— Так и не стали сеять хлеб?
— Пошто. Из русского села комсомольцы приехали, наших парней учить стали. Потом дело хорошо пошло.
Три дня гулял Дашибал. На четвертый попарился в бане и заседлал коня.
— Ты это, паря, куда собрался? — удивился Маруф Игнатьевич. — Вечером в деревню ко мне поедем. Старуха пирогов напекла, настойку сгоношила. Ты такой отродясь не пивал.
— Спасибо, Маруф. Однако поеду. Какая тут, к лешему, жизнь. Дышать нечем. Старуха и та соляркой пропахла.
И умчался Дашибал к горам Алханая, к своему табуну, навстречу вольным ветрам.
Анна в эту ночь спала и не спала, ворочалась, поправляла подушку, а она все казалась каменной. «А вдруг у парней ничего не получится с плоскорезами? Вот стыдобушка-то будет. Передадут технику Игнату Романовичу, А он самого черта взнуздать может. Вчера делал вид, что к Князю приехал. А сам весь вечер возле плоскорезов крутился, присматривался что к чему».
Как только утренняя заря розовым крылом коснулась окон, Анна оделась, взяла полотенце и пошла на речку. Было свежо. На всем еще лежал ночной покой. Над Ононом резвились два полевых барашка[15]. Один за другим они взмывали в тусклое небо, а затем стремительно падали на землю. Их крылья начинали жужжать, а затем над степью проносилось глуховатое блеянье. Над холмами вереницами тянулись стаи гусей. Их крики были отрывистые и громкие. Всюду звенели жаворонки.
Анна умылась. То ли холодная вода, то ли ликующее многоголосое утро подействовало на нее успокаивающе. Бросив полотенце на плечо, Анна не торопилась уходить. Она поднялась на угор и пошла к Белому камню. Пахло богородской травой и молодой зеленью. Неожиданно она наткнулась на Алексея.
— Алеша? — удивилась Анна.
Алексей точно не слышал ее. Он сидел на берегу и держал в руке незажженную папиросу. Анна села рядом. Взошло солнце, и нежное тепло пролилось на землю. Еще сильней заголосили птицы.
— Вот он, голос природы, — занятый своими мыслями, тихо проговорил Алексей. — И от нас с тобой зависит, будет он звучать вечно или оборвется в один недобрый день.
О берег звонко плеснулась волна. Над стремниной с шумом пролетел табунок уток. За рекой из сосновой поросли, испуганно клокоча, взлетела тетерка, описала полукруг и скрылась на косматой груди хребта.
— Совсем ты похудел, Алеша, — Анна запустила в его волосы тонкие пальцы, потом нехотя убрала руку.
— Придет зима, тогда уж будем жир нагуливать.
Анна прижалась к плечу Алексея. Ее волнистые ковыльные волосы упали на его широкую спину.
— Все-таки хорошо, Алеша, что ты есть.
— Не для всех хорошо.
— Ну и пусть. А ты меня не разлюбишь?
Алексей взял руку Анны, погладил, но ничего не сказал. Анна порывисто обняла Алексея, поцеловала и, оглянувшись на полевой стан, встала.
— А я тебя весь вечер ждала.
— Не смог я приехать.
— Скажи лучше, не захотел. Видимо, не зря люди судачат, что я сама на тебя вешаюсь.
— То ли еще будут говорить, — вставая, ответил Алексей. — Пойдем. Надо людей будить.
— Не терпится?
— Да оно, когда люди в поле, как-то спокойней.
Но напрасно не спала эту ночь Анна. Верно, первый день прошел не совсем гладко. Что-то барахлил у Анания глубокорыхлитель. Но назавтра все наладилось, только на поле смотреть было как-то непривычно. Прошли плоскорезы, катки, сеялки, а помятая стерня стояла, отчего пашня была серой, как будто ее вскопытило стадо коров.
На безотвальную обработку земли приехала посмотреть Нина Васильевна. Походила по полю, для чего-то проверила заделку семян и подозвала Анну.
— Ты думаешь, матушка, в этом мусоре что-нибудь вырастет?
— Осенью увидим, — уклончиво ответила Анна.
— Загубим семена. И семена-то какие, элитные.
Анне стало обидно за Алексея.
— Я думаю, Алексей Петрович не дурней нас.
— Бывает, и на мудрецов затмение находит. Ты-то видела, как на невспаханном поле хлеб растет?
— Нет.
— И я не видела.
Анне нечего было возразить.
— Вот так, матушка. А осенью-то, может быть, вас придется привлекать к ответственности. Столько семян перевести, — дело не шуточное. Да и без кормов можете оставить колхоз. За это спасибо не говорят.
— Зачем же вы раньше времени хороните дело Алексея Петровича?
— Так спрос-то с меня первым долгом будет.
Возле Урюмки Нина Васильевна увидела автомашину. Подъехала. Иван Иванович заливал воду в радиатор.
— Что у тебя стряслось?
— Мотор греется.
Нина Васильевна присела на молодую траву. Здесь было затишье, пригревало солнце, горьковато пахло черемухой. В зарослях громко перекликались кукушки. Над Урюмкой с берега на берег летал зимородок, садился на куст, камнем падал в воду и из нее взлетал с рыбкой в клюве.
— Благодать-то какая, — огляделась Нина Васильевна. — У Анны в отряде пшеница дружно пошла. Уродится хлеб. Земля-то не видывала столько удобрений.
— Ничего у нее не будет, — облокотившись на капот машины, проговорил Иван Иванович. — Пшеница на таком удобрении изнежится, до снега не созреет, а овес и ячмень травой зарастут.
— Я тоже думаю, толку от овса и ячменя не будет, но пшеница вырастет. Помнишь, когда ты еще звеньевым был, мы на картофельном поле пшеницу сеяли. Около сорока центнеров зерна с гектара тогда получили.
— Там было-то всего двадцать гектаров.
— Получили на двадцати, можно получить и на тысяче.
— На том поле два года картошку сажали, а потом хлеб посеяли. А Алешка сразу в свежий навоз семена высыпал. Одна дудка и попрет.
— Не знаю, может случиться и так. Только урожай-то нам надо как-то повышать. Сам знаешь, каждый год весной овцы без кормов.
— Нас не спрашивали, когда давали план увеличить поголовье овец.
— Это, Ваня, старая песня. Есть государственные интересы. Овчина нужна, шерсть нужна, мясо нужно. Мы с тобой для того и находимся здесь, чтобы дать все это.
— Тогда на кой шут с нас товарное зерно требуют? Пусть хлеб выращивают там, где он растет. Коли мы овцеводы, давайте сеять зеленку, многолетние травы, овес и ячмень для фуража.
Из-за кустов вылетела цапля, увидела машину, людей, испуганно крикнула и, усиленно махая крыльями, стала набирать высоту. Нина Васильевна проводила ее взглядом и посмотрела на сына.
— Хочешь ты того или не хочешь, а товарное зерно мы производили и будем производить. Ты мне другое скажи, кто нам не дает получать хорошие урожаи овса, ячменя и многолетних трав? Посевы этих культур мы увеличиваем с каждым годом. И можем еще увеличить, земля, слава богу, еще есть.
Иван Иванович дернул нос-лодочку и, не глядя на мать, бросил:
— Я смотрю, ты уж начинаешь говорить Алешкиными словами.
У Нины Васильевны нервно дернулось веко, на щеках выступили бледные пятна: с первых дней войны несла она свою тяжелую ношу председателя, и не удивительно, что все чаще стали сдавать нервы. Но она сдержала себя.
— Ваня, давай уж будем честны друг с другом. Правильно или неправильно, но Алеша что-то делает. Если он даже споткнется, его никто не осудит: человек ищет дорогу, а в пути всякое бывает. А что мы с тобой делаем? Только бурчим на него.
— Ну и черт с ним, пусть он ищет эту дорогу, — с горечью проговорил Иван Иванович. — Да и вообще, пропади пропадом это сельское хозяйство. Годы проходят и — никакого просвета. Уеду я на БАМ, мама. И пусть эта земля горит черным пламенем.
Нина Васильевна не поверила своим ушам.
— Ваня, ты это серьезно?
— Вполне, — коротко бросил Иван Иванович и отвернулся к резво бегущей Урюмке.
— Та-ак, — устало протянула Нина Васильевна. — А ведь я, Ваня, этой земле отдала жизнь. В ней похоронила свою молодость, на этой земле и седину нажила. Значит, решил бросить мать-старуху, пусть одна этот воз в гору тянет.
— У тебя Алешка есть.
— А куда ты с БАМа побежишь? Там рельсы не на цветы, а на вечную мерзлоту кладут. Так что выкинь из головы эту глупость.
— Не могу я больше здесь оставаться, мама, — почти крикнул Иван Иванович. — Все говорят, что Анна опять с Алешкой таскается.
— А тебе-то какая печаль? Вон сколько девок в селе. Или у тебя глаза завязаны?
— Сверну я Алешке шею. Все он во мне отравил, душа черней ночи стала.
— Спасибо, обрадовал. Мне только этого не хватало, матерью тюремщика стать.
— Что же мне делать?
Глава 15
Ручьи в распадках вызванивали, что май пошел под уклон. Хотя ветер иногда дул сутками, но сила у него была уже не та. Лес покрылся молодой зеленью. По Урюмке буйно цвела черемуха, клубилась снежной полосой от Онона до Алханайских гор. Опьяненные ее запахом до одури пели птицы. На полях появились всходы.
Только Мертвое поле за селом, заросшее диким просом и вьюном, было черно-коричневым, точно выгоревшее, его как будто не коснулось дыхание весны. Над ним стояло безмолвие: не щебетали птицы, росистыми зорями обходили его звери, не селились здесь даже суслики.
Алексей с Арсаланом возвращались из кукурузоводческого звена. Арсалан вел автомашину.
— Совсем пропала земля, — покачал он головой.
— Если бы умела земля говорить, она бы нам с тобой спасибо не сказала.
— А при чем тут мы?
— Да все при том же. За все, что делается на этой земле, мы с тобой в ответе. Вчера к нам из Читы приезжал журналист. Безусый мальчишка, недавно институт закончил. Сто вопросов мне задал: «Почему у вас это не так? Почему это у вас не делается?» Я его спрашиваю: «А у вас почему это не делается? Или это не ваш дом? Или вы турист у нас в Забайкалье? Что вы-то сделали, чтобы эта земля лучше стала?» Он хлопает глазами. Над такими вопросами он даже не думал. К сожалению, таких «иностранцев» в собственном доме у нас еще немало.
Впереди показалась деревня. Под лучами заходящего солнца блестели окна. От Урюмки, пыля, брело разномастное стадо коров. На краю села двое мальчишек гарцевали на конях. От фермы к Мертвому полю двигалось несколько тракторов с тележками, груженными перегноем.