— Спасибо.
Алексей съел ломтик огурца.
— Дома-то у тебя как? — спросил Батомунко.
— Нет у меня больше дома, Батомунко ахай. Все развалилось.
— Может, еще все наладится? — проговорила Чимит.
— Нет, мать. Думал я добреньким прожить жизнь. Никого не хотел обижать, а обидел всех. Ни за что ни про что Кате жизнь переломал. Свою душу испачкал. Анну на позор всему селу выставил. Дочь без отца оставил.
Батомунко с Чимит с сочувствием смотрели на Алексея. Они любили его и гордились тем, что именно их приемного сына выбрали председателем.
— Однако ты сегодня шибко уморился, — увел разговор Батомунко. — Хорошо поспать надо. Взойдет солнце, мысли светлые родятся.
— Солнце-то придет, только вот душа от этого светлей не станет.
С улицы донесся гул мотора. Через некоторое время в дом вошел Арсалан, поздоровался с родителями и остановился возле стола.
— Так… Гуляем…
— Выпей со мной, Арсалан.
Алексей потянулся к бутылке. Арсалан отстранил его руку и бутылку выбросил в окно.
— Душа болит, Арсалан. — Алексей неуверенным движением расстегнул ворот рубашки.
— У него душа болит, — сверкнул глазами Арсалан. — А у Кати не болит? У Анны не болит? А у отца с матерью душа не болит? — Арсалан кивнул на Батомунко и Чимит.
Алексей опустил голову на грудь.
— Его там люди ждут, а он убежал в степь и водку хлещет.
— Что же, по-твоему, мне и выпить нельзя? Да?
— Нельзя, Лешка! На то и крылья даны орлу, чтобы летал. Тебя народ за человека принял, поверил тебе, пошел за тобой. Сама Нина Васильевна дорогу уступила. А выходит, мы перепелку за сокола приняли. Ты же нас всех обманул. Вспомни-ка нашу клятву. Или ты забыл ее?
Нет, этой клятвы Алексей не забыл.
…Онон. Лето. На берегу реки горит костер. Возле него сидят Борис, Арсалан, Алексей. Вдали полыхают зарницы, а мальчишкам кажется, что это где-то бьются их отцы и братья с фашистами. Борис взял нож и острием надрезал палец. Выступила алая капля крови. У Бориса побледнело лицо. Он смотрит на зарницы и говорит:
— Клянусь боевым оружием отцов, клянусь их ранами, клянусь слезами матерей быть всегда верным другом. Если я смалодушничаю перед жизнью, если предам вас, то пусть меня постигнет самая суровая кара — презрение моего народа. Трусам и подлецам не место на земле. Если один из вас окажется в беде, то я приду на помощь, если даже придется перешагнуть через собственную смерть. Если я этого не сделаю, то пусть потухнет мой очаг[19]. Клянусь!
Такую же клятву произнесли Арсалан и Алексей. Потом, стоя у костра, они соединили пораненные пальцы, и крупная капля крови упала на землю.
— Теперь мы побратимы, — взволнованно проговорил Арсалан.
Много с тех пор утекло воды в Ононе. Но Алексей помнил каждое слово клятвы.
— Может, Борису позвонить, рассказать о тебе?
— Прости, Арсалан. И ты, отец, и ты, мать. Простите меня. Не устоял.
— Пей крепкий чай и в постель, — уже более мягко предложил Арсалан. — Мать раны перевяжет.
Через полчаса Алексей уже спал тяжелым сном. Арсалан сел за стол.
— Беда к человеку пришла. Зачем же ты так с ним говоришь, сын? — упрекнула Арсалана Чимит.
— Его беда — моя беда. Потому так и говорил.
— Ничего, Чимит, буря сильную птицу закаляет, слабую убивает, — вмешался в разговор Батомунко.
Арсалан выпил стакан чаю и встал.
— Мне еще работать сегодня.
Алексей проснулся рано, вышел из дома. Горела заря. На озерке кормились утки. От Онона доносились редкие выстрелы. Сознание Алексея точно на экране прокрутило весь вчерашний день и остановилось на Кате. «Вот и поставлены все точки». Алексей не чувствовал ни горести, ни радости. Вспомнил об Иринке. Засосало под сердцам. Кто-кто, а он-то знает, как расти без отца. Алексей вздохнул, поднял руку поправить упавшие на лоб волосы, обжигающая боль резанула грудь.
— Фу, черт. — У Алексея даже испарина на лбу выступила. Он постоял, боль утихла.
В ограду вошел Батомунко, он уже выгнал овец на пастбище.
— Скоро на зимник покочует? — спросил Алексей.
— Как только уберут поля.
— Зеленку уже пора косить на культурном пастбище. А то перестоять может.
— Максимку в воскресенье поджидаю. С ним поедем. Дня за два управимся.
Алексей позавтракал и поехал в поле. Вскоре его по рации нашел диспетчер и сообщил, что нужно подписать чеки на получение денег в госбанке, иначе люди могут остаться без зарплаты.
Пришлось ехать в контору. Алексей только подписал чеки, как в дверях появилась Аграфена.
— Аграфена, проходи, садись.
Аграфена как-то боком присела на краешек стула и нервно теребила кончик платка.
— Петрович, что теперь с Петрушей-то будет?
— А что с ним еще стряслось? — не понял Алексей.
— Вон что натворил с огнем-то. Чуть хлеб не спалил. Ребенок еще.
— Этот ребенок по полторы нормы в день выполняет. В поле он уже. Я сейчас его видел.
— Ты уж обиды на него не таи.
— О какой ты обиде толкуешь? Придет время, мы его еще орденами награждать будем. А вот Арсалану и Ивану Ивановичу я всыплю, чтобы до конца жизни царапали одно место.
— Может, не надо, Петрович, Петруша подвел их.
— Они его подвели. А ты Петра учить-то думаешь дальше?
— Никак не хочет. На этих тракторах и комбайнах спать готов.
— Ладно, я сам с ним поговорю. Как дела у тебя на ферме?
— Пока все добром. Но травы начинают подсыхать. Если бы разрешили коров силосом подкармливать.
— Силос зимой пригодится. Надо пастьбу на лугах по отаве организовать. Только чтобы сено не травить.
— Двум пастухам не управиться.
— Человека два-три я вам на это время найду.
— За это спасибо.
Алексей поехал на ток, проверил, как идет засыпка семян и сдача зерна государству, а затем отправился в первое звено к Игнату. У него что-то не ладилось с уборкой. Приехал он в обеденный перерыв. Игнат был не в столовой, а у комбайна, стоящего на отшибе.
— Что у вас опять стряслось? — спросил Алексей.
— Да вот полетела коробка передач, — мрачно ответил Игнат. — Да это какая-то напасть: что ни день, то и поломка.
— В чем же дело? Отремонтировали технику плохо?
— Да нет. Ко мне три комбайна из шестого звена попали, прошлые годы у нас было такое звено. Работали там парни из училища. На ту пору звеньевой в больницу лег на операцию. Досмотреть за ними и подучить некому было. Понаделали парни на полях одни борозды. Комбайны-то на тех бороздах и разбили.
— Как же они валки из борозд доставали?
— Что им доставать, половину оставили. Чабаны радехоньки были, всю зиму на этом хлебе пасли овец.
— Летучку вызвали?
— Она в четвертом звене.
— Я к вам сейчас пришлю Ивана Ивановича.
— Ты, Петрович, лучше мне Арсалана пришли.
— Это почему? — удивился Алексей.
— Арсалан пока не наладит, от комбайна не уйдет. А у Ивана Ивановича и раньше-то большого радения к работе не было. У меня душа не выносит, когда вижу, что человек без охоты за дело берется.
— Ладно, пришлю Арсалана. Пойдем посмотрим хлеб.
Алексей с Игнатом прошли к полю. Пшеница стояла редкая, невысокая. Местами виднелись плешины, точно черные заплаты.
— Видишь, что наделали весной вихри. Вместе с землей и зерно унесли, — вздохнул Игнат.
— А у Огневой видели какие хлеба?
— Сегодня утром заезжал на овсы. На те поля и навоз не вносили. Еще сеяли по стерне. Думали, ты, паря, чудишь, переучился.
— А теперь-то что думаете?
— А что думать. Жена мне вчера говорит: «А что, Игнат, может, мне вместо тебя звеньевой пойти. Оно у баб-то лучше получается». Не ожидал я от тебя подвоха.
— Ничего, злей будете.
— Нынче осень-то я своим парням прохлаждения не дам. Сразу же после уборки начнем вносить удобрение навозовносителем под овсы и ячмень. На будущий год поглядим, у кого лучше-то получится.
— Новый трактор К-700 пришел. Вашему звену выделим.
— За это спасибо.
— Ну а с уборкой поторапливайтесь.
— Да и так мы почти по всей ночи в поле.
— Бывай здоров. Мне еще надо во второе звено завернуть.
В хлопотах Алексей не заметил, как прошел день. Надо было ехать домой. Нет, сегодня Алексей не боялся разговора с Катей. Та невидимая ниточка, которая до сих пор связывала их, оборвалась. И все-таки тяжело было ехать домой, точно его ждали там не живые люди, а покойник.
Катя утром отвела Иринку в садик и продолжала укладывать вещи. Она знала, что Алексея вызывали в райком и он ночевал у Батомунко на стоянке (ей еще вчера позвонил Арсалан), и Катя поджидала его с минуты на минуту. На душе у нее было гадко. Это проклятое письмо. И надо же было его написать.
Катя долго мучилась. Наконец не вытерпела и позвонила в райком. И когда узнала, что письмо у Аюши Базароновича, обрадовалась, не надо ехать в Зареченск, забрала у него письмо, положила на стол Алексея.
День тянулся долго. Катя при каждом звуке холодела, но Алексей не приезжал. Привела Иринку из садика, потом уложила спать, а его все не было. Катя, не зажигая огня, села в кресло и не заметила, как задремала. И во сне увидела Алексея.
— Ты куда это собралась?
— Уезжаю, Алеша. Не любишь ты меня. Помнишь первую ночь после свадьбы, когда ты из леса пришел, не заметил, как меня Анной назвал. Тогда по молодости я еще не придала значения. А когда увидела Анну, все поняла: только ее любишь, и если даже Анна умрет, одну ее любить будешь.
— Катюша, милая, все это ты придумала. Нет никакой Анны. И ты никуда не поедешь.
— Правда, Алеша?
— Правда. Ты мне сына давай, помощника. И сама садись на трактор. Уж втроем-то мы эту землю расшевелим. А сейчас пойдем на Онон.
И вот они на берегу реки. Горит костер. А кругом цветы, от них в глазах рябит. Алексей нарвал букет.
— Я никогда никому не дарил цветы. Тебе первой.
Катя взяла цветы, а на них еще росинки.
— Алеша, посмотри на меня.