засматривайся.
Вышел Ананий, тыльной стороной ладони вытер пот со лба и облегченно вздохнул.
— Вот это баню устроили.
— Как сдал?
— Пронька поплыл. Еще раз готовиться посадили.
— Как же он так?
— Да вот так, сколько ни пытали, молчит, как партизан на допросе. Алексей Петрович его спрашивает: «Что собою представляют наши земли? Каких питательных веществ не хватает в них для растения?» Пронька поерзал и изрек: «Она, земля-то, конечно, того, но если разобраться, так это совсем не так».
— Вот несчастный, — посочувствовала Анна.
Дина взялась за дверную ручку.
— Ну, братцы, не поминайте лихом. Передайте мальчикам, что я любила их.
Вскоре из двери выпорхнула Дарима.
— Ответила? — встретила Анна.
— На все вопросы. Алексей Петрович похвалил. А Нина Васильевна сказала: «Надо же, и Дарима уже выросла. Быть тебе агрономом. На колхозную стипендию учиться пошлем. Только расписку дашь, что там замуж не выйдешь».
— Все равно обманешь, — безнадежно махнул рукой Ананий.
— Это почему? — вдруг вспыхнула Дарима.
— Да девичьи заверения, что летний снег: долетел до земли и растаял.
— Да ты знаешь, я комсомолка, — горячилась Дарима.
Ананий свистнул. Анна взяла Дариму под руку.
— Эх ты, моя комсомолочка. Не связывайся ты с ним. Им бы только зубы помыть.
Последним сдавал экзамен Петька. Потом всех пригласили в зал.
Алексей встал из-за стола. Одет он был в темно-коричневый костюм. Широкий галстук с красным орнаментом выделялся на белой рубашке. «Как идет Алеше коричневый цвет, — подумала Анна. — И кремовая рубашка будет к лицу. В магазине они есть. А ведь я его размера не знаю».
Алексей окинул сидящих взглядом.
— Если говорить честно, то вы нас порадовали. Знания хорошие. Теперь дело за урожаем. Но учебу мы не закончили. Скоро начнем закладывать опытное поле. На нем будем испытывать около двух десятков сортов пшеницы, овса, ячменя. Анна Матвеевна, у меня к вам просьба: организуйте так, чтобы все члены отряда побывали на поле при закладке, при всходах, при колошении хлебов и перед уборкой.
— Да чтоб люди не галок считали в небе, когда придут на поле, а учились, — дополнила Алексея Нина Васильевна.
— Но вот с Прокопием Ефимовичем Томских я не знаю, что и делать. Знания никуда не годятся. И мы решили его снять с трактористов.
Пронька пробуровил пятерней по рыжей копне волос, рывком поднялся и, глядя себе под ноги, заговорил:
— Да так-то я все знаю. Даже иногда дельные мысли высказать могу. Только у меня туго с соображением. Это даже Ананий подтвердить может. В мозгах какие-то клетки оголились, замыкают иногда.
— Сквозняк у тебя, Прокопий, в голове, — вставил Арсалан.
— И лени много, — добавила Анна. — Я же тебе говорила, занимайся больше.
— Винюсь. Только оставьте в отряде. А то получается один срам. Да меня без трактора жена перестанет уважать. А без уважения человек, что конь без хорошего бега.
Жену свою Пронька любил кроткой голубиной любовью. Об этом все знали, а поэтому с сочувствием посмотрели на него.
— Давай, Прокопий, у членов бригады спросим, — предложила Нина Васильевна, — как они думают поступать с тобой?
— Оставить его надо, — за всех ответила Анна. — Работник-то он старательный. А голову ему поправить попросим Ефросинью Бугоркову. Она в этом деле мастак.
По лицам сидящих заблуждала улыбка.
— А что думает по этому поводу комсорг отряда? — обратилась Нина Васильевна к Дариме.
— И я так думаю, — встала по-школьному Дарима. — Мы его на поруки берем. Я сама с ним заниматься буду.
— Коли на поруки, так я согласен, — улыбнулся Алексей. — К севу всю технику подготовили? В борозде не придется стоять?
— Техника уже вся на полевом стане, — ответила Анна. — Хоть завтра можем начинать сев.
Ананий с Пронькой вышли на улицу. Темное небо искрилось звездами. На остывшей земле гулко отдавались шаги.
— Меня, Проньку Томских, на поруки… — возмущался Пронька. — Как какого-то тунеядца. И как у них только язык мог повернуться? Разве им понять, что у меня деликатная душа и такого обращения не переносит. Напиться, что ли?
— Вот это мужской разговор, — подхватил Ананий. — Да только вот незадача — денег нет. А домой сунуться нельзя, сам знаешь, у меня не жена, а кипяток, одним взглядом ошпарит так, что неделю чесаться будешь.
— И мне своей показаться нельзя. Скажет: «Ты бы, Пронюшка, лучше не ходил, а то завтра опять голова болеть будет». Ты меня знаешь, ведь не пойду.
— Табак наше дело.
Некоторое время шли молча. Вдруг Ананий остановился.