Так мы каждую ноченьку и миловались. А перед зарей он исчезал. Хоть он и домовой, а нагрешил, окаянный. К осени-то я начала округляться. Мать это приметила и давай меня пытать. Я ей все и обсказала. Она всплеснула руками и говорит: «Ой, девонька, отродясь не слыхивала, чтобы от домовых девки поносили. Тут что-то нечисто».
А ночью отец подкараулил домового-то и схватил за шиворот. А он бряк о землю и в Егорку Бугоркова превратился, известное дело, нечистая сила. Отец ему и говорит: «Попался, варнак. Или женись, или я тебе сейчас вилами брюхо распорю». А Егорке че. Рос он без отца и матери, такой сорвиголова был. Он и отвечает отцу: «Я затем сюда и шел, чтобы посватать Ефросиньюшку. И уж барахлишко с собой прихватил. Все на мне».
— Вот так домовой, — смеялись девчата.
— Так мы и поженились, — продолжала Ефросинья. — Сколько я горя с этим вражиной натерпелась. Где какая там вдовушка или девка-перестарка, он, кобелина, не обробеет.
Из-за туч над Алханайскими горами вынырнуло солнце.
— Заболталась я с вами тут, а у меня еще свиньи не кормлены. — Ефросинья встала, взяла сумку и заспешила домой. Следом за ней ушли и девчата.
В ограду вышла Елена Николаевна.
— Анна, сходи встреть корову.
Анна глянула на небо и пошла за косынкой. Открыла шифоньер, увидела рубашку, ту самую рубашку, которую купила для Алексея. «Дура я дура. Нужна ему эта рубашка». Анна завернула рубашку в бумагу, вышла из дома, посмотрела, некуда бросить. На глаза попал мотоцикл. Она сунула рубашку в сумку, где хранились ключи. «Завтра дорогой где-нибудь выброшу».
Анна пересекла село, поднялась на взгорье и очутилась напротив дома Ивана Ивановича. С безотчетной грустью посмотрела она на окна. Несколько лет прожила Анна в этом доме. А вот вспомнить нечего — ни хорошего, ни плохого. Точно выбросила эти годы. Неужели судьба опять приведет ее сюда?
К дому подъехал Иван Иванович, вышел из машины и увидел Анну.
— Добрый день.
— Здравствуй, Ваня.
— Как подлечилась?
— Работаю уже.
— Зайдем ко мне.
— Можно зайти.
Иван Иванович готовил ужин, а Анна ходила по дому. Здесь было две комнаты и кухня. На подоконниках стояли полуувядшие цветы, висели посеревшие шторы, пол давно не мыт. Выглянула в окно: грядки на огороде заросли лебедой и крапивой. Да, чувствовалось, что в доме нет женщины.
— Проходи за стол, — позвал Иван Иванович.
На столе неумело, по-мужски, крупными ломтями нарезано сало, колбаса. Рыбные консервы стояли в банках. Иван Иванович принес бутылку водки и наполнил две рюмки.
— Я не буду, — отодвинула рюмку Анна.
— Как хочешь.
Иван Иванович выпил, закусил. Анна поддела на вилку кусочек колбасы.
— Говорят, водочкой ты начал баловаться. — Анна кивнула на бутылку.
— А что мне, холостяку, делать? Деньжонки есть. Возвращайся, капли в рот не возьму. — Иван Иванович испытующе посмотрел на Анну.
— А если я подумаю?
— Уж больно долго думаешь.
— Нет, я серьезно…
Иван Иванович налил еще себе рюмку, выпил, съел пластик колбасы, положил вилку и закурил.
— Оставайся, Анна. А то я скоро волком выть начну.
— Так уж сразу и оставайся. Не торопись, Ваня.
Анна встала.
— Посиди еще, — попросил Иван Иванович.
— Идти надо. Я за коровой пошла.
Иван Иванович ткнул папиросу в тарелку, встал и преградил дорогу Анне.
— К Лешке торопишься?
— У него жена есть.
— Останься, — наступал Иван Иванович.
— Не дури, Ваня. Пусти.
Анна рукой хотела посторонить Ивана Ивановича. Он схватил ее поперек тела и понес к кровати.
— Да ты в своем уме? — отбивалась Анна.
Иван Иванович бросил ее на кровать.
— Я закричу.
— Кричи, все равно никто не услышит.
Иван Иванович рванул платье — оно с треском разорвалось по шву.
— Да ты что делаешь?
Анна попыталась встать. Иван Иванович давнул ей грудь. У Анны от боли потемнело в глазах, перехватило дыхание. Она на миг ослабла, а потом с силой двинула рукой. Удар локтя пришелся Ивану Ивановичу под солнечное сплетение. Он выпустил Анну. Не помня себя, она выбежала на улицу и кинулась к селу. Рыдания душили. А с неба сыпал дождь, смешивался со слезами и крупными каплями скатывался за воротник разорванного платья.
Кабинет секретаря партбюро просторный. В переднем углу стол, за ним на стене портрет Владимира Ильича Ленина. Справа вдоль стены столы для заседания. Возле двери — телевизор. Слева в простенке между окнами два стола, на них лежат подшивки газет и журналов.
Сегодня сюда после работы собрались члены партбюро, правления колхоза и специалисты. Алексей с Арсаланом сидели возле стола с газетами и тихо переговаривались.
— Ты у Князя был? — спросил Алексей.
— Был.
— Что у него с трактором?
— Динама сгорела. Собрал из старых, поставил.
— Дела как у них?
— Переехали сегодня в Глухую падь. Травы там хорошие.
Аюша Базаронович с листками в руках прошел к столу заседаний, окинул беглым взглядом присутствующих.
— Кажется, все собрались. Я думаю, начнем совместное заседание партбюро и правления колхоза. Возражений нет?
— Нет, — кивнула Нина Васильевна.
— У нас на повестке дня один вопрос: итоги года в овцеводстве, — поправив очки, продолжал Аюша Базаронович. — Все мы знаем, овцеводы живут по своему календарю. У них год кончается, когда сдадут шерсть и отобьют ягнят от маток. Вот мы и собрались подбить бабки прошедшего года и подумать, как дальше жить будем. Другие предложения есть?
— Этого-то вопроса на всю ночь хватит, — проговорил Матвей Иванович.
— Тогда приступим к работе. Слово для информации имеет член партбюро и правления колхоза, главный зоотехник колхоза Цыдып Доржиевич Доржиев.
Цыдып Доржиевич заглянул в блокнот, закрыл его и отодвинул, не торопясь, встал, зачем-то посмотрел на свои крупные руки и заговорил:
— Однако год мы закончили ничего. Должны была получить по девяносто ягнят от каждой сотни маток, получили по девяносто пять ягнят. Продали шерсти государству в зачетном весе на сто десять центнеров. План по продаже мяса-баранины выполнили на сто пять процентов.
Вот такая общая картина. Если смотреть на эти цифры, то не так уж плохо работали. Про нас писали в газетах, рассказывали по телевидению. А мне эти газеты было неловко читать.
За год у нас в колхозе пало пять отар. Выходит, пять чабанских бригад погубили всех овец, а мы им еще и деньги платили. Совсем негодные хозяева. Однако так дальше жить нельзя.
— Какие же причины, Цыдып Доржиевич, — спросил Аюша Базаронович.
— Я думаю, две главных причины. Первая — мало кормов. Овцы из года в год недоедают. Это худо сказывается на приплоде. Ягнята рождаются слабые, больные. Потом какая из них овца будет. Зима приходит, они пропадать начинают.
Совсем плохие дела весной. Матки ягнятся, кормов нет, молока нет, ягнята голодные.
Если мы меры не примем, еще хуже будет. У нас одна треть овец из слаборазвитого молодняка сформирована. Разве они хорошую продукцию могут дать? На мясокомбинат их отправлять надо.
— И как же ты думаешь решать проблему с кормами? — поднял взгляд Аюша Базаронович.
— Это надо у Алексея Петровича спросить. Другая причина — кадры. Овец мы развели много, людей не хватает. Другой раз посылаем в чабаны, кто под руку попадет. Вы все знаете Захара Каравайкина. Пошлем его в чабаны работать. Загуляет он, заморит овец. Погоним его. А он кричит: «Еще кланяться ко мне придете». Однако верно — через неделю идем к нему, в другую бригаду посылаем. А что делать, людей нет. Я думаю, надо комплексы быстрей создавать. Тогда Каравайкиных близко к овцам не пустим.
— У тебя все, Цыдып Доржиевич?
— Все. — Цыдып Доржиевич сел.
— Товарищи, я хочу дополнить выступление Цыдыпа Доржиевича, — встал Аюша Базаронович. — Что такое потерять пять отар? Это значит, мы недодали больше ста тонн мяса, около шестнадцати тонн шерсти. Колхоз недополучил самое малое двести пятьдесят тысяч рублей. Вот во что обошлась нам и государству эта потеря овец. И это еще не все. Некоторые чабаны получили по шестьдесят — семьдесят ягнят от сотни маток. А куда же еще тридцать ягнят девалось? Мы списали на яловость овец. А на самом деле это скрытый падеж. Дальше так хозяйствовать мы не можем, не имеем права. Теперь о кормовой базе. Я не агроном, и мне трудно судить. Но вы все были на Мертвом поле и видели, какая там растет зеленка. А такой хлеб, как в отряде Огневой, я давно уже не видывал. Оказывается, у нас может расти и хлеб и трава.
— Еще как может, — заговорил Матвей Иванович. — В тридцатых годах мы по Урюмке на поливных лугах по два укоса сена брали. Я уже несколько лет говорю, восстановить надо оросительную систему. А меня слушать никто не хочет. В прошлом году Иван Иванович как мне на правлении ответил: «Устарел ты, Матвей Иванович. Время сейчас не то. Не тот размах нужен». Размах-то у нас большой, только удара нет. Мы с Петровичем обследовали всю оросительную систему. В этом году осенью думаем все низкие места полить, пустить воду на луга. А если еще весной полить, вот и трава на будущий год будет.
Нина Васильевна бросила быстрый взгляд на Алексея, нахмурилась.
— А сколь лугов в непригодность пришло, заросло кочками да кустарником, — продолжал Матвей Иванович. — По Журавлихе мы раньше, почитай, около тыщи тонн ставили. А теперь смечем зародчик-два и — все. Три пади в Алханае совсем бросили. Если хорошо подсчитать, так не одна сотня гектаров наберется. Вот оно где, сено-то. Почему мы так хозяйствуем? А вот почему. Все думаем наберем сил, накопим денег, тогда за степь возьмемся, чтобы гул на тыщу верст слыхать было. Вот оно и получается, как у того нетерпеливого чабана, который машину купить только еще подумал, а коня уже бросил. И ходит теперь пеший. Так вот и мы.
Правильно Петрович делает, что про луга и про оросительную систему вспомнил. Каждое большое дело-то с малого начинается. Тут, наверное, кое-кто не знает, а мы в овцеводстве после войны с трехсот баранух начинали.