— А тебе пусть приснится наш папочка. Он же самый хороший и самый сильный. Папка даже пургу не боится. Ты знаешь, куда мы с ним поедем? Далеко-далеко…
— Спи, роднуля.
Катя, сдерживая рыдания, вышла из Иринкиной комнаты. Вскоре приехал Алексей.
— Ужин на кухне. Сам разогревай, — не взглянула на Алексея Катя.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось.
Катя исчезла в дверях. Алексей выпил стакан холодного чая, прошел в свой кабинет, закурил. «Что опять с Катей? Какая ее муха укусила?» И тут же забыл об этом. Он сегодня был на торфяных болотах. Торфа много. Алексей достал с полки учебник по агрономии. Нашел раздел удобрений. «Лучшим подстилочным материалом считается верховой слаборазложившийся торф, применяемый в виде сухой крошки, — читал он. — Для крупного рогатого скота его необходимо 5—6 килограммов в сутки». Алексей отодвинул учебник. «Что же получается? В сутки потребуется для нашей фермы около трех тонн торфа. Таким образом, каждый месяц мы будем иметь дополнительно около ста тонн удобрений. Надо организовать добычу торфа. Его вместе с навозом и минеральными удобрениями мы можем использовать для подкормки поливных лугов и пастбищ».
Мысли Алексея прервала Катя. Она подошла к столу и в упор посмотрела на Алексея.
— Что с тобой?
Катя рывком открыла ящик стола.
— Что это? — кивнула она на рубашку.
— Рубашка, — повел плечами Алексей. — Но это называется, шарить по чужим карманам.
— С тобой доживешь до веселой жизни. Где взял рубашку?
— Уверяю тебя, не ворованная.
— Так я скажу, где ты ее взял: тебе подарила Анна.
Алексей не ответил. Он смотрел через стол в угол и чуть слышно постукивал пальцем.
— Что молчишь? — наступала Катя. — Я завтра при всем народе швырну ей эту рубашку.
Потемнело лицо у Алексея. Тяжелым взглядом посмотрел он на Катю.
— Попробуй только.
— Что тогда? Прогонишь? Да я сама хоть сегодня уеду. Пропади ты пропадом со своей Анной.
Катя торопливо, точно спасаясь от кого-то, выскочила из кабинета. Алексей долго ходил из угла в угол, курил папиросу за папиросой. «Что делать? Иринка… Она мне не простит, да и я бы не простил. Сиротский хлеб не на меду испечен. Да и люди не поймут, скажут, в председатели выбился, и жена не пара стала, к любовнице потянуло. Дожился ты, Отрогов. Ну да ладно… Будет день, будет пища». Алексей лег на диван.
В эту ночь Катя не сомкнула глаз. Она свернулась под одеялом, всплакнула. От этого стало немного легче. Катя вспомнила детство, юность. Жила она с родителями за городом в небольшом поселке. Возле домов протекала неширокая речка. За ней по долине тянулись поля, за ними темнел лес. Катя была единственным ребенком в семье, ее любили, баловали. Всегда с нетерпением она ждала осени. Когда наступал конец августа, они с матерью отправлялись за ягодами или грибами. Хорошо в эту пору в лесу. Купаются деревья в тумане, прохлада, тишина, ни одна веточка не шелохнется. И вдруг совсем рядом зашумит, затрепещет круглыми листочками осинка, точно испугается чего-то. Степенные березы смотрят на нее с осуждением. Толстым слоем лежит прошлогодний лист. Пахнет прелью. Катя приглядывается. Вроде ничего нет. И вдруг из-под листка выглянет бледно-желтой махровой кромкой груздь. Катя уберет лист, а там целый выводок.
— Мама, ты только погляди. Прелесть-то какая! — кричит Катя.
— А мне целых два гнезда попалось, — отзывается мать.
— А моховики собирать?
— На жареху отцу надо. Да и сушить их будем.
— А я два королевских масленка нашла. До чего же они славные, будто брусничным соком подкрашены.
— Такие уж они модницы.
— А куда же рыжики подевались?
— Они в бору на твердых местах растут.
С полными корзинами шли к роднику. Прозрачная вода вскипала между камней в распадке. Катя с матерью садились на толстый мох и завтракали. До чего же был вкусный хлеб с ключевой водой…
А там пришло время, когда на Катю начали поглядывать парня. Это было в восьмом классе. Как-то Катю толкнул Николай Подойницын, классный заводила. Она больно ударилась о парту и заплакала. К Николаю подошел Витька Слепченко, мальчишка тихий, незаметный, и со всего маху ударил его. Катя от удивления и про слезы забыла. Потом они с Витькой стали дружить. Катя как-то сказала, что любит военных, и Витька пошел в офицерское училище. Он уже кончал его, когда Алексей поселился у них в доме…
Катя слышала, как на рассвете встал Алексей, завел в ограде машину и уехал.
На работу Катя пришла усталая, разбитая, хотя старалась держаться весело. Но Ефросинья заметила, что темно на душе у председательши. А когда Катя зашла на кухню, та спросила ее:
— Никак, плакала, сердешная?
— С чего это вы взяли?
— Глаза-то провалились. Да и сон я сегодня худой видела. Подходит ко мне цыганка, руку протягивает, погадать просит. А у самой пальцы длинные, на них золотые перстни с дорогими камнями. Начинает гадать. Я смотрю и диву даюсь: передо мной не цыганка, а ты стоишь, пьяненькая да веселая. Потом сняла кольца, швырнула их и пошла плясать. Пьяная да веселая — это к сердечной боли. И кольца бросала неспроста. Быть слезам и печали. А цыганкой была — это к дороге. Заберут Петровича в большие начальники, помяни мое слово. И будешь ты всю жизнь маяться, кочевать с места на место, как цыганка.
— Может, у цыган-то только и есть жизнь. Всегда в дороге. И ветер и солнце всегда с тобой.
— Да ты очнись, сердешная, — испуганными, округлившимися глазами Ефросинья посмотрела на Катю. — Я недавно кино про цыган смотрела. Страх божий. Мужики на конях с кинжалами да плетками. У меня от одного виду душа занемела. Как с ними бедные бабы живут?
— Мне бы сейчас цыгана с ножом и на коне. Умчалась бы я с ним на край света…
— Да ты, сердешная, уж не заболела ли? Не вызвать ли врача?
Глава 8
Механизаторы, пропахшие вялеными травами с прокопченными лицами, снова собрались на полевом стане. Они пригнали комбайны и второй день пробовали их: гудели моторы, стучали молотки. Маруф Игнатьевич с утра до вечера крутился возле парней и девчат, помогал им устранять недоделки, а то и просто смотрел на их работу, вдыхал масляный запах машины и от этого, как и многие годы назад, испытывал ту тревожную радость, какую испытывает только хлебороб перед началом уборки урожая.
— Мужики, перекур! — скомандовал Ананий.
Парни присели тут же возле комбайнов еще на зеленой невытоптанной траве, задымили. Девчата с Анной пошли в столовую попить компота.
— Маруф Игнатьевич, расскажи-ка, как ты в позапрошлом году Проньку выручил, вместо доброго сена осоку ему подсунул.
У Анания под широкими бровями плутовато поблескивали карие глаза.
— Что, Прокопий, сказать им али как? — погладил седую бороду Маруф Игнатьевич.
— Валяй, дело прошлое, — махнул рукой Пронька.
— У меня в тот год сыновья в разъезде были: Борис в город уехал работать, Олег еще из армии не пришел. А тут сенокосная пора подоспела. И Прокопий тоже один оказался. Вот мы и спарились. Отвели нам покос возле озера, у Старого Онона. На буграх-то трава добрая, острец, листовничек, только телят кормить. А возле озера осока, возьмешь рукой, как серпом дерет. Если жадная корова схватит, язык рассадит.
Сметали мы шесть зародчиков. Смотрю я, не кумекает Прокопий в травах. Ему лишь бы сено, а будь оно хоть из прутьев: не самому жевать.
Настало время вывозить зародчики. Я ему и толкую: «На бугре-то сено ни к лешему: один острец да листовничек, от него, паря, коровы мерзнут. У меня как-то с таких кормов в крещенские морозы чуть телята не околели». Смотрю, Прокопий приуныл, потом говорит: «Что же это я раньше не подумал, не отказался от этих покосов? У меня хлев погнил, в пазы воробьи пролетают. Изведу я на таком сене коровенку».
Я для порядка промолчал, потом похлопал по плечу: «Так и быть, паря, выручу я тебя. Забирай осоку. От нее и в сорокаградусные морозы коровы потеть будут. У меня хлев-то теплый. Как-нибудь перебьются коровы на остреце».
— Ха-ха-ха!
— Го-го-го!
Покатывались парни. Пронька тоже смеялся.
— Я только одного понять не могу: разговор-то у нас один на один с дедом был, а назавтра уже вся деревня знала, — царапал затылок Пронька. — Каждый спрашивает: «Как твоя коровушка потеет от осоки?»
— Жена-то тебя ухватом не отвозила? — спросил Ананий.
— Куда ей… Только и сказала: «Пронюшка, а дед-то тебя ненароком не обманул?»
Петька повалился на траву и, повизгивая, дрыгал ногами. Глядя на него, мужики смеялись еще больше.
— Так Пронькина корова и потела всю зиму на осоке? — спросил деда Ананий.
— Да нет, это я делал, чтобы научить Прокопия в крестьянском деле разбираться. Потом мы все сено поделили как надо.
На полевой стан подошла колонна автомашин — двенадцать ЗИЛов с тележками и без тележек, с наращенными бортами. Шоферы заглушили моторы и вылезли из душных кабин. Все они были как на подбор — немолодые, но крепкие мужчины. Держались уверенно, с достоинством.
— Геологи, — определил Пронька.
Действительно, это были шоферы из геологического управления, асы своего дела. Север не терпит слабых, поэтому эти люди на своих собратьев, которые укатывали степные и асфальтированные дороги колесами грузовиков, смотрели чуточку свысока.
К механизаторам подошел мужчина лет тридцати пяти, в кожаной куртке и кожаной кепке. Лицо его было коричневым от загара, выгоревшие брови чуть золотились.
— Добрый день, — поздоровался он.
— Здорово! — разноголосо ответили механизаторы.
— Где нам начальство найти?
— Это смотря для каких дел, — встал навстречу Маруф Игнатьевич.
— Для начала где-то определиться надо.
— По этой части — ко мне. Будем знакомы. — Маруф Игнатьевич протянул костлявую руку и назвал себя.
— Муратов Игорь Николаевич, начальник колонны.
— Из Читы прибыли?
— Из Читы.
— Двенадцать человек? Ах ты мать честная, я одиннадцать поджидал. Ну да ладно, что-нибудь сообразим.