— Идея есть.
— Да ну? — оживился Пронька.
— Пойдем к Князю. Я видел его перед вечером. Князь двух глухарей сегодня подстрелил. Только даст ли нам?
— Да Князь, окромя тельняшки, ничего не пожалеет.
— Тогда полный порядок, Пронька.
Федор растапливал печку. В шерстяных чулках, на плечи накинут дубленый полушубок.
— Привет холостяку, — поздоровался Ананий. — Ты чего так утеплился?
— Да черт Гераську Тарбагана в наледь затолкал вместе с трактором. Вытаскивал, зуб на зуб не попадает.
— Пропустить надо стаканчик.
— С удовольствием, да нет этого зелья. Завязал, ребята, на крепкий морской узел.
— Не печалься, мы его в два счета развяжем. Дай нам одного глухаря.
— Берите обоих.
— Двух не надо. А закусить у тебя что-нибудь найдется?
— Найдется.
— Тогда жди, мы мигом.
Ананий вручил Проньке глухаря, и они вышли.
— Что мы будем делать с этим лесным колдуном? — недоумевал Пронька.
— А ты пошевели мозгами хоть раз.
— Пробовал.
— Ну и как?
— Ничего сообразить не могу.
Подошли к Пронькиной избе. Ананий остановился.
— Прежде чем переступить порог, ты представь, что у тебя отобрали трактор…
Выслушав Анания, простодушный Пронька от радости даже взвизгнул.
— Тебе, Ананий, не трактористом надо было работать, а разведчиком.
— Ты валяй, да, смотри, дело не загуби.
Пронька сделал скорбное лицо и вошел в дом. Его жена Глаша, рано пополневшая женщина, жарила мясо. Увидела мужа, опустила полные руки.
— Проня, что случилось? — певучим мягким голосом спросила она.
— Да вот, — Пронька небрежно бросил глухаря на пол. — Ехал мимо дома Гераськи Тарбагана. Собаки пугнули индюка. Он под колеса. Задавил.
— Что же теперь будет-то? — прижала к груди руки Глаша.
— Опять в сельсовет потянут.
— Вот напасть-то на нашу голову.
— А может, заплатить ему? — осторожно намекнул Пронька.
— Заплати, Проня. Сколько надо-то?
— Да десятки хватит.
— Дай ему больше и не связывайся.
— Хватит ему и десятки.
— Иди, родной, отдай.
Пронька сунул десятку в карман и вышел.
— Полный порядок, — доложил он Ананию.
Через полчаса они уже были у Федора. Две бутылки водки стояли на столе. Ананий наполнил рюмки.
— За твое здоровье, Князь.
После третьей рюмки Федор немного согрелся.
— Куда же вы все-таки глухаря сплавили? — спросил он.
— За индюка выдали, — усмехнулся Ананий.
Пронька вскочил и, прижимая руки к груди, стал представлять, как он разговаривал с женой. Федор смеялся. Потом вдруг посерьезнел.
— Олухи, что, у меня не могли денег взять?
Ананий широкой ладонью погладил шею.
— Верно, могли бы. Да просто так взять интересу нету.
— Вот-вот, — подхватил подхмелевший Пронька. — Мы с Ананием без интереса жить не можем.
Федор ушел в спальню, вернулся с десяткой в руке и подал ее Проньке.
— Возьми. Потом отдадите.
— Да как-то неудобно, — развел руками Пронька.
— Возьми и все расскажи жене. Иначе выброшу эту поганую водку на помойку.
— Возьми, Пронька, — убеждал и Ананий. — Князь выбросит, я его знаю. Да еще и нас с тобой взашей вытолкает.
— Ладно, — согласился Пронька.
Выпили еще по рюмке.
— Скушно ты живешь, Князь Гантимуров, — философствовал окончательно захмелевший Пронька. — Без фантазии. Понимаешь? А без фантазии никак нельзя. Ты, Князь, мотоцикл «Урал» когда-нибудь видел? То-то. Когда на нем по степи едешь, ветер голову срывает, сердце из груди от радости выскакивает. Позапрошлым летом купил я такой мотоцикл. Честь честью обкатал его. Бывало, газану, рванет он, как застоялый жеребец, дух захватывает. И поехали мы с Ананием покататься. Уехали за Онон к озеру Зун-Торей. Время подходящее прошло. Протряслись за дорогу. Увидели домик под сопкой, свернули к нему. И в аккурат угодили к моему знакомому, к пастуху верблюдов. Мы с ним как-то на слет передовиков в Читу ездили, в одном номере в гостинице жили.
Обрадовались мы. Жена его под навесом в ограде поесть собрала. За встречу бутылек раздавили, потом — другой. А там уж и пошло. Загулял Прокопий Ефимович.
Пастух ест, а сам все на мотоцикл косится. Я его спрашиваю: «Нравится?» Отвечает он: «Беда, хорошая машина». А если я загулял, откуда у меня и отчаянность берется. Я и говорю: «Давай три верблюда, два ящика водки и забирай к чертовой матери этот мотоцикл».
Ударили по рукам. Пригнал пастух трех верблюдов. На двух мы с Ананием уселись, на третьего погрузили водку и отправились с песнями домой.
Приезжаем, на нас вся деревня высыпала поглазеть. Ребятишки гурьбой следом валят, собаки такой брех подняли, хоть уши затыкай. А мы горланим себе песни.
