«А ловко все это вышло», — подумал он и засмеялся.
Надо было что-то сделать с дверью. Мохнашин осмотрелся, нашел палку, приставил ее к окну, а шайку привалил к ней боком. Теперь, если кто вздумает открыть оконце, отодвинет палку, она повалит со скамьи шайку. Сонным его не возьмешь!
Разбудили Мохнашина женские крики. Он вскочил с полка и подбежал к оконцу, но отсюда видны были только река и раскачиваемый ветром лесок. А вопли и плач над деревней не стихали. И звуки эти, словно ножом, резали солдатское сердце. Скинув палку и открыв дверь, Мохнашин прошел в досчатые сени и припал лицом к широкой щели. На улице женские голоса были еще слышнее, да и ветер дул со стороны деревни. А сквозь щель он видел лишь соломенные крыши изб, перекопанные огороды, где, как клубки спутанных веревок, валялись картофельные плети. Потом раздался сухой длинный треск автомата, и сразу наступила тишина.
В сенцах Мохнашина и застал Ефим Яковлевич, когда в темноте пришел в баньку.
— Что у вас там было?
— Беда приходила, — тихо произнес старик. — Говорил я тебе, что наших девок забирают. Вот и увезли их.
Ему трудно было говорить, голос его прерывался.
— Зачем же дали? Отбить не могли?
— Эх, парень, против винтовок и автоматов что сделаешь? Собирайся-ка! Дальняя у нас дорога будет!
— Надо бы с хозяйкой проститься.
— Покойницу обмывает. Убили они Дарьку, за дочь вступилась. Мужика дома нет, придет с войны, а у него ни жены, ни дочери. Да и еще трое малолеток осталось. Как вырастут?
Опять они двинулись в путь, обогнули деревню идол-го шли мягкой полевой дорогой. Небо вызвездило, коромысло Большой Медведицы над головой указывало им путь на восток, туда, где сейчас гремели бои с врагом. Что-то вдруг зашумело, и они свернули, притаясь в кустах.
Шум быстро нарастал. Невидимые самолеты гудели в вышине. Рев их был ровный, грозный.
— Свои, свои летят! — взволнованно шепнул Мохнашину старик.
Они смотрели в звездное небо, стараясь увидеть хоть тень самолетов, жадно вслушиваясь в удаляющийся рокот моторов. Затем они услышали отдаленный грохот разрывов, увидели всполохи огня и бледное, в полнеба, зарево.
— Это они по станции Чихачево бьют, — произнес старик. — По немецким поездам метят, сказывают — уж много вагонов разбили. И как это они дорогу находят, по звездам, что ли?
— У них, папаша, приборы такие, что и до фашистской столицы доведут. Эх, отец, повоюем мы еще, поплачут фашисты от войны, которую сами затеяли!..
— Ну-ка помолчи… Немцы едут, — сказал старик.
Теперь и Мохнашин услышал побрякивание железа, скрип колес и чужую речь. Обоз двигался навстречу широкой полевой дорогой. В темноте замелькали огоньки папирос.
И то, что враги так спокойно едут по русской земле, покуривая и болтая, наполнило лютой злобой сердце Мохнашина. Он властно взял за локоть старика и потащил его в сторону бугра над дорогой.
— Ложись, — прошептал он.
— Ты что задумал, парень? — прикрикнул было старик.
— Молчи, — уже резко приказал Мохнашин. — Стрелять будем. Вот тебе винтовка. Стреляй по моей команде.
— Оставь, парень!
— Один стрелять буду, коли так, а не пропущу врага!
Обоз был совсем близко. Огоньки папирос плыли в темноте прямо на них. Мохнашин лежал рядом со стариком, крепко прижав к плечу автомат. Он не видел, но чувствовал, что и старик держит на изготове винтовку, напряженно следя за огоньками.
— Огонь! — тихо скомандовал Мохнашин и нажал спусковой крючок.
Короткий треск автомата на миг оглушил его. И тут же ударил винтовочный выстрел. Мохнашин опять пустил короткую очередь, и опять ударил выстрел. Он видел, как огонек папиросы описал крутую дугу, слышал перепуганные крики солдат, ругань, команду и бил по этим голосам, — и казалось ему, что вся широкая равнина наполнилась грохотом выстрелов.
Фашисты еще не сделали ни одного выстрела, когда автомат сухо щелкнул: кончились в обойме патроны. Старик и Мохнашин отбежали к кустам, и тут только первые пули просвистели у них над головами. Пригнувшись, они побежали быстрее. Позади них трещало дерево, храпели лошади. Немцы палили длинными очередями, рассыпая веером трассирующие пули, но старик и Мохнашин благополучно уходили все дальше и дальше.
— Ну, парень, рисковый ты! — одобрил Ефим Яковлевич.
— Стукнули ладно! Спасибо, Ефим Яковлевич, за поддержку! В другой раз так не поедут!
— И опять ты у нас остался…
— Съест нас с тобой хозяйка.
Ефим Яковлевич сидел на лавке, щурил глаза, посмеивался важно в черную бороду и рассказывал:
— Вот, парень, дело какое ночью было. Едет, сказывают, фашистский обоз, везет шнапс — водку свою, муку, крупу. Едут они этак спокойно, сказки рассказывают, здешние места хвалят — хороший, дескать, мирный народ здесь живет. А тут и начали в них стрелять, по людям, по лошадям. Били их, били… А когда засветало, увидели немцы, что из тех людей никого уже нет, а у них лошади разбежались, телеги поломаны, водка растеклась, мука с солью смешалась. Хоть и неизвестно, сколько убитых и раненых, а только на трех телегах их повезли.
— Кто же это их так? — усмехаясь, спросил Иван.
— Народ и спрашивает: кто? Видать, говорят, немалый отряд приходил, что так храбро на большой обоз напали. На деревне сегодня праздник. Уже партизан в гости ждут.
Третий день жил Мохнашин в бане и первый раз на свету близко, видел хозяина. Невысокого роста, худощавый, в черной бороде и на голове почти не было заметно седины. Темное лицо с раскосым разрезом глаз напоминало иконы древнего русского письма. Странно было, что он позволяет хозяйке верховодить домом и даже как будто побаивается ее.
— Теперь фашистам не страшно, — вздохнув, сказал Иван. — Нет больше патронов у этих людей!
Почесав бороду, Ефим Яковлевич посмотрел в окно и нерешительно сказал:
— Немножко, может, и найдется патронов…
— Ефим Яковлевич! — взмолился Мохнашин. — Достань, сколько-нибудь. Ну, куда я безоружный пойду?
— Не знаю, может, их уж и нет. Ведь много вашего брата через деревню прошло. Давали им патроны, пока были, безотказно.
— Найдутся, — ты попроси, походи!
— А и бедовый ты парень! Встретишь чужаков — опять бить будешь?
— Буду, отец, буду! Ни одного мимо не пропущу, — сказал Иван со злостью, сверкнув глазами. — У меня, с ними счет большой. Мы их сюда не звали и не просили. Да я…
— Вот он! — сказала, войдя, Наталья. — Дружка себе нашел для беседы! — Поджав тонкие губы, она недобро смотрела на старика черными вороньими глазами. — Ищу, ищу… Что же, тебе и делов других нет? Ночью ходишь, днем спишь. Ему что? — она показала на Ивана. — А тебе надо дом конопатить.
— Отконопачусь, — пообещал старик.
Мохнашину вдруг захотелось встать, взять винтовку и уйти, что бы там ни было впереди, какая бы беда ни стерегла его. Но он не встал, не взял винтовки, не шевельнулся, только сказал:
— Потерпи еще одну ночь. Уйду я сегодня.
— Это все я виноват, — сказал Ефим Яковлевич. — Уж такой плохой проводник!
Она пошла к дверям, но остановилась и сказала Мохнашину:
— Несет от тебя! Вся баня пропахла! Сними-ка белье, постираю… К ночи высохнет. А вечером баню истопим, суббота сегодня…
Старуха вышла. Мохнашин встал, потянулся, с хрустом расправляя плечи.
— Уходить надо, — задумчиво сказал он. — Загостился.
— Не со зла она это.
— Все равно надо уходить.
Ефим Яковлевич принес свои серые брюки, синюю рубашку, поясок с кистями. Мохнашин переоделся в чистое белье и стал ждать вечера.
За эти два дня он немного отдохнул, и злое чувство одиночества стало не таким острым. Ему захотелось поскорее покинуть эту баньку, чтобы не видеть старухи, которая так откровенно тяготилась его присутствием.
Она опять появилась в бане и молча, не глядя на Мохнашина, наносила дров, затопила печь и натаскала в большой котел воды. Она мылась первая, а Мохнашин просидел это время в сенцах. В других дворах, наверное, тоже топили бани, и людские голоса слышались совсем рядом. Иван держался настороже, — а вдруг кто-нибудь заглянет сюда по-соседски?
Потом пришел Ефим Яковлевич, и вдвоем они парились до изнеможения, выбегая несколько раз в сенцы, чтобы окатиться холодной водой. Никогда не мылся с таким наслаждением Мохнашин, как в этот день.
— Наталья тебя в избу зовет, — сказал Ефим Яковлевич, когда они уже одевались. — Что глядишь? Идем!
Было уже темно, поздно в дорогу, да и отдых после бани был очень соблазнителен.
Окна в избе прикрыли овчинами и дерюжками. На столе стояла маленькая коптилка. У старухи было странно помолодевшее лицо.
— Куда теперь идти, — милостиво сказала она. — Поужинай с нами, ночуй сегодня в избе.
Эта неожиданная доброта удивила и тронула Мохнашина. «Не такая уж она злая», — думал он ночью, лежа на мягком тюфяке и вслушиваясь в громкое дыхание старика. От этой мирной ночи в чужом доме, где пахло хлебом и сухими травами, где трещал сверчок и мышь скреблась под полом, а во дворе громко вздыхала корова, — повеяла таким родным и милым, что он чуть не заплакал, вспомнив все мытарства и беды последнего времени, свой родной и далекий дом в уральской стороне.
«Как можно было бы жить, если бы не война», — думал он. Но не было у него и мысли о возвращении домой. О войне, а не о мире думал и в эту ночь Иван Мохнашин.
Днем, когда старуха вышла из избы, Ефим Яковлевич хитро усмехнулся и достал из кармана винтовочные патроны.
— Сгодятся, парень?
А ночью они опять пошли искать лазейку через вражеские патрули и заставы. Ночь была звездная, молчаливая. Мохнашина не покидала уверенность, что и сегодня что-то случится у них и утром они, может быть, снова будут в Красном Камне.
Поэтому он даже не удивился, когда сквозь деревья блеснул неподвижный яркий электрический свет. Прокравшись, они залегли в кустах. На дороге стояли две грузовые машины, радиаторами друг к другу. Остановка, видимо, произошла из-за порчи мотора, свет фар был направлен на раскрытый мотор, и двое солдат возились с ним. Иван чувствовал себя очень спокойно. После тех ночных столкновений предстоящий бой казался нетрудным.