Удивился Иван Степанович молодости смотрителя маяка. Ему представлялось, что такие места предназначены для стариков — самая спокойная и тихая жизнь, — а перед ним был мужчина не старше сорока лет, в полном расцвете сил, смуглолицый, добродушный, располагающий к себе. В движениях он был чуть медлителен, спокоен, все делал не торопясь и как-то основательно. Его жена, Дуся, черноволосая, миловидная, еще стройная, была моложе мужа лет на пять-шесть. Она приветливо улыбалась голубыми глазами, звонкий голос ее разносился по всей бухте. Чудесная пара!
В просторной комнате на столе уже стоял кипящий самовар.
Дуся ласково выпроваживала из комнаты детишек.
— Кажется, болен ваш мальчик, — обеспокоенно сказала она.
Тот сидел, нахохлившись, на диване, поджав под себя тонкие ноги. Глаза горели сухим жаром.
— Что с тобой, Володя? — спросил Иван Степанович.
— Ничего… — Мальчуган капризно мотнул головой.
Никита Алексеевич провел ладонью по русой головенке, чуть задержав руку на горячем лбу.
— Простыл на море? — сочувственно спросил он. — Ну-ка, выпей с нами чайку, да и в постель.
К столу мальчик не пошел. Дуся, оглядываясь на дверь, в которую протискивались детишки, и грозя им пальцем, укрыла Володю одеялом.
— Да пусть познакомятся, — разрешил Никита Алексеевич.
Трое ребят, один за другим, вошли в комнату и приблизились к больному. Взрослые молча наблюдали за ними. Володя поднял голову и спросил:
— Эти собаки — все ваши?
— Наши, — сказал Бориска.
Знакомство завязалось.
Взрослые отвернулись, чтобы не мешать ребятишкам. Усаживаясь за стол, Никита Алексеевич спросил Ивана Степановича:
— Далеко путь держите?
— В Заброшино, оттуда в город. Начальник главка вызвал. Решил сына покатать, а он, видите, расклеился. Да моторист молодой попался, к Байкалу только привыкает.
В комнате лицо Дуси еще больше разрумянилось, похорошело, ярче засияли голубые глаза.
Иван Степанович, отогревшийся, признательный хозяевам за помощь и гостеприимство, посочувствовал им.
— Трудную вы себе жизнь выбрали.
— Что? — не понял Никита Алексеевич, удивленно поднимая брови.
— Далеко от людей живете. Поговорить даже не с кем. Разве только с ветром.
— Бывают у нас люди, — возразил смотритель. — Охотники, рыбаки, экспедиции разные. Недавно двадцать студентов гостили, по скалам лазили. Да и так нас не забывают: раз в неделю служебный катер приходит, показания приборов забирают, нам книги, журналы привозят.
— Вон детей у вас сколько. Наверное, с продуктами бывает туговато?
— Были бы руки. Зверья всякого полно, всегда есть свежее мясо. В Байкале рыба даровая.
— И не скучаете?
— С ребятами не заскучаешь, — весело сказала Дуся и засмеялась, оглядываясь на них. — Эти сорванцы скучать не дадут.
— Десять лет живем, скуки не замечали, — добавил Никита Алексеевич.
— А детей учить надо? Старший-то школьник?
— В Заброшине Бориска учится, — сказала Дуся. — Скоро опять уедет. Зимой в школе, а летом с папкой по тайге ходят, в Байкале вместе сети ставят.
С минуту Иван Степанович молча смотрел на молодую женщину. Ему все же трудно было представить себе, что можно жить одним в таком вот далеком местечке. Что-то хорошее было в светлой и спокойной улыбке счастливой матери и жены. Лицо смотрителя маяка показалось еще добрее и приветливее. «Любят, счастливы, — подумал о них Иван Степанович. — Потому и легко им тут».
Моторист и Никита Алексеевич поднялись из-за стола и ушли на берег. Они осмотрели мотор и решили его разобрать. Бориска, сидя возле них, с озабоченным и довольным лицом промывал в керосине металлические детали.
Иван Степанович обеспокоенно смотрел на свинцовое небо и серые валы в море.
— Не опасно плыть в такую погоду? — спросил он смотрителя.
— Вдоль берега спокойно пройдете.
— Да? Так вы нам свою моторку одолжите, через пять дней вернем. А нашу наладьте.
— Вот этого не могу. Хоть и своя, но не могу. Уж такое наше рыбацкое правило, — решительно отказал Никита Алексеевич.
Иван Степанович не стал настаивать, ушел в дом. Моторист и Никита Алексеевич пробыли на берегу до позднего вечера, но мотора не исправили.
В темноте на скале через равные промежутки времени вспыхивал свет маяка. На крыльце смотритель задержался: в этот час обычно проходил пассажирский пароход. Никита Алексеевич, облокотившись на перила, ждал.
За дверью послышался голос Ивана Степановича: он спрашивал о чем-то жену. И этот голос напомнил Никите Алексеевичу разговор за столом о скучной жизни на манке, и он с тем же недоумением подумал: «Ну, какая здесь скука… Всякому свое: иной в городе живет, а хуже нашего. Предложи нам переехать, мы с Дусей еще задумаемся. Неплохо нам тут».
И невольно вспомнился тот год, когда он перебрался из рыбачьего поселка на этот мыс Крестовой.
Искали человека на место умершего смотрителя маяка. Требовался молодой грамотный работник, привычный к тайге и морю: усложнялись обязанности смотрителя — на Крестовой открывался контрольный пункт гидрометеорологической службы. Никита Алексеевич согласился на переезд не сразу, он колебался, советовался с Дусей, со своей родней. Не хотелось и с рыбацким колхозом расставаться. Все решил приезд председателя райисполкома: он убедил, что поехать на Крестовую больше некому, а служба эта важная.
Дусе родные нашептывали: «В берлогу тебя тянет», «Найдем тебе мужа получше, такой жене каждый рад будет». Дуся старалась не поддаваться родне, готовилась потихоньку к переезду. Но в последнюю минуту испугалась, Никита Алексеевич — уже нельзя было отступать — уехал один и прожил в Крестовой без Дуси, тоскуя и мучаясь, больше года. Как-то утром увидел он с маяка лодку. Она пересекала Байкал. Приплыла Дуся, жена и спутница, а сейчас уже и мать четверых детей.
Какое же тут было дикое место — песок да лиловые пятна богородицыной травки. Черная избушка в два оконца сползала к берегу. В одно лето они поставили хороший дом, из тайги наносили земли, разбили огород. Теперь любо на все посмотреть.
Далеко в море показались огни парохода, быстро приближавшиеся. Самого парохода не было видно — только яркие огни иллюминаторов кают и красные и зеленые звездочки мачтовых огней.
Вышла на крыльцо и Дуся.
— Как светится… — сказала она и после молчания сообщила с тревогой. — Мальчик-то сильно прихворнул.
Они стояли рядом, и в слабом свете звезд Никита Алексеевич видел беспокойно блестевшие глаза жены. «Вот ты какая у меня, — с нежностью подумал Никита Алексеевич. — Ни одна чужая беда и горе не пройдут мимо твоего сердца».
Они дождались, когда скрылись огни парохода, и вместе вошли в дом.
Всю ночь Никита Алексеевич слышал, как Дуся возилась с больным, поила водой, меняла компресс, о чем-то с ним тихо переговаривалась.
Утром Никита Алексеевич рано разбудил моториста и ушел с ним на берег.
После беспокойной, бессонной ночи Дуся вышла на крыльцо.
Ребята играли возле дома. С ними был и Володя, которому утром стало легче. Бориска, стоя на холме, размахнулся и далеко бросил палку: стая собак, слившись в клубок, ринулась за ней. Вперед вырвался Мушкет, схватил зубами палку и, присев на задние лапы, резко затормозил, и вся стая полетела через его голову. Мушкет уже мчался назад, пока сконфуженные собаки, отряхиваясь от песка, только повертывали. Сергунька, приседая, хлопал в ладоши и тонким голоском кричал:
— Мускет!.. Первый… первый…
Мушкет подбежал к мальчику и покорно отдал палку. Сергунька повалился грудью на лохматую спину своего друга и все кричал:
— Опять первый… Опять!..
— Ишь, забаву придумали, — ласково сказала Дуся, и усталые глаза ее оживились.
— У каждого своя собака? — спросил Иван Степанович, уже давно следивший за этой игрой.
— Да нет… — Дуся опять засмеялась. — Со всеми дружат. А Мушкета Сергунька прошлым летом из тайги принес, маленького, слепого. Видно, тихонько от матери охотники бросили. Мы думали не выживет, хотели утопить, а Сергунька в слезы. А теперь вон какой вырос, от Сергуньки никогда не отстанет, только его и признает.
«Какая же славная семья», — уже в который раз подумал Иван Степанович.
Когда Иван Степанович спустился к берегу, мотор опять был разобран. Директор леспромхоза невольно нахмурился: он опаздывал на прием к начальнику главка.
— Режешь ты меня, — упрекнул он моториста.
Никита Алексеевич принял этот упрек и на свой счет: торопится человек по важному делу, а он не хочет одолжить ему моторку.
Мотор удалось запустить лишь во второй половине дня. Попробовали его в работе, пересекли несколько раз залив. Директор леспромхоза повеселел.
Володю уложили на нос лодки, и Дуся старательно укутала его одеялом.
— Спасибо вам, — сказал Иван Степанович, протягивая Дусе деньги.
— Зачем? — спросила женщина, отступая, растерянно отводя назад руки.
— За хлопоты.
— Не обижайте. Мы вас не из корысти приняли.
Директор леспромхоза смутился и поспешил убрать деньги.
Никита Алексеевич и Дуся со всеми ребятами стояли на берегу, пока лодка не скрылась за мысом. Опять стало тихо в Крестовой.
— Уехали, — сказала Дуся.
— Истопи-ка баню, — попросил Никита Алексеевич, — да пожарче. Устал я с этим мотором, измазался.
Жизнь пошла своим чередом.
На третий день утром Бориска пожаловался матери, что у него болит голова и саднит в горле. Дуся внимательно посмотрела в загорелое лицо сына, в голубые помутневшие глаза.
— Поди опять холодной воды напился? — спросила она. — Ой, Бориска, горе мне с тобой. Слушаться не хочешь. Возьми в шкафике стрептоцид, в печке горячее молоко достань. И посиди дома, неугомонный.
Сама она ушла на берег стирать белье, но, встревоженная, скоро вернулась. Бориска спал, разметавшись на диване, в уголках запекшихся губ белел налет. «Неужели захворал», — со страхом подумала Дуся.
Вечером начал капризничать самый маленький, которому не исполнилось и года. Дуся всю ночь ухаживала за ними. Бориске становилось все хуже.