Подъехали к моему дому. Жена на крыльцо выбежала: «Пронюшка, Ты что это опять чудишь-то?» А я ей кричу: «Отворяй ворота. И какой я тебе Пронюшка, я турецкий шах. Ухожу с караваном к персиянкам. Проститься приехал». — «Что мелешь-то? Не смеши людей. Иди проспись», — взмолилась она.
Пока мы такие переговоры вели, а верблюду что-то не понравилось, захарчел он, а потом как плюнет в жену. Она с перепугу так и села.
— Вот это была потеха, — покачал головой Ананий.
— Ну, а потом? — заинтересовался Федор.
— Вот потом-то самое страшное началось. К утру мы с Ананием очухались и не знаем, что с этими проклятыми верблюдами делать. Решили продать. Целую неделю ездили по району, где только не бывали, никто не берет.
Измучились вконец. Не знаю, что бы я еще натворил с горя. Но на счастье в Зареченске на свадьбу попали. Жениху с невестой и подарили этих верблюдов, а сами поскорей смотались.
Потом, говорят, целый месяц нас искал жених, горькими слезами выл, да не нашел.
— Ну и чадушки, — смеялся Федор.
Ананий грузно встал.
— Спасибо, Князь, за приют.
Обнявшись, Ананий и Пронька вышли на улицу, Ананий басисто запел:
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село…
Пронька голосисто подхватил:
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело…
Глава 11
В больших муках рождается весна в Забайкалье. После крутых морозов затопит землю теплом. Задымятся увалы, все вокруг наполнится душистою прелью прошлогодней травы. По падям до боли в глазах засверкают накипни, заслезятся звонкими струями. В небе, в ожидании попутного ветра, замрут белокрылые облака, марево подсинит горы. Неуемно голосисто запоют птицы. Но через два-три дня налетят холодные гольцевые ветры и будут дуть до тех пор, пока земля не укроется от них молодой зеленью.
И на этот раз снега уже давно не было, а тепло все еще плутало где-то в горах. Временами выдавались погожие дни, но приходила ночь, опускалась стынь, и земля цепенела. Только к середине апреля ярче засветило солнце, южные склоны сопок занялись голубоватой дымкой — зацвел ургуй[12].
Тетушка Долгор вышла из домика. Одета она была в летний синеватый тыгэл, рукав которого перехвачен пониже плеча многоцветной тесемкой[13]. Маруф Игнатьевич возле столовой колол дрова. Тетушка Долгор глянула на поле и замерла: то здесь, то там, будто кто-то вспарывал пашню, взлетали облачка пыли, невидимая рука скручивала их в черные жгуты, и они, извиваясь, блуждали по полю.
— Кого это ты там узрела? — воткнув топор в чурку, распрямился Маруф Игнатьевич.
— Ты только погляди, как ветер дичает.
— Это черти с ведьмами венчаются. Согрело землю, теперь целый месяц дуть будет.
Тетушка Долгор вошла в столовую. На кухне ее помощница Груня Такмакова чистила картошку. За столом пили чай Ананий, Пронька, Игнат Стрельцов — звеньевой первого звена, и Михаил Комогорцев — звеньевой второго звена.
— Рад тебя видеть в добром здравии, тетушка Долгор, — пробасил Игнат.
— Здравствуй. Добрые люди плуги ладят, а Игнат с Михаилом ездят по гостям и чаи гоняют.
— Мы с Игнатом Романовичем в селе были, вот по пути и завернули тебя попроведать, — слукавил Комогорцев.
— Спасибо. Только уж шибко большой крюк сделали, — с недоверием покосилась на Комогорцева тетушка Долгор.
— Для милого дружка семь верст не околица.
— Приедет Дашибал, он тебе покажет околицу.
— Тетушка Долгор, — погладил усы Игнат, — я смотрю на тебя и все думаю: где ты такие голубые глаза отхватила?
Улыбнулась тетушка Долгор.
— Мать-то моя рано овдовела. А говорят, слаще-то вдовы бабы не бывает. И повадился к ней один казачок. Он из села мимо нашей стоянки все на заимку ездил. Зайдет в юрту почаевать, а в это время конь отвяжется да убежит. А ночью куда пешком пойдешь. А то ливень пойдет или пурга поднимется. В непогоду тоже не поедешь.
— Вот шельма, — тряхнул чубом Ананий.
— Он-то и подарил мне свои глаза. А вы-то, греховодники, разве лучше? Поди, по всему свету порастеряли своих ребятишек?
— Правильно, тетушка Долгор, — усмехнулся Комогорцев. — Один Ананий на службе с полдюжины оставил.
— Тетушка Долгор, наговаривает на меня Миха.
— Да ты, Ананий, лучше расскажи, как на зорях бегаешь на ферму доярок будить, — погладил усы Игнат.
Хохот на весь полевой стан.
— Это все ты, Миха, небылицы плетешь. — Ананий смерил Комогорцева недобрым взглядом. — Попадешь под руку, я тебе это припомню.
— Я? Да ты, Ананий, в своем уме? — Комогорцев смеется. — Ты только скажи, почему у Матрены Сараевой все ребятишки на твое обличье похожи? Все такие же с завитушками. Нет, ты не виляй, Ананий, скажи.
— Что ты привязался, как голодный ворон к тарбагану? — вышел из себя Ананий. — Иди да у нее и спрашивай.
— Спрашивал. Говорю: «Матрена, как это получается. Живете на ферме без мужиков, а у каждой полный дом ребятишек? Где вы их берете?»
— Ну и она что?