Дело решенное, что больше не быть ему председателем колхоза. Его место займет Андрей Руднов. Он кончил школу председателей колхозов, набрался знаний, полон сил, горит у него сердце к настоящему большому делу. Так ни правильнее было бы, не ожидая собрания, сдать Руднову дела и уехать из села. Попытаться устроиться на тихую и спокойную службу.
Крутился он тут чуть не круглые сутки, а там — отработал восемь часов и отдыхай до следующего дня. Можно вспомнить, что когда-то немало часов проводил на рыбалке, держал в доме охотничью собаку…
После ужина Михаил Афанасьевич прилег отдохнуть. Но горькие и беспокойные мысли не отступали, мешали уснуть. Далеко отодвигается от него все то, что раньше составляло его жизнь. В прошлые времена, даже после коротких отлучек, заскочив домой на полчаса-час, он торопился в контору колхоза. Да люди и сами искали его. Не успевал Михаил Афанасьевич перешагнуть через порог дома, как часто начинала хлопать дверь — заходили с нуждами и неотложными делами правленцы, бригадиры, колхозники.
Он еще председатель, но уже все дела решают без него. Тихо в избе: никто не заходит, да и он никого не ждет. Вот как сложилось! А ведь могло быть по-иному.
Михаил Афанасьевич поднялся, оделся и, не сказав ни слова жене, которая даже не подняла головы от шитья, вышел на улицу. Он глубоко вздохнул, расстегнул ворот полушубка и медленно двинулся по накатанной дороге.
Темный вечер обступил со всех сторон село, светлела только улица желтыми квадратиками окон. Поднималась метель, ветер начинал посвистывать, снег то летел под ноги, распахивая полы полушубка, то взвихривался и кидался колючим песком в лицо. Заметно крепчал мороз, небо было темное, тускло светили звезды. Михаил Афанасьевич, охваченный тяжелыми думами, ничего не замечал.
На перекрестке он остановился, подумал и, решившись, свернул вправо, в гору, на боковую улицу. Теперь снежный ветер летел в лицо, ознабливая щеки, вызывая слезы в глазах.
Михаил Афанасьевич дошел до середины улицы и остановился возле дома с тремя окошками и низенькими воротами, занесенными снегом. К маленькой закрытой калитке вела узенькая, как окопная траншея, тропка среди высоких сугробов, с гребней которых ветер сдувал снег.
Однако свернуть на эту знакомую узенькую тропку Михаил Афанасьевич не решился. Закрытая калитка не пугала его: можно постучать в окно. Остановило другое: что он ей скажет, чем оправдает свое месячное молчание.
Не рассказывать же ей, какой разговор гуляет о них в районе? Секретарь райкома партии в последней памятной беседе обронил фразу: «Два у тебя недостатка, Михаил Афанасьевич, — в делах на месте толчешься и частенько в чужие ворота стучишь». Намек был ясен. Ее имени секретарь райкома не назвал, наверное, не хотел порочить добрую славу секретаря партийной организации и лучшего животновода района.
Он, председатель колхоза, лучше других знает, какое скверное хозяйство на ферме приняла Устинья Григорьевна, как спасала в первые годы коров от падежа, воевала за каждый клочок сена, мешок картошки, ходила по дворам, уговаривала колхозников разбирать солому с крыш, как собирала вокруг себя преданных делу доярок. Теперь у них на ферме автопоилки, электродойка, кормокухня, рационы, племенные книги, точный учет надоев.
Образцовое хозяйство!
А рядом с этими колхозными делами Устинья Григорьевна не забывала о доме, растила троих детей, билась, чтобы они получили образование, билась одна, ни разу по-бабьи не пожаловавшись на вдовье одиночество, приняв гибель мужа, как частицу общего народного бедствия от войны.
Сильный характер! Вышла в первые люди, завоевала у всех уважение. Да и его сын и дочь ей обязаны: Устинья Григорьевна настояла, чтобы они, закончив школу, учились дальше.
Он, Михаил Афанасьевич, помнит, с каким волнением вступала Устинья Григорьевна в кандидаты партии. Шла трудная зима. Устинья Григорьевна наводила на ферме порядок, почти не выходя оттуда. На бюро райкома спросили ее, будет ли порядок на ферме? И она ответила твердо, как и перед коммунистами села: будет! В члены партии она вступала уже знатным животноводом района — сдержала слово.
В общих заботах о колхозных делах и узнали они близко друг друга. Разве виноват он, что в ее доме ему было лучше, чем в собственном?
Тут он находил совет в сложном деле, слово ободрения в тяжелую минуту; тут понимали его во всех радостях и разделяли их. В этих встречах родилось молодое и неожиданное чувство.
А как это много, когда есть рядом любящий человек, которому ты дорог в дни крутых испытаний, неожиданных радостей, внезапных напастей, во всех легких и трудных жизненных обстоятельствах. Легче работается, дышится легче, живется шире, свободнее. Такого спутника не хватало ему долгие годы.
«Не буду стучать, — остановил себя Михаил Афанасьевич. — Закрыта мне сюда дорога. Не уберегли своего счастья, которому и расцвесть не дали, не укрыли от глаз…»
Он вернулся обратной дорогой, миновал свой дом, где светилось только кухонное окно, затянутое морозным узором, контору колхоза, с потушенными в этот час огнями. Возле избы, где высокая елка опустила на крышу тяжелые мохнатые ветви, Михаил Афанасьевич замедлил шаги: запыхался.
Он медленно еще раз прошел мимо этой избы с освещенными окнами, вернулся и увидел мужскую тень, которая на минуту заслонила свет в окне, и подумал: «Не спится будущему председателю…»
Кто-то в темноте прошел мимо Михаила Афанасьевича, и он услышал, как женский голос назвал его имя.
— С приездом, Михаил Афанасьевич!
Он рассеянно ответил, вглядываясь в освещенные окна:
— Здравствуйте, здравствуйте…
«Ты еще дел не сдавал», — упрекнул себя за мнительность Михаил Афанасьевич и свернул к дому Андрея Руднова, нащупал в темноте кольцо калитки, прошел по чисто подметенному двору к крыльцу и без стука раскрыл дверь в избу.
В кухне никого не было. На столе стояли сковорода с яичницей, стеклянная банка молока, тарелка с хлебом. Услышав сквозь приотворенную в горницу дверь негромкий голос Руднова, Михаил Афанасьевич покосился на этот накрытый стол и чуть усмехнулся в рыжеватые пушистые усы: «Знакомое дело, поужинать не дали…»
Распахнул дверь в горницу и, растерянный, остановился.
Спиной к двери, у стола, заваленного бумагами, сидела Устинья Григорьевна, в светлозеленом знакомом платье, с гребешком, поблескивавшем камешками в темных волосах, собранных в тяжелый узел, с белым платком, наброшенным на полные плечи.
Отступать было поздно. Андрей Руднов, худенький, в рубашке с расстегнутым воротом, уже увидел председателя.
— О! Легок на помине! Приехал!.. В самый раз, — несколько смущенно проговорил Андрей Руднов и поднялся.
Устинья Григорьевна оглянулась через плечо, что-то дрогнуло в ее разом зардевшемся лице, глаза радостно залучились, и вся она порывисто потянулась навстречу Михаилу Афанасьевичу.
За ситцевым пологом заплакал ребенок, и сонный женский голос тихо запел:
— Баю… баю… бай!..
— Раздевайся, — засуетился Андрей.
Михаил Афанасьевич, еще не зная, как отнестись к этой неожиданной встрече, снял на кухне полушубок и, приглаживая короткие волосы, вернулся в комнату.
Устинья Григорьевна уже справилась с волнением и встретила его спокойно, только, когда она внимательно вглядывалась в его лицо, в карих глазах теплился притушенный тревожный огонек. Здороваясь, Михаил Афанасьевич ощутил, как в его широкой ладони дрогнула рука женщины.
— Как хозяевали? — спросил Михаил Афанасьевич, усаживаясь на стуле между Устиньей Григорьевной и Рудновым.
— Как отдыхалось? — в свою очередь спросил Руднов.
— Мед, пиво пил и усы лишь обмочил, — наигранно пошутил Михаил Афанасьевич.
— Оно и видно, что знатно отдохнул, — тихо и с упреком сказала Устинья Григорьевна. — С лица-то опал. Камни, что ли, на тебе возили, Михаил Афанасьевич?
— Да вроде до камней не дошло…
— Детей видел?
— У них и жил. Так, как хозяевали, начальники? — отводя лишние вопросы, опять спросил Михаил Афанасьевич.
— Убытки подсчитываем, — нахмурив жиденькие брови, ответил Руднов и потянулся за каким-то листком, исписанным цифрами.
Михаил Афанасьевич насупился и буркнул:
— А вы прибыль сначала подсчитайте. Так хорошие хозяева делают.
— Прибыль никуда не денется. А вот худые места, куда деньги проваливаются, заштопать надо, — вступилась за Руднова Устинья Григорьевна.
Опять заплакал ребенок, и снова женский голос дремотно запел:
— Баю… баю… бай!..
Все помолчали, прислушиваясь к затихающему плачу ребенка.
Михаил Афанасьевич достал папиросы, но закуривать не стал. В пальцах его захрустел спичечный коробок.
— Что же оробели? — глухо спросил Михаил Афанасьевич, разминая в мелкие щепки спичечный коробок и просыпая на пол спички. — Бейте! Я — не из слабых, удары на ногах переношу. Хозяйничал плохо, колхоз раздел, разул… Гнать надо в шею!..
— Не выдуривайся, Михаил Афанасьевич, — попросила Устинья Григорьевна. — Нам серьезное надо решать.
— Был я в райкоме, разговаривал… Тебе буду сдавать дела, — посмотрел Михаил Афанасьевич в лицо Руднова.
Он смело встретил этот взгляд, не отвел глаз.
— И со мной говорили, — тихо ответил Руднов. — Не скрываю: дал согласие. Теперь дело за колхозниками: кого они изберут.
Михаил Афанасьевич медленно и грузно поднялся.
— Вот и объяснились… Славно!.. А теперь слушай внимательно, Андрей, ты помоложе, кое-чему имею право поучить. Так у нас иногда бывает — сегодня у тебя пост и поднимают за тебя тост, а завтра тебя с ног и тебя же чуть не на погост. У меня грехов много, не баклуши бил, а работал. Так ты мне лишних не прибавляй. Понял? Не приму!
— Да что тебе прибавляют, Михаил Афанасьевич? — обиженно спросил Руднов.
— А ты сядь, — мягко и настойчиво сказала Устинья Григорьевна и властно потянула за руку Михаила Афанасьевича. — Сядь и послушай. Тебе скоро перед колхозниками отчитываться, а ты, ишь, в отпуск на месяц укатил.