Батюшки!.. Наш отряд вышел победителем во Всесоюзном социалистическом соревновании среди женских тракторных бригад и отрядов. А за трудовой подвиг Центральный комитет комсомола наградил нас Красным знаменем и первой премией в сумме сто пятьдесят тысяч рублей.
Мы от радости обнимаемся, плачем и смеемся. Знамя да еще столько денег… И все это за простую работу… Так и с ума сойти можно. Несколько раз перечитывали газету, а все поверить никак не могли.
Приостыли немного, давай гадать, что с такой сумасшедшей суммой делать. У нас в отряде почти одни девчата были, обносились. Решили мы одежонку справить. Учителям деньги выделили. Надо было помочь и многодетным солдаткам и вдовам, кому купить козу, кому поросенка.
У нас Таня Мунгалова работала, бедовая девка. Она и говорит: «Давайте мою часть. Оденусь. Жениха себе отхвачу. Ох и нацелуюсь, бабоньки».
Что тут опять началось, хоть из зимовейка убегай. Нина Васильевна слушает нас, а сама посмеивается, мол, помечтайте хоть маленько, и то на душе легче будет. Когда про женихов заговорили, Аграфена Бянкина, мать Петьки, тогда она совсем молоденькой была, соскочила с нар: «Где ваши женихи-то? Не дело, бабы, надумали. Мы-то как-нибудь пробьемся, а войне-то еще конца нет. Надо фронту помочь. Наши-то парни почти все танкисты. Давайте деньги отдадим в Фонд обороны. Чем скорей парни фашистов побьют, тем скорей домой вернутся».
Правду она сказала. Без мужиков-то у нас в колхозе дела все хуже и хуже становились. Да и сирот и вдов уже больше половины села было. До каких же пор она, кровушка-то, литься будет? Сдали мы эти деньги в Фонд обороны. А за хороший-то урожай мне потом и дали орден. Да не только он мой, он и матери Алексея Петровича. Да не довелось ей его, орден-то, носить.
Открылась дверь, показался Петька.
— Девчонки, на митинг!
На митинг собрались в палисаднике. На флагштоке алел флаг. Парни держались солидно, были немногословны. Девчата вели себя с ними немного скованно, знали, что без помощи парней трудно им будет управляться с комбайнами. Только в поведении Анания ничего не изменилось. Привалившись к стволу сосны, он снисходительно посматривал на молодежь.
Из-за деревьев вынырнул Пронька и встал рядом с Ананием.
— Дай, паря, закурить.
Ананий глянул на Проньку, и в его карих глазах вспыхнул веселый огонек. На Проньке были широченные диагоналевые галифе с красными кантами, заправленные в синие с полоской носки, отчего старые растоптанные ботинки казались непомерно большими. Брюки узеньким ремешком были перехвачены чуть ли не под мышками.
— Пронька, да ты по какому случаю так вырядился? — сдерживая смех, спросил Ананий. — В клоуны решил податься?
— Я видела, он на рассвете в таком виде от тетушки Долгор вышел, — сообщила Дина.
— Ай да Пронька. Узнает Дашибал, поплачет твоя шея в ременном аркане.
— Да что тетушка Долгор. Он что-то все утро за коровой гонялся.
Раскатистый смех вихрем крутнулся по палисаднику.
— Чтоб она околела, эта корова, — зло сплюнул Пронька. — Не будь я Пронька, если не сварю из нее бухлер. Травы кругом хоть подавись, а она штаны мои сжевала.
— А ты что, их на рога ей вешал?
— Какие там рога, — крутил рыжей головой Пронька. — Под кем лед трещит, подо мной ломается. Погасили вечером в общежитии свет. Все храпят, а я хоть глаза сшивай. В голову лезет всякая чертовщина. Душно, дышать нечем. Днем я под навесом верстак присмотрел. Перенес туда постель. Улегся. Штаны на гвоздик повесил. Сон меня враз сморил, как младенца.
Утром проснулся. Закурил. Смотрю, а штанов нет. Думал, во сне мне это снится. Опять же не сплю. И гвоздь вот он из доски торчит. Тут я подхватился, туда-сюда. Бегу за поварню. За ней корова стоит и жует мои штаны. От удовольствия, проклятая, даже глаза закрыла. Я хвать за штаны, а от них только опушка да ремень остались. Вот я и облачился так, не голешом же уборку начинать.
— Смотри, Пронька, как бы тебе в другой раз корова бабью радость не отжевала. Как потом домой явишься? Жена за такую халатность и на порог не пустит.
Девчата смущенно отвернулись, парни гоготали на всю степь.
— Ох, Ананий, и как тебя, только такого срамника, земля держит, — качала головой тетушка Долгор.
Пришли Аюша Базаронович, Анна, Дарима и Елена Николаевна. Дарима с Анной прошли к механизаторам, а Аюша Базаронович с Еленой Николаевной остановились под флагштоком.
— Товарищи, прежде всего разрешите мне поздравить вас с началом хлебоуборки, — начал Аюша Базаронович. — Для всего нашего народа это событие большое. От того, сколько мы засыплем зерна в амбар, зависит благосостояние всей страны. Как видите, сегодня мы не просто выезжаем в поле, а начинаем решать большое государственное дело. И об этом должны помнить все каждую минуту.
Вчера нас приглашали в райком партии. В некоторых районах засуха, хлеб не уродился. Но область должна выполнить план по сдаче зерна государству. Поэтому наша задача — собрать каждый колосок, каждое зернышко. Это задание партии. И я уверен, что вы это задание выполните с честью.
А теперь слово нашему прославленному хлеборобу Елене Николаевне Огневой.
— Я вот смотрю на наших девушек и войну вспоминаю. Мы вот здесь так же собирались перед уборкой, русские бабы и бурятки. Было у нас одно горе, погибшие мужья, и одно стремление — выстоять и победить. И мы победили, потому что одной семьей жили.
Некоторые сейчас, поди, думают, что это старуха в воспоминания пустилась. Я это к тому сказала, истинная-то сила людей в беде проявляется. И слава богу, эта беда-то быльем зарастает. Дорог был хлеб в войну. Но цена на него и сейчас не упала. Наш хлебушек золотом называют. Только без хлеба-то и золото тускнеет, ни к чему оно тогда. Вот и получается, выше хлеба-то ничего нет. Среди вас дочь моя стоит. Так вот ей мой материнский наказ: уж если назвалась хлеборобом, так дорожи этим званием. А честь хлебороба — какой урожай вырастила, как поле убрала. И чтобы мне не пришлось краснеть за тебя, дочка, и за вас всех тоже. Большой дороги вам всем. Я думаю, придет время, и ваши имена будут знать так же, как имена ваших отцов и матерей.
— Еще кому слово? — спросил Аюша Базаронович.
Вперед вышла Дарима.
— Спасибо вам, Аюша Базаронович, за доверие и вам за добрые слова, Елена Николаевна. Аюша Базаронович, а в райкоме скажите, наш отряд задание партии выполнит.
Набежал ветер, хлопнул флаг. Все подняли головы. Флаг красной птицей поднимался над палисадником. А над ним величаво летела стая журавлей.
По густой пшенице бежали волны. Тяжелые колосья, шелестя, то склонялись, то поднимались. Анна на комбайне подъехала к полю и загляделась на эту необычайную красоту, но тут же спохватилась, включила муфту сцепления молотилки. Застрекотали ножи, завращалось мотовило. Еще одно, второе движение руки, жатка легла на землю. Анна опустила сцепление, комбайн медленно тронулся с места. Мотовило осторожно коснулось колосьев. По транспортеру справа налево пошел хлеб, золотистой волной потянулся по полю вдоль комбайна.
Анна сверху напряженно следила за работой жатки. Комбайн на неровностях покачивало. С непривычки казалось, что он сильно кренится. Анна сбрасывала газ, с силой сжимала штурвал. Кое-где на гребнях жатку подбрасывало, срез получался высоким. Анна с тревогой оглядывалась, не получилось ли огреха.
Прошла первую ходку от межи до межи, с облегчением вздохнула: выдюжила. И опять перед глазами нескончаемый поток хлеба. Валок ложился толстый, пышный. Ровно, без усилий работал мотор. «Только бы сегодня не сплоховать, а потом пойдет», — думала Анна.
С каждым пройденным загоном Анна чувствовала себя уверенней, напряжение спадало, комбайн становился послушен. Теперь она могла и оглядеться. День уже был в самом разгаре, светлый и яркий. В небе кучились белые с синевой облака. По склонам гривастых сопок желтели квадраты полей. Время от времени впереди комбайна серыми комочками с черными полосками по спине взлетали перепелки и тут же падали в хлеб.
— Несмышленыши, в сторону улетайте! — кричала им Анна.
В это время возле самых ножей жатки ударила белесыми крыльями молодая дрофа. Анна от неожиданности нажала на тормоз, комбайн, качнувшись, замер. Дрофа, казавшаяся непомерно большой, подпрыгивала, беспомощно била крыльями и, подминая колосья, опускалась. Ей нужен был разбег, но разбежаться мешал хлеб. Наконец она поднялась на крыло и полетела к сопке.
Анна поехала дальше. Оглянулась. Петька ехал следом. Наклонившись с сиденья, он проводил взглядом птицу. У Петьки был старенький комбайн без кабины. «Когда похолодает, намерзнется парень». За ним лесенкой шло пять комбайнов. На других шести парни под командой Даримы уехали косить овес.
Анна еще раз оглянулась: хорошо шли комбайны, неторопко, уверенно. И невольная радость подкатилась к ее сердцу, радость, которую порождает труд. И теперь Анне казалось, что сидит она не за штурвалом, а на крутом обрывистом берегу, внизу нескончаемое море. Подернутые позолотой, бьются о крутой берег волны и растекаются гребнистыми дорожками. «Жаль, что не приехал Алеша», — подумала Анна.
На меже Анна развернулась, все комбайны стоят в поле. «Что там случилось?» Она спустилась с мостика и пошла к ним, увидела помятый хлеб и все поняла: лопнуло полотно режущего аппарата. Жатка уже не косила, а мяла хлеб. Пронька ехал и не видел. Только когда засигналил Ананий, остановился.
— Ты что, спишь на комбайне?
Пронька чувствовал себя виноватым и, не зная, как выкрутиться, бухнул:
— Все добром было. Еду. Мотовило крутится, жатка исключительно работает…
От дружного смеха Пронька осекся.
— Горе ты луковое, — рассмеялась Анна. — Весело с тобой будет. Хлеба-то сколько попортил.
— Новый нож поставлю и скошу весь.
— Смотри, проверю.
— Можешь проверять, кругом одна несправедливость. Подсунули лучшему комбайнеру худший комбайн.
— Да ты на нем только третий сезон работаешь.
— Можно было бы дать и новый.