вки, не переставая удивляться: и это Лондон?!
Кроме разочарования на нас навалилась и глухая душевная боль и тоска — так развалины Лондона были похожи на руины наших родных городов. То слева, то справа нам попадались черные провалы разбитых и снесенных вместе с фундаментом домов. Некоторые развалины еще дымились, и серые, в грязной одежде люди разбирали завалы.
— И здесь война! Теперь попятно, почему нас так хорошо встречают англичане. Друзья познаются в общей беде, — заметил мой друг.
— Фашисты остаются верными себе, бьют по рабочим кварталам. Смотри, какие пустыри!
Наконец мы попали в посольский район на Кенсингтоне. В туманной дымке замер пронизанный косыми лучами солнца Гайд-парк. Непривычной для нас, москвичей, была ярко-зеленая трава под голыми деревьями и многочисленные крикливые чайки. Над самой травой пригнули свои острые серебряные головы аэростаты ночного воздушного заграждения.
Кенсингтон Палас Гарден, 5, — старинный двухэтажный коттедж с садом. Нас встретил Петр Гаврилович Бригаднов. В его уютном домике мы почувствовали себя как дома. Не успели как следует наговориться, как в дверь кабинета постучали.
— Можно войти? — спросили по-английски.
Вошел высокий рыжеватый мужчина и, вежливо раскланявшись, остановился в ожидании.
— Входи, входи, Герберт. Знакомься, это наши операторы, москвичи. Прямо с фронта.
— Кто я вижу? Нет, нет! Ошэн трудно, нет можно верить? — заговорил, коверкая русские слова, визитер. — Микоша, такой сюрпрайз! Голюбчик! — И Герберт Маршалл, бывший студент режиссерского факультета ВГИКа, сгреб меня в охапку. Эту приятную встречу приготовил нам Петр Гаврилович. Он сидел в кресле, довольно улыбаясь.
Мы долго сидели и вспоминали годы совместной учебы, общих друзей, знакомых по институту. Герберт стал не только режиссером, он был неплохим поэтом и первый перевел на английский Маяковского, всюду горячо и настойчиво пропагандировал его, декламируя на митингах, рабочих собраниях и в литературных клубах.
— Скажи, пожальюста, как там в Москве пожьивают мой лючий друзья Кишмишов, Крук?
— Трудно, Герберт, говорить об этом, но их уже нет в живых. Они погибли, как герои, защищая Москву. Ты слышал что-нибудь о добровольцах-ополченцах, которые обороняли нашу столицу? В их рядах они и погибли…
Герберт поднялся с кресла и, устремив взгляд голубых глаз за широкое окно, задумчиво сказал по-английски:
— Я горд тем, что жил и учился с ними рядом. Вечная слава вам, мои товарищи!
Наступила тишина. За окном тихо шумел шинами Лондон. После минутной паузы Герберт сел и опустил голову на руки.
— Герберт, а ты помнишь Колю Лыткина? — начал я, чтобы отвлечь от горестных мыслей нашего друга.
— Что? Колья тоже?..
— Нет, нет! Коля сейчас эдесь, в Англии, в Гулле.
— Вот это здорово! Очьэн здорово! Я так рад! Нет больше моих слов!.. — И Герберт расплылся в доброй широкой улыбке.
Мы говорили, говорили и не могли наговориться. За окнами сгущались сумерки…
Как выяснилось, устроиться в какой-либо лондонской гостинице было так же сложно, как и у нас в Москве. Бедному Герберту его готовность нам помочь стоила долгих вежливых переговоров с портье многочисленных гостиниц. Наконец, когда мы потеряли всякую надежду на успех, а на улицы города опускалась декабрьская ночь, Герберт нашел выход:
— Скорей будьем ехать на Оксфорд-стрит, очьэн комфортайбельный отель «Кэмбэрлэнд».
Герберт повез нас на своем «зингере» по темным улицам Лондона.
В «Кемберлэнде» мы устроились, но прожили там недолго. Бригаднов предложил нам другое жилье, не хуже и совсем бесплатно. Мы стали жить на втором этаже его коттеджа. У каждого из нас был свой жаркий камин и пушистый красный ковер во всю комнату.
Сад нашего дома примыкал к Гайд-парку. Он проглядывал сквозь большие окна мягким карандашным рисунком. Каждое утро мы наблюдали, как в соседнем саду, обнесенном высокой колючей проволокой, прогуливались пленные фашистские генералы.
Соседство, прямо скажем, не из приятных, зато сюда, как выяснилось позже, фашисты не сбросили ни одной бомбы.
Спустя несколько дней в Лондон приехали из Гулля Николай Лыткин и Василий Соловьев. Мы встречали их на вокзале Кингкросс. После крепких объятий посыпались взаимные вопросы.
— Ну как у вас тут в Лондоне? Говорят, туман сильный, ходите по улицам, держась за руки, а то заблудиться можно? — начал, как всегда шуткой, Лыткин.
Маленький «зингер» Герберта всех не сумел вместить, и мы с Николаем отправились домой на метро. Вид у нас был сугубо фронтовой. Оба в выцветшей на солнце военной форме: он в пехотной, я во флотской. Наверное, не часто лондонцы видели советских офицеров в своем городе, да еще не в парадной форме. На нас все смотрели с нескрываемым любопытством и часто задавали вопрос: «Вы откуда?»
Лыткин блеснул своим знанием английского и весь путь с гордостью за нас обоих подтверждал, что мы русские, советские, с фронта.
Пассажиры в метро вели себя очень непринужденно — курили, спорили, громко разговаривали, смеялись, влюбленные целовались, и никто друг на друга, кроме нас, иностранцев, не обращал внимания. Тогда это просто поразило нас.
Все стены станций метро, эскалаторов и даже вагонов были густо покрыты пестрой рекламой. Реклама яркая, четкая, надолго запоминается. «В вагоне курить запрещается, даже сигареты «Абдулла», «Остин Рид ин Риджен стрит!» — это адрес знаменитого модного магазина. И так всюду, на каждом шагу…
Время летело незаметно. Мы осваивались с городом, привыкали к новому укладу жизни. Все было ново, интересно, но на душе — тревога и беспокойство.
— Что происходит, непонятно. Прошло около месяца, а к съемкам мы не приступили. Когда же нам дадут «добро»? — допытывался Халушаков, когда мы возвращались из очередного «похода» по Лондону.
— Герберт вчера рассказал Петру Гавриловичу, что англичане хотят, чтобы мы снимали военные события в Африке. А мы же за другим ехали…
На этом наш невеселый разговор прервался. Завыла сирена, и над городом повис ужас. Грохот, завывание сирен, яркие всполохи сопровождали нас до дому.
…Днем центр города не выглядел военным — за исключением Пикадилли — Серкес Лэстер-сквера, где увеселительные заведения собирали массу офицеров, солдат, матросов из разных союзных держав. Нам, глядя на это, становилось не по себе: мы ведь тоже были вне войны и слонялись по Лондону, не находя себе дела.
Вскоре мы освоились с новизной и необычностью чужого города и перестали удивляться его образу жизни. После посещения Национальной галереи ца Трафальгар-сквере Герберт привел нас в музей мадам Тюссо. Здесь наш всегда находчивый Николай попал впросак. Он предъявил входной билет контролеру у дверей и стал ждать с протянутой рукой, пока тот предложит ему пройти, но билетер вежливо молчал, а Лыткин так же вежливо ждал до тех пор, пока Герберт не грохнул от смеха.
Как оказалось, с этого «служащего» и начинался музей восковых фигур, и, как правило, большинство посетителей с ним попадали впросак. Первыми экспонатами были фигуры Рузвельта, Черчилля, Молотова, Сталина. Трудно было поверить, что они восковые — все стояли в естественных позах, как бы оживленно разговаривая друг с другом. Мы в изумлении обходили все новые и новые экспонаты этой уникальной выставки, где были представлены все знаменитости прошлого и настоящего. Впечатление было очень сильное.
…Так шли дни. Мы ждали разрешения снимать. Но еще больше надеялись на конвой в Соединенные Штаты. Скверно было сидеть без дела и ждать, что называется, у моря погоды.
— Не теряйте времени даром. Знакомьтесь с кино, а я вам в этом помогу, — советовал Бригаднов.
И действительно, Петр Гаврилович почти каждый день знакомил пас с лучшими фильмами Англии и Америки.
…Каждый день Лондон открывал перед нами все новые и новые кварталы. То мы попадали в средние века, то в хаос руин и океан пламени. Вокруг собора святого Павла все было превращено в развалины, и только он один стоял среди огромного черного пустыря. Стены храма покрылись копотью, одна из бомб повредила алтарь.
•— Вот отсюда, от этих следов современного варварства, мы начали закалять свою волю и мужество, здесь родилась наша настоящая ненависть к немецкому фашизму, — сказал Маршалл.
. — Наверное, здесь же родилась симпатия к русскому народу?
— О! Русскому солдату Британия обязана своей свободой. Вы, советские люди, приняли весь удар на себя. Представить страшно, что было бы, если бы этот удар был направлен на нас. Мы, простые люди, этого никогда не забудем.
Симпатию к нам английского народа мы действительно ощущали на каждом шагу. Особенно ярко она выражалась в кинотеатрах, когда на экранах появлялась наша хроника с фронтов войны. Как правило, фильмы шли под аплодисменты, а лента «День войны» режиссера М. Слуцкого произвела целую сенсацию в Лондоне. Нам, участникам съемок этого фильма, было особенно приятно видеть такую искренность англичан и их солидарность с советским народом.
После окончания сеанса на сцене рядом со скульптурой Ленина, украшенной красными розами, выступили взволнованные ораторы, призывая немедленно открыть Второй фронт.
…Однажды, когда мы, усталые, возвращались на Оксфорд-стрит домой, нас остановил женский голос из толпы:
— Микоша!
— Ого! — воскликнул с любопытством Василий. — Когда это ты успел?
Мы все оглянулись.
— Нет, это совершенно невозможно! Я не верю! Мне сказали, что ты не вернулся из Севастополя!
Мне навстречу шла Людмила Павличенко.
— Люда! Жива! Невероятно! Здесь, в Лондоне…
Мои друзья стояли, ничего не понимая.
— Ты знаешь, я тоже не верю! Ведь мне сказали в Севастополе, что ты попала к немцам!
— Как видишь, ничего этого не случилось!
— Прекрасно! Товарищи, знакомьтесь: это не просто лейтенант Павличенко, это снайпер, который…
— Ну, ну, довольно! — одернула меня Людмила.
— Ладно, не сердись. Они и так все о тебе знают, газеты читают. Я тут ни при чем…