Вот так и появились на земле тарбаганы, а у ласточки хвост вилкой стал.
— Так это бог был, а не старик? — спросил Андрейка.
— Ох ты и догадливый, — рассмеялся Ганька.
— Так разве боги-то курят?
— И боги разные бывают, — посмотрел на Андрейку Ананий. — Видно, этот курящий.
Ананий загасил папиросу и встал.
— Подъем. А то кровь остынет, потом не работники из нас будут.
Не заметила Анна, как и пролетел день. Под небольшой сопочкой у ключа стояло несколько палаток и травяной балаган, в котором жили Анна с Даримой. После ужина парни разожгли костер и расположились вокруг, Анна с Даримой сели у входа в балаган. Тетушка Долгор в палатке. Тихо напевая, она рукодельничала.
А вокруг разлилась тишина. По степи блуждали длинные тени. В распадках над озерами пенисто кучился туман. Вдали мерцали зарницы, высвечивая темно-синие тучи. Перекликались перепелки. «Спать пора, спать пора». Ярко горели звезды. Воздух набегал волнами, он был то прохладный, пропахший озерной прелью, то теплый и душистый, точно вздох прогретых сопок.
— А где твой Князь, Ласточка? — спросила Анна.
— У Алханайских гор. Там косит со своей бригадой.
— Не разлюбил еще?
— Вчера приезжал.
— Не обижает тебя?
— Да что ты. Смешной он маленько. Вчера мы сидим на сопочке, он вдруг ни с того ни с сего говорит: «Дарима, сын мне позарез нужен». «Зачем он тебе?» — спрашиваю. «Дело задумал. Хочу всю степь каналами покрыть. Нужен дождик, нажал на кнопку. Трава в пояс, колос хлеба в четверть». «А сын при чем?» — спрашиваю. «А сын вот зачем нужен. Вдруг со мной что-нибудь случится. Так чтобы он дело до конца довел. Такое в один день не делается». — «Ты дело начни, а потом уж о сыне думай». — «Мы с Петровичем уже все обдумали, лет на десять вперед». И меня Князь зовет на оросительную систему работать.
— Иди, Ласточка, куда позовет. Такой не подведет.
— А ты Алексея-то Петровича видела?
— Нет. А что?
— Какой-то он не такой стал. В Сенную падь к нам приезжал. Сам улыбается, глаза грустные.
— Может, болеет.
Дарима прижалась к плечу Анны.
— А ты бы за Алексеем Петровичем пошла хоть куда?
— Как же за ним пойдешь? Семья у него. Если меня позовет, жену и дочь обманет. Видишь, как нескладно получается.
— И зачем же он женился? Нехороший. Я же знаю, тебя только любит. Взял бы да и украл тогда у Ивана Ивановича.
Сегодня перед рассветом подул сырой ветер. Он гулко хлопал по палаткам и шуршал травой на балагане. Небо затянуло тучами. Под свист ветра где-то в стороне Алханайских гор заунывно голосили волчата. На летних стоянках чабанов трусливо тявкали собаки.
Тетушка Долгор проснулась рано, к ненастью ныла поясница, ворочалась, слушала, как шарится вокруг палатки ветер. Лежать надоело, вышла из палатки, посмотрела на небо, а оно мрачное. Орлы-курганники садились на зароды и подолгу осматривали потускневшую степь.
— Однако непогода все дело нам испортит, — вздохнула тетушка Долгор и пошла разводить костер. Она сварила кашу, нажарила баранины, вскипятила чай.
Из балагана вышла Анна.
— Тетушка Долгор, пора всех поднимать?
— Пусть поспят маленько. Погода-то вон какая.
— Вот и надо торопиться. Может, до дождя-то успеем зарод-два сметать. Подъем! — прокричала Анна.
Вскоре отряд был унте на лугу. Вроде все старались работать, но не было той легкости, с какой косили траву и метали зароды в хорошую погоду. Даже у Анания и у того сегодня будто тяжелей вилы были.
Только закончили вершить один зарод, как сыпанул мелкий, как туман, дождик. Прошел с полчаса и перестал. А немного погодя снова сыпанул, намочил гребь, обмыл тракторы.
— Все, Матвеевна, отстрелялись. — Ананий спрятал вилы в зароде, туда же положил рукавицы.
— Хоть бы ненадолго заненастило.
— Ветрено. Может, до завтра продует.
Парни обступили Анания с Анной.
— А что нам делать? — спросил Андрейка.
— Отпускаю вас сегодня к невестам, — ответил Ананий. — Да смотрите, сильно-то не озоруйте.
— Если прояснит, чтобы завтра к обеду все были здесь, — предупредила Анна.
Дома Анна переоделась и пошла в огород прополоть грядки с морковью. А дождик все еще не осмеливался пойти как следует, прибил пыль, а теперь шел и не шел. Анна полола морковь, а сама посматривала в сторону Горы, на дом Алексея. Все эти дни она старалась не думать об Алексее, а думала только о нем. В тысячный раз себя убеждала, что с ним все покончено, от этого страдала, и втайне от себя мечтала о каком-то чуде, которое помогло бы им оказаться вместе.
До Анны донесся детский голос. Она обернулась: по угору шли Алексей, Катя и Иринка. Иринка что-то громко рассказывала, Алексей сдержанно улыбался. Катя счастливыми глазами смотрела на них. Они миновали усадьбу Огневых и свернули в сторону Горы.
Анна опустилась на грядку. Глухая боль сдавила грудь. Алексей ходит счастливый, улыбается, и нет ему никакого дела до нее. «Назло вернусь к Ванюшке. Вот тогда, может, и тебя кольнет». Анна встала.
Распахнулась калитка, и в ограду вошли Дина и Дарима. Дина за весну и лето похудела, а от этого казалась выше ростом. Лицо ее загорело. От прежней Дины осталась, пожалуй, только высокая прическа, которую она умудрялась сохранять на тракторе и в любую погоду.
— Здравствуй, Аннушка, — приветливо улыбнулась Дина.
— Здравствуй. Управилась с парами?
— Все. Завтра с вами на сенокос поеду. А хлеба-то у нас какие!
— Я сегодня заезжала.
— После дождика еще лучше будут. Я побегу. Баню отец топит. Надо помочь воды наносить.
— А что в колхозную-то не ходите?
— Говорит, пар не тот. Да я и сама свою как-то больше люблю.
— А ты, Ласточка, куда торопишься? — Анне не хотелось оставаться наедине со своими думами.
— К братишке бегу. Надо там по хозяйству помочь.
Анна вышла проводить девчат за калитку, А тут Ефросинья в темном платье до пят, в платке, в руках хозяйственная сумка.
— Ты это куда идешь, Ефросинья? — спросила Анна.
— В поле ходила за мангыром да диким луком. Мангыр-то уж дюже пользительный.
Ефросинья устало присела на лавочку у калитки, окинула девчат изучающим взглядом.
— Какие вы у меня справные да бравые, как картинки. Так бы век и глядела. Все поджидаю, скоро ли ребятишек рожать начнете.
— Откуда же они возьмутся, Ефросинья? Мы же незамужние.
— Да оно, сердешные, такое наше бабье дело: выходи замуж, не выходи, а придет время, родишь.
— Не от ветра ли, Ефросинья? — усмехнулась Анна.
— Оно, может, сердешные, и от ветру. Возьмите хоть дерево, возмужает оно. Тут уж хоть град, хоть жара пали, хоть ветер дуй, а оно плоды все равно дает.
— Ефросинья, расскажи нам, как ты замуж-то выходила, — попросила Дина.
— Да оно что, сердешные, бабы каются, а девки ладятся. По-разному девки выходят замуж, а бабами-то все одинаково становятся. А я-то, можно сказать, и не выходила замуж.
— Как же так? — удивилась Анна. — У тебя же муж был.
— Был, сердешная, был. Только я так думаю, из оборотней он мне достался.
— Да ты что говоришь-то? — подняла брови Дина.
— Вы, сердешные, послушайте, как оно было-то. Ране-то летом мы все боле в амбарах спали. Я трусиха была, не приведи господь: и мышей боялась, и привидений, и чертей разных. И все равно жила по всему лету в сараюшке. В амбарах-то девки парней привечали. Насчет этого больших строгостей от родителей не было. Сами своих невест в амбарах выбирали.
В тот год, в такую же пору, родители на сенокос уехали, а я домовничать осталась. У нас коровенка с телком была, куры. Да и огород не бросишь. А без родителей воля. У меня хоть присухи и не было, а на вечерки да посиделки я страсть как любила бегать. Раньше мы все танцевали-то кадриль да на реченьку, еще коробочку.
Как-то пришла я с вечерки, лежу в сарайчике. Дремать уж стала, и сквозь сон слышу: дверь скрипнула, заходит кто-то. Я вся похолодела. Хотела крикнуть — язык онемел, как бревно. Все же опомнилась я и спрашиваю: «Кто это?» А он отвечает: «Ефросиньюшка, радость моя сахарная. Ты не пужайся. Это я — домовой. Уж больно приглянулась ты мне. Маюсь я без тебя день и ночь». Этак говорит человеческим языком, а сам все ближе и ближе к кровати подходит. — Ефросинья покачала головой, усмехнулась, видно, приятны ей были воспоминания.
— А дальше-то что было? — нетерпеливо спросила Дина, хотя верила и не верила в домового.
— Что дальше-то? — согнала с лица улыбку Ефросинья. — Осенила я себя крестным знамением, молитву давай шептать. А домовому хоть бы что. Подходит он ко мне и этак говорит: «Подвинься, сахарная, жить без тебя не могу». Мне хоть и страшно, но подвинулась. Лежу и думаю, что же дальше-то будет? А он, нечистая сила, давай меня обнимать да миловать.
Анна усмехнулась. Дарима смотрела на нее с недоверием, Дина с любопытством.
— С той ноченьки-то и повадился ко мне домовой, — продолжала Ефросинья. — Как только стихнет в деревне шум, а он уж тут как тут, у меня в сараюшке. Наперво мне не по себе было: шуточное ли дело водить любовь с домовым? А он такой ласковый да такой сердечный. Я и пообвыкла. А потом и самой любо стало. Не успеет еще смеркнуться, а я его уже жду не дождусь. И на вечерки перестала ходить. И уж бояться стала, как бы нечаянно каким-нибудь христовым словом не испугать его. Если в другой раз не придет, так я глаз всю ночь сомкнуть не могу, сердечушко все на куски изорвется.
— Так он с хвостом был? — спросила Дина.
— Может, и был у него какой хвост, только я не примечала. А так он был совсем как человек. И телом чист, без шерсти. Бывало, и самогоном от него припахивает. Хоть и нечистая сила, а тоже любил это зелье. Уж где он его брал, одному богу известно. И в одежонку рядился человеческую.
— А лицом-то какой был? — допытывалась Дина.
— В сараюшке-то темно было, да и поглядеть-то я все боялась. Но а если рукой нечаянно касалась, так вроде лицо как лицо: и нос и рот на месте были.