— Из офицеров, — сразу определил мужичок с шустрыми глазами, сворачивающий козью ножку.
— За что вас? — спросил Владимир у попа, почувствовав некоторое облегчение, что не один в этой неожиданной неприятности.
— Некоторые расхождения имею с властями в вопросах культа, — скромно отозвался попик, забирая в пальцы очередной кругляш четок.
— Попов они не любят, — встрял все тот же шустрый мужичок. — Но и офицериков тоже… Больно умные.
— А вас в таком случае за что забрали? — обратился Владимир к мужику.
— А он тоже шибко умный! — хихикнул парень в лаптях, лузгающий семечки. Шелуху он плевал прямо на пол.
— За что! Ясно — за что! Зерно не хотел отдавать. Кто же свое отдаст? Своим-то детям голодать теперича? И они вот тоже за зерно.
— Я не за зерно, я ни за что ни про что, — возразил мужичок, свернувшийся калачиком на лавке. — Съездил в город, продуктов купил — крупы, сахару, мыла, свечей. У меня и бумага была, разрешение от сельсовета. Я все по-честному. Еду себе. А они, разбойники, меня на дороге остановили, отобрали все подчистую. Самого кулаком обозвали — и в каталажку! А у меня дома семеро малых и баба на сносях! — Мужичонка жалкий, нервный, видимо, рассказывал свою историю уже раз десять, его перебили, не дали договорить. Тот, что сидел за зерно, обратился к Владимиру:
— А твое дело плохо, служивый…
— Это почему же мое хуже, чем ваше?
Ответить мужичок не успел, дверь грубо лязгнула, показался солдат в линялой гимнастерке и объявил:
— Митюхин, Санько и Потапов — на выход! Руки за голову!
Мужики вышли. В камере остались Вознесенский и священник.
— Разве вы вчерашних газет не читали? — спросил поп, теребя четки.
— Не читал. А что случилось?
— В Ярославле эсеры подняли мятеж. Нынешняя власть опасается поддержки мятежа бывшими офицерами. Да и союзники-чехи спешат на подмогу мятежникам.
— Вот как… Но я из армии уволился.
— Уволились не уволились, а в душе-то вы офицер. Они вас в покое не оставят.
— Вот черт!
— Вам не черта, батенька мой, надо поминать теперь, а только лишь Господа Бога нашего.
— Простите, батюшка.
— Бог простит.
Со стороны площади перед зданием, где находился сейчас Владимир, слышались шум, голоса. Владимир влез на лавку и сквозь зарешеченное окошко увидел, что на площади идет построение одетых в штатское, но вооруженных людей.
«Собирают отряды для подавления мятежа, ~ понял он. — Дело плохо. В такой критической ситуации с арестованным возиться не станут. Тюрем у новой власти нет, содержать арестованных не на что. Неужели — расстрел?»
Все эти мысли неслись в голове у Вознесенского вихрем. Время шло — на допрос не вызывали. К вечеру на площадь прибыла крытая машина, добровольцы забрались в кузов. Машина с шумом уехала — площадь опустела. Стремительно стало темнеть.
Когда раздались тяжелые шаги в коридоре и дверь, лязгнув, открылась, Владимир и поп разом поднялись и оборотились в сторону тусклого света, сочившегося из коридора.
— Поп, на выход!
Батюшка кивнул Владимиру и, шепнув: «Господь с тобою!» — вышел.
Владимир слышал, как в конце коридора кто-то сказал:
— Еще раз намекнешь в проповеди про власть антихриста, пеняй на себя!
— Вознесенский! Руки за спину!
Руки за спиной крепко стянули, вывели на пустой темный двор.
— Куда меня? — спросил Вознесенский, видя, кроме своего тюремщика, еще и бородатого солдата с винтовкой.
— Куда, куда! На кудыкину гору… — отозвался тюремщик и отошел к солдату. Закурил.
В эту минуту Владимир вдруг ясно почувствовал, что и самому тюремщику не по душе эта ситуация, и солдату бородатому, который по годам наверняка был ровесником Владимира, все это как-то не с руки. И горе матери, и боль отца, и отчаяние Сонечки Кругловой — все это он охватил разом, чувствуя за всех и понимая, что, при всей нелепости ситуации, никто ничего не может изменить и ему сейчас никто не в силах помочь, разве что ангел-хранитель. — Этого куда? — спросил солдат. Спросил негромко, но Владимир услышал. — Отведи в лесок и… в расход.
Эта короткая фраза ничего не добавила к силе того, что он чувствовал сейчас, лишь что-то оборвала. Словно с нее начиналось уже нечто другое, более важное.
Сейчас его поведут, и дуло винтовки будет смотреть в спину… А потом для него настанет что-то другое, а здесь все останется как было, только уже без него. — Пошли, — буркнул солдат, и они направились мимо слепых темных домов, мимо черных силуэтов рябин и черемух в палисадниках. И Владимиру приходили такие странные мысли, что вот — и станция называется Пречистое, и последний день он провел не с кем-нибудь, а с деревенским батюшкой, и что жизнь, испытывая, напоминает ему, что он не один сейчас. Неужели — все? И это — прощание? Только бы в последний момент не сломаться, не заплакать, не попросить… Этого Владимир боялся больше всего. Поэтому он не заговаривал с солдатом, не просил закурить. А впереди темнел лес. Как знакомы эти места. Сейчас прямо лесом, лесом, и дальше — Любим…
Когда кончились дома и конвоир с арестованным вышли на открытое место перед тем, где начаться лесу, вдруг подумалось: а если побежать? Прыгнуть в сторону, потом бежать, петляя… Но руки связаны — шансов мало… Мысль, допущенная в голову, бешено застучала в висках, и одновременно остро, всем существом Вознесенский понял, как хочет жить. Запахи близкого смешанного леса, травы, реки властно и неумолимо врезались в сознание, будоражили и звали. Еще только вчера ночью он обладал прекрасной девушкой, которая любила его, а сегодня его тело будет лежать среди кустов, никчемное, брошенное на растерзание волкам и воронам.
— Стой! — вдруг остановил его солдат. Владимир понял, что момент упущен.
— Ты из каких Вознесенских? Не любимский ли?
— Батюшки отца Сергия старший сын. А ты… земляк? — Маленькая надежда светлячком блеснула в темноте.
— Да вроде… Володька, что ли? Звонарь троицкий?
У Владимира горло перекрыло. Он не смог ответить, только кивнул.
— Я пацаном к тебе звонить бегал на Пасху, — разулыбался вдруг солдат. — Батюшка твой всем трезвонить позволял в праздник, не то что в соборе… Повернись-ко.
Солдат разрезал штыком веревки.
— А на Пасху-то перед храмом бочки горели… красота! Нигде так нет, как у нас в Любиме! — радостно продолжал бородатый.
Владимир молчал, все еще не веря в чудо.
— Ты, земляк, слышь, лесом иди. Леса-то здешние знавал?
— Охотник.
— Я стрельну пару раз, не бойсь. Ежели охотник — не заблудишься. На-ко.
И конвоир сунул в ладонь Владимиру кисет с махоркой и спички.
— Чей ты? — спросил Владимир уже с опушки. — За чье здоровье свечки ставить?
— Егор я, исправника Богдана Аполлоныча Сычева бывший конюх! — ответил солдат.
Часть 3ЧЕЛОВЕК НА КОНЕ
…А я один стою меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других…
Доктор Потехин поставил чайник на керосинку, вернулся к столу и продолжил прерванное занятие. Он писал своему давнишнему приятелю, с которым подружился еще в студентах, вел переписку всегда, живо описывая интересные медицинские случаи из практики, и просто делился животрепещущим. Сегодня доктор был особенно взволнован, и от этого строчки выходили неровными, а буквы острыми и стремительными.
Чем ближе конец, а он, уверяю тебя, близок, тем сильнее напряжение. Порою так и бросился бы в водоворот борьбы Колчака с большевиками! Так все надоело. Особенно с утра и до вечера думать о жратве. Люди начинают сума сходить от этой вакханалии. Это же надо: за фунт творога — 100 рублей! Мясо — 40 рублей. Мануфактура — 500! Туфли дамские — 1000–1500. Разве хватит денег даже малосемейным? Мне же с моими женщинами — и говорить не приходится. Так дальше продолжаться не может. Я уверен, скоро на помощь Колчаку придет само население.
Доктор встал из-за стола, потер руки. Подошел к окну, назидательно взглянул, словно кому-то невидимому собирался внушить весьма важную мысль, взял с блюдца кусочек жмыха, положил за щеку и вернулся к письму:
Меня интересует теперь, дорогой мой Пано, кто из нас — вы или мы — скорее уйдет из-под власти большевиков? Ведь у вас там скоро должны разыграться события. Польские легионы, подкрепленные немцами, вот-вот начнут наступление и прогонят красных. Около Питера тоже зашевелятся.
А Колчак идет не останавливаясь. К тому моменту, когда получите письмо, Вятка, Казань, Самара, наверное, уже будут взяты. А там — на Москву! Говорят, что к Петрову дню Колчака ждут в Москве.
Поставив подпись, доктор задумался, потом окунул перо в чернила и сделал приписку:
P.S. Сейчас узнал интересную и и то же время кошмарную вещь: бутылка спирта стоит 1600 рублей! А сколько мы их с тобой когда-то выпили?
Запечатав письмо, доктор решил немедленно лично отнести его на почту, а заодно и прогуляться. Он сделал приличный крюк, дойдя до Троицкой церкви, ансамбль которой обычно услаждал его эстетическое чувство, сверил собственные часы с часами на колокольне и собирался уже отправиться дальше, когда увидел, что у дома отца Федора стоит груженная скарбом телега и ребятишки дьякона выносят на улицу клетки с птицами. Потехин подошел, поздоровался. Супруга дьякона, матушка Галина — маленькая улыбчивая женщина, держала на руках младшего, трехгодовалого ребенка.
— Неужто покидаете нас? — удивился доктор. Старший сын отца Федора, Дмитрий, выносил и укладывал на телегу вещи.
— Уезжаем, — кивнула женщина. — Батюшке предложили храм принять в Закобякине, дом просторный выделили, вот и уезжаем. А Митя остается, не хочет с нами ехать. Большой…
Отец Федор что-то наставительно внушал «большому», а младшие тащили клетки с птицами куда-то в сторону берега.
— Как же это вы так решились? — обратился Потехин к дьякону. — Нам будет вас недоставать…