— Нового товарища к Приходько провожаю, — ответил Боря. — Я сейчас к вам, дядя Степан, приду. Я для вас книжку новую нашел.
Приходько оказался степенным пожилым человеком. Он сидел у костра и, разгребая угли, вытаскивал печеную картошку. Боря присел рядом на корточки и сказал, кого привел. Приходько внимательно посмотрел на Мохнашина.
— Чем же накормить? Плохо у нас сегодня, только картошка и хлеб.
— А мне ничего и не нужно, — сказал Мохнашин. — Теперь всякая пища хороша, только бы жевалась.
Боре не хотелось уходить от них, и он все пытался заговорить с Мохнашиным. Но тот, все еще не успокоившись от обиды после разговора с комиссаром, неохотно отвечал на вопросы и, съев несколько картошек, притворно зевнул и сказал:
— Так спать хочется… Неделю не спал.
— С дороги, — отозвался Приходько.
Боря поднялся, попрощался и исчез в темноте.
Ночевал Мохнашин в шалашике вдвоем с Приходько. Он не сразу заснул, опять раздумавшись о своей судьбе. Стоило ли ему идти к партизанам, не лучше ли было попытаться самому перейти линию фронта? А то ведь так получается, что его вроде как беглого доставят в какую-нибудь воинскую часть, а там пойдут расспросы и допросы, почему и как остался, где так долго бродил…
Приходько, заметив, что он не спит, спросил:
— Ты не из третьей ли армии?
— Оттуда. А что?
— Выходит, мы с тобой по армии земляки. Ну, не тужи! Быть в партизанах — это все равно, что в армии служить. А ты теперь и не думай, чтобы фронт перейти. Фашисты дальше Старой Руссы продвинуться не могут, и столько у них там теперь войск, что и зайцу проскочить невозможно.
— А кто знает, что я в партизанах? Вот попаду в армию, начнут спрашивать, где был, что делал.
— А тебе что — рассказать нечего? Если ты перед собой честен, то и никакой суд не страшен. Ведь и я, вроде тебя, пристал к партизанам и знаю, что клятву свою военную не нарушил. А вот ежели человек перед самим собой сподличает, то тут никакой суд ему оправдания не найдет.
— Неизвестно, надолго ли она, эта война, — вздыхая, произнес Мохнашин.
— Ох, кажется, надолго. Много у гитлеровцев силы. Долго нам Гитлеру хребет ломать придется. Долго, земляк!..
— Не нравится мне здесь, — сказал Мохнашин. — Комиссар крепко меня остерегается.
— А это ты напрасно. Он — человек хороший. А остерегаться приходится. Вот пришел ты, человек никому не известный, неведомый. Может, ты от смерти бежишь, а может, смерть к нам за собой ведешь. А он за каждого человека и за все дело в ответе. Ты подумай, что мы тут делаем, какую войну ведем. Дивизия против нас стоит и ничего поделать не может. На железной дороге каждую ночь поезда под откос валятся. А ты обижаешься! Понимать надо…
Рано утром Мохнашин пошел в штаб. Часовой сказал, что комиссар велел ему обождать. Мохнашин присел на ступеньку. Мимо него то и дело проходили люди. Подъехал молодой парень, высокий, с лихим чубом из-под кубанки, с маузером на поясе, лихо осадил жеребца у избы и, проходя мимо часового, бросил:
— Здорово!
— Здравствуй, Саша! — ответил часовой.
Из избы вышел Боря. Увидев Мохнашина, улыбнулся ему, как старому знакомому, и гордо сказал:
— В разведку ухожу.
Из избы крикнули:
— Мохнашин!
Он вошел в избу. Комиссар и командир отряда сидели за столом перед развернутой картой. Саша, стоя возле стола, отставив ногу, говорил:
— Все можно сделать в самом лучшем виде. Гарнизон небольшой, обложим — никто не проскочит, врасплох возьмем.
Он замолчал, оглядывая всех веселыми глазами.
— Ну, солдат, — сказал Мохнашину комиссар, — отложим временно твое возвращение в армию. Будешь у нас служить. Сегодня вот с ним и в дело пойдешь.
Так началась настоящая партизанская жизнь Ивана Мохнашина.
Налет на вражеский гарнизон был намечен на час ночи.
Командир партизанского отряда Горюнов и комиссар сидели в том самом лесочке, который были виден из окна бани Ефима Яковлевича, и ждали начала атаки. Ночь выдалась черная, тихая, холодная. Комиссар осторожно посветил фонариком на часы, они показывали десять минут второго.
— Почему не начинают? — сказал он.
— Может, ушли фашисты из деревни, — ответил Горюнов.
Всякий раз, когда начало боя задерживалось, командирам казалось, что врагов в деревне уже нет. Тишина была глубокой и мирной, — не верилось, что через несколько минут может начаться бой и будут убитые и раненые.
— Надо послать связного. Узнать, почему Мохнашин не начинает, — предложил комиссар.
— Подождем…
Было уже четверть второго. Просроченные пятнадцать минут казались вечностью.
— Придется, видимо, послать связного, — решил Горюнов и поднялся. Но как раз в эту минуту за рекой, в центре деревни, раздался сильный разрыв противотанковой гранаты.
— Начали! — вскрикнул комиссар.
Тотчас и на других концах деревни загремели гранаты, раздались первые пулеметные очереди. Ночной налет начался дружно, хорошо.
В проулке, где залег с бойцами Мохнашин, бил вражеский пулемет. Гитлеровцы ничего не видели в темноте и вели обстрел по площади. Трассирующие пули стелились над огородами.
За соседней избой послышались крики, стрельба. Там завязалась рукопашная. На минуту пулемет умолк. Когда он заговорил снова, то Мохнашин уже был у стенки сарая, кинул в сторону пулеметчиков вторую гранату и упал на землю. Осколки просвистели над ним, а Мохнашина словно что-то кольнуло в ногу.
Все село наполнилось выстрелами, частыми разрывами гранат. Вспыхнул пожар. Стали видны перебегающие от дома к дому фашисты. Мохнашин вел по ним стрельбу из автомата. Загорелся еще один дом, на улице стало светло. На правом краю деревни все настойчивее и настойчивее били пулеметы. «Неужели наши не ворвались?» — со страхом подумал Мохнашин.
— За мной! — крикнул он, вставая во весь рост. И тотчас по ним открыли стрельбу из пулемета, установленного на крыше. Но в эту минуту на крыше разорвалась граната, и языки пламени побежали по соломе.
На краю деревни в небо взвились красная и зеленая ракеты. Мохнашин увидел большую группу фашистов, перебегавших дорогу. Он опять побежал, прихрамывая, и увидел, как трое один за другим упали, остальные подняли руки. В деревне уже появились партизаны, слышался треск горящего дерева.
Партизаны захватили Красный Камень.
Все было кончено. Громко причитали женщины, плакали перепуганные дети. У горящих домов появились люди с ведрами.
Мохнашин шел по деревне, отбитой у врага, направляясь к дому Ефима Яковлевича.
Он столкнулся с Горюновым.
— Что хромаешь, командир? — весело спросил он Мохнашина.
И тут только Мохнашин почувствовал боль в ноге.
— Осколком задело, — ответил он.
— Сильно?
— Чепуха.
Мохнашин торопливо пошел дальше. Ему не терпелось скорее встретиться со стариками.
Мохнашин увидел памятный колодец и в недоумении огляделся. Здесь же стоял дом Ефима Яковлевича! Вдруг он все понял. Отсвет пламени освещал кучу черных бревен и печную высокую трубу. От дома Ефима Яковлевича осталась груда углей и кирпича.
Стало так больно ноге, что Мохнашин с трудом дошел до крыльца ближайшего дома, снял сапог, полный крови.
К Мохнашину подошла женщина.
— Зайди в избу, сынок, — пригласила она. — Избавили вы нас, слава богу!
— Дай-ка чем-нибудь ногу перевязать. Видишь — ранило меня.
Она побежала в избу и вернулась с полотенцем. Перетягивая ногу и слушая, как женщина благодарит его, он сказал:
— Тут дом Ефима Яковлевича стоял?
— Тут, сынок, тут. Сожгли его, окаянные. Наших солдат он у себя хранил. Хороший был человек, царство ему небесное. Расстреляли его фашисты!..
— А жена его?
— Наталья?
И вдруг он услышал, как сзади назвали его имя. Мохнашин обернулся и увидел старуху. Она стояла на крыльце, опираясь на перила, и слезы текли по запавшим морщинистым щекам.
— Иван! Иван пришел! Говорила я — придет он…
Старуха припала к нему на грудь, доверчиво обвив его шею тонкими руками, и он почувствовал ее обжигающие слезы на своем лице.
1942 г.
ДАЛЬНИЙ ПОСТ
Дождь к полудню перешел в ливень. Все ущелье затянуло темносерыми тучами. Прямые струи ливня смывали глину и мелкие камни, густые пенистые потоки стремительно мчались к вздувшейся, сердито ворчавшей реке. Туман закрывал далекие цветущие сады альпийских предгорий.
Завернувшись в плащпалатку, старший сержант Лухманцев неподвижно сидел на камне. Темная зелень плащ-палатки сливалась с листвой кустов орешников и густых папоротников. «Ох, уж эти Австрийские Альпы», — сердито думал старший сержант, поеживаясь от сырости и чувствуя, как немеют от неподвижного сидения ноги.
По трехлетнему опыту жизни в этих горах Лухманцев знал, что непогода могла продержаться долго — неделю-две. Это было самое трудное время на заставе. Ненастными днями обычно старались воспользоваться для незаконного перехода демаркационной линии, разделявшей советскую и американскую зоны оккупации Австрии. Посты на это время удваивались.
В тумане дождя и облаков как будто мелькнула человеческая фигура. Лухманцев напряг зрение. Не ошибся ли он? Нет, вот опять показался и скрылся за камнем человек. Лухманцев чуть пошевелился, чтобы расправить онемевшие руки и ноги, и передвинул автомат к коленям. По тропинке к тоннелю торопливо шел человек, хватаясь руками за кусты и камни, оступаясь и падая.
Он шел прямо на часового, слившегося с кустами, и Лухманцев приготовился перехватить его.
Когда между ними осталось несколько шагов и стало слышно тяжелое дыхание нарушителя границы, Лухманцев поднялся во весь рост, вскинул автомат и приказал:
— Стой! — и по-немецки: — Хальт!
Человек пошатнулся, но во-время оперся о камень правой рукой и пальцами левой быстро протер залитые водой выпуклые стекла очков.
— Друг! — пылко и жалобно произнес он по-русски. — Я иду к вам. Проводите меня к вашему командиру. Пожалуйста!