Жалко, что не могу вместе со съемкой записать соловьиные трели, воссоздать аромат весеннего цветения… Я сидел, слушая, и не верил себе. Чем громче была канонада, тем неистовей и пронзительней пели соловьи, словно соревнуясь с грохотом залпов, с воем летящих снарядов «катюш», с разрывом мин и гулом штурмовой авиации. Но когда наступала короткая тишина, соловьи замирали, как бы удивляясь ей.
Сначала мне показалось, что это случайное совпадение, но, просидев в саду около часа, я убедился, что птица действительно поет именно тогда, когда гремит канонада, и умолкает вместе с ней.
Но вот гитлеровцы засекли позицию «катюш». Полетели первые пристрелочные снаряды. Установки, фыркнув моторами, покинули позицию, а я почувствовал, что если хоть минуту задержусь в этом райском уголке, то будет поздно. Я убегал в полный рост, ползти было некогда. И не зря. Через три-четыре минуты уже не было ни сада, ни соловьиной песни. Розовое облачко весны попало в зону активного артиллерийского обстрела.
С каждым днем канонада становилась гуще, продолжительней, небо дрожало, гудело от сплошного рева моторов. Я представлял себе немцев в Севастополе, их моральное состояние. Попытался сравнить со своим во время обороны… Мы не боялись умереть, мы защищали свое Отечество. А они? Они пришли на чужую землю. Страшно, наверное, умирать без всякой цели на чужой земле…
— Ура! Балаклава наша! — кричали матросы, перепрыгивая через груду руин на выходе к зеленой бухте.
Мы умывались холодной прозрачной водой из бухты. Весело кричали чайки, выписывая острые зигзаги над водой.
— Искупаться бы! Да уж очень холодна… — Ряшенцев сунул руку в воду.
— Бухта минирована! Никаких купаний! — скомандовал невесть откуда взявшийся капитан-лейтенант.
Мы двинулись вперед за морской пехотой. Вскоре пришлось залечь за небольшим пригорком: беспорядочно посыпались мины.
— Товарищи киносъемщики, рано утром приползайте вон на ту высоту, я буду корректировать огонь всей батареи на мыс Херсонес. Все хорошо видно — и аэродром с самолетами, и пароход у берега. Драпают немцы. В стереотрубу все как на ладони. Приползайте — устрою вам в фашистском минометном гнезде маскировку… А я пополз.
Мичман, предложивший нам заманчивый вариант, сразу слился с местностью.
На рассвете мы с Ряшенцевым, преодолев по-пластунски метров пятьсот, неплохо устроились с нашим телеобъективом на самой верхушке высоты. Как только стало светать, мичман проснулся и прилип к стереотрубе.
В видоискатель моей камеры хорошо было видно, как гитлеровцы ведут эвакуацию своих войск с Херсонеса. Мичман непрерывно передавал по полевому телефону данные о противнике на свою батарею.
К самому берегу на Херсонесе подошел вражеский транспорт, и я начал снимать.
— Подождите, командир, скоро такое представление будет… Дадим мы им огоньку!
С судна сбросили на берег сходни. По ним на борт стали подниматься солдаты. Пора снимать, а мичман все не дает им «прикурить».
— Мичман! Давай, прошу тебя! Опоздаем, слышишь? Дай же огонька, как обещал! Уйдет ведь транспорт!
На борт гитлеровцы поднимались густой беспорядочной массой. Кого-то столкнули с трапа в море. Я начал снимать.
— Рано, рано, товарищ капитан третьего ранга!
Мичман, прильнув к окулярам, кричал в телефон что-то для меня совсем не понятное, не обращая на мои просьбы, казалось, никакого внимания. Цифры, цифры…
Но вот один за другим поднялись четыре столба сверкающей воды в стороне от транспорта, не причинив ему никакого ущерба.
Я снимал, а снаряды все ближе и ближе подбирались к судну. Батарея ведет огонь залпами: четыре взрыва — пауза, еще четыре… Вот наконец вижу в кадре визира: один снаряд разорвался на мостике, другой на кормовой надстройке. Судно начало отваливать от берега.
Еще один снаряд ухнул на спардеке. Транспорт увеличил ход и все дальше удалялся от берега. Мичман замолчал, отстранившись от своей трубы. Батарея прекратила огонь.
— Уходит, уходит! У всех на глазах уходит! Ну как же это можно допустить!
Мичман оборвал меня, закричав радостно:
— «Илы»! «Илы» пикируют! Снимайте! Ур-ра! — Он придвинулся ко мне вплотную: — Товарищ капитан третьего ранга, дайте хоть одним глазком глянуть, как они его там разделывают. В вашу трубу лучше видно.
— Смотри, только скорей!
Мичман заглянул в визир и сразу отпрянул:
— Заходят! Снимайте!
Я успел нажать рычажок, когда штурмовики ринулись один за другим в пике. Вспыхнуло яркое пламя от «эрэсов», и транспорт быстро окутался густым облаком дыма. Так он и скрылся за горизонтом, объятый дымом. Тут же на аэродроме близ маяка приземлилось несколько больших десантных самолетов. И сразу же оттуда круто взмыл в небо Ю-88. За ним тянулся плотный след дыма. Я еле успевал поймать самолет в кадр. Заложив вираж, пилот хотел, как мне показалось, вернуться обратно, но было уже поздно: кренясь на одно крыло, «юнкере» полетел к морю. Я вел за ним длинную панораму. Немного не дотянув до воды, самолет врезался в скалу и взорвался. Камера умолкла. Меня охватило неприятное чувство, к горлу подступила тошнота. Над местом гибели самолета таяло легкое облачко золотистой пыли… Мы молча посмотрели друг на друга.
— Что с ним произошло? Чего это он так торопился на тот свет? — задал вопрос мичман и, не дожидаясь ответа, присел на край окопа. В этот момент к нам подошел Левинсон.
— Успел снять, как он скалу пробовал на зуб? — спросил он.
— Здесь он у меня, в кассете!
— Ладно! Сядь, передохни немного…
Так и не удалось гитлеровцам наладить эвакуацию войск с аэродрома у Херсонесского маяка. Наша авиация полностью блокировала небо и море. Напрасно осажденные фашисты ждали обещанных кораблей и транспортных самолетов. Медленно, но неотвратимо, шаг за шагом, советские войска сжимали кольцо вокруг Севастополