Людмила, когда я снимал, кажется, забыла и обо мне, и обо всем на свете. В ее руках был огненный меч мести, мести за убитого рядом с ней мужа, за всех других погибших… Я сидел на другом дереве неподалеку и держал ее «на прицеле» своего автомата. Так мы, два снайпера, провели остаток дня и под вечер оба вышли из засады. Мы шли до Севастополя пешком. Нас окружал вечер. Людмила рассказывала мне о себе.
Над городом барражировали «ишачки», и гул от их моторов напоминал пчелиное жужжание.
Снова заревели сирены Морзавода. Четко стучали по камням кирзовые сапоги. Я взглянул на Людмилу. Она шла и, нахмурив брови, о чем-то думала. Хотел спросить, что она будет делать после войны, пойдет ли обратно в Киевский университет заканчивать исторический факультет или… Но в это время совсем близко начали рваться мины, и нам пришлось залечь в снарядную воронку.
— Говорят, что самое безопасное место — воронка от снаряда. Это правда?
— Правда, но это относится только к одному орудию. Второй и следующие снаряды никогда не лягут в воронку от первого. Но если огонь ведут другие орудия, такой гарантии нет.
Скоро вражеский огонь переместился дальше, и мы снова зашагали вперед.
Мы распрощались на Графской пристани. Она выскочила из катера, а я, помахав ей фуражкой, отправился на Корабелку.
Был вечер. Пахло морем, медом и порохом. Людмила шла по набережной легкой походкой. Я подумал, что если искать образ военной весны, то не найдешь ничего выразительнее этой девушки в развевающемся плаще.
Еще один день, не помню какой по счету, начался с тишины… Больше всего мы боялись тишины. Она приносила нам самые непредвиденные неожиданности.
Как всегда, мы проснулись около шести часов утра. То ли привычка, то ли тишина повлияла на нас, не знаю, но беспокойной тревогой, проснувшись, мы уже были наэлектризованы до предела. Так бывало часто. Нервы…
Я уже несколько раз пытался проверить свое душевное состояние перед опасностью. Мой организм, как барометр, заранее подавал сигнал — меня охватывало совершенно непонятное волнение, от которого я не находил себе места. Мне немедленно хотелось броситься куда-нибудь сломя голову.
Но на этот раз ничего не случилось. Нас только срочно вызвал на аэродром командующий авиацией флота генерал-майор авиации Н. А. Остряков. Мы часто наезжали в его хозяйство и любили генерала за душевное отношение к нам, кинооператорам, за помощь в работе. Он зря, без особой надобности, к себе на Херсонес не приглашал. Значит, будет интересная работа.
Об этом мы узнали еще вчера вечером во время ужина в редакции газеты «Красный Черноморец». Сидя за чаем среди наших друзей-корреспондентов, мы делились свежими впечатлениями о прошедшем дне. Нам с Дмитрием повезло — мы познакомились с командиром 35-й батареи капитаном Лещенко и провели у него целый день, снимая боевые будни артиллеристов. Командир батареи предоставил нам все возможности для съемки. Тяжелые стволы орудий, сотрясая землю, залп за залпом обрушивали металл на вражеские позиции. Стремительные языки пламени обугливали почву вокруг башен. Стиснув зубы, мы снимали н еле удерживались на ногах от порывов горячего ветра.
…Ужин затянулся. В кругу товарищей на сердце становилось теплее и спокойнее. Как всегда, уходить не хотелось. Редакция заменяла родной дом. Кто знает, что будет завтра и встретимся ли мы все вместе снова?
Рымареву, однако, не пришлось побывать на Херсонесском аэродроме — его попросил заместитель командующего СОР генерал-майор А. Ф. Хренов поехать с ним на Сапун-гору.
— А что обо мне подумает генерал Остряков, если меня не будет с вами? — волновался Дмитрий.
— Объясним ему, что ты струсил! — смеясь, сказал Костя.
— Не волнуйся, все будет как надо, — утешил я друга.
Рано утром мы с Ряшенцевым понеслись на Херсонес, а Рымарев сел в эмку генерала Хренова и поехал снимать новые саперные укрепления.
Еще не доезжая до аэродрома, мы услышали громкое уханье взрывов. Гитлеровцы били по взлетной полосе из тяжелых орудий. Улучив момент, мы удачно проскочили на КП и встретились там с генералом Н. А. Остряковым. Как всегда, он был чисто выбрит, форма сидела на нем особенно элегантно и красиво, да и сам он был молод и красив.
— Хорошо, что вы прикатили. А почему не все?
— Рымареву пришлось поехать на другую съемку.
В этот день предстояло много вылетов. Несмотря на обстрел, самолеты должны были взлетать и садиться. Генерал рассказал нам о предстоящих задачах авиаторов и напоследок добавил:
— Советую быть предельно осторожными и внимательными и зря не рисковать. В остальном я на вас всецело полагаюсь. А пока рекомендую хорошо подкрепиться. Прошу в кают-компанию…
Мы не заставили себя долго уговаривать и после завтрака в сопровождении летчика Героя Советского Союза капитана Федора Радуса и штурмана капитана Павла Сторчиенко отправились в их канониры.
Перебегая от одного блиндажа к другому, мы удачно добрались до каменного укрытия, в котором бортмеханики прогревали самолет.
Федор Радус — молодой, огромный, атлетического сложения, натянул на себя легкий летный комбинезон, и, когда все «молнии» были закрыты, он вдруг снова расстегнул одну из них, быстро отвинтил Золотую Звезду Героя и ордена, вынул из кармана документы, передал все бортмеханику и полез в кабину.
— Ну пока, дорогие… — подошел к нам с Костей Сторчиенко. Он стоял перед нами, молодой, красивый, рослый, улыбающийся. Сейчас этот человек будет прокладывать среди огня путь для эскадрильи бомбардировщиков.
Павел nnv ^ал рукой и пошел к своему самолету. Я полез на конек капонира, а Ряшенцев остался внизу, у выхода. Уже пробовал снимать с этой точки, но неудачно — из-под ног покатился камень, и момент, когда самолет выныривал из ангара, я пропустил.
Взмыла в небо ракета. Заревели моторы. Задрожал капонир. К голосу двигателей присоединился слабенький голос моей камеры.
Длинной панорамой я снял, как стремительно вырывается из-под каменной крыши, на которой я стою, самолет, как, набирая скорость, Окруженный й ёйрава и слева разрывами снарядов, взмывает он вверх, как в небе к нему при-соединяются другие машины.
Эскадрилья завершала круг над Херсонесом. Я поменял объектив, поставив телевик, и продолжал снимать. Вдруг совсем близко громыхнул взрыв. Меня сильно качнуло, я еле устоял на ногах, камера так резко вздрогнула в моих руках, что кисти пронзила боль. Боясь свалиться, я присел на конек капонира. Снизу что-то кричал Костя, но понять его было невозможно — новые взрывы заглушили все.
— Владислав! Ты уронил объектив!.. — наконец прорвался голос Ряшенцева.
— Какой объектив? Он у меня в кармане!
Однако, заводя пружину, я увидел, что объектива на «Аймо» действительно нет. Остался только алюминиевый тубус, наискосок срезанный осколком снаряда. Хорошо — объектив, а не голова…
На Херсонесе мы оставались до вечера. Нам повезло — было снято много удачных и неожиданных кадров из жизни небольшого коллектива летного подразделения, отрезанного от основных сил нашей армии.
Сняли и благополучное возвращение эскадрильи. Самолеты приземлялись один за другим, удачно минуя выраставшие на их пути огненные всплески разрывов. Порой густое облако пыли скрывало Самолет, и мы С бьющимся сердцем ждали его появления, но все кончилось хорошо, тревоги остались позади.
— Спасибо вам, друзья! Прощайте! Привет Рымареву! — пожал нам руки генерал Остряков.
«Почему он сказал «прощайте», а не «до свидания», как всегда? — подумалось. — Как это резануло слух… А впрочем, не становлюсь ли я несколько суеверным?»
— О це генерал! Генерал — справдишна людына, от яке я б йому дав звание! — высказал восхищение Петро и, нажав на стартер, весело крикнул свое: — Охфицеры, тримайсь!
…Поздно вечером мы снова встретились в редакции «Красного Черноморца» за ужином. Дмитрий был оживлен и весел после удачной съемки обезвреживания неразорвавшейся бомбы. Не успели мы приступить к ужину, как в кают-компанию вошел капитан-лейтенант Владимир Апошанский.
— Товарищи! Внимание! — Всегда веселый, улыбающийся, сейчас он был строг и суров. — Сегодня при бомбежке ангаров погиб всеми любимый генерал-майор Остряков. Прошу встать и почтить его память минутой молчания…
Блокированный Севастополь страдал от недостатка продовольствия. Трудно было пробиться сквозь вражеские заслоны кораблям. Многие из них пошли на дно вместе с боезапасом, продовольствием и людьми. Севастопольцам пришлось самим изыскивать все возможные и невозможные ресурсы. Мы с Рымаревым решили снять, как немногочисленные рыбаки, преимущественно старики, ловят для осажденного города под огнем немецких истребителей рыбу.
Еще до зари, когда на небе мерцали запоздалые звезды, мы мчались к скалистому берегу в район Георгиевского монастыря. Прерванный сон никак не настраивал на веселый разговор, да и веселиться было не с чего.
— Петро! Заспивай шо-нэбудь!
Прокопенко не заставил себя долго ждать: «Виють витры, виють буйни, аж деревья гнуться. Ой, як болыть мое сэрдце, а слезы нэ льються…» — начал он и затих.
— Петро! Ты что же умолк? — И тут я впервые увидел на его глазах слезы. — Что с тобой?
— Та ничого! Комар, мабуть, в очи попав. — Петро загорелым кулаком вытер слезы.
Мы еще не знали, что у него в Полтаве осталась молодая жена с новорожденным сыном. Только сейчас он рассказал нам о своей боли, тоске и тревоге.
— Вона дуже гарна. Ой, замордують ее нимци, замордують! — Петро так нажал на газ, что мы едва удержались на своих местах.
Больше я не просил его петь. Чем можно было утешить Прокопенко, к
Мы молча доехали до моря в районе Георгиевского монастыря. Петро остался с машиной наверху, а мы спустились по выбитым в скале ступенькам к самому морю. Оно было таким нежно-розовым, что даже не верилось.
— А мы не ошиблись? Вроде никого не видно — ни людей, ни лодок. — Рымарев говорил громко, наверное, в расчете на то, что его кто-то из рыбаков услышит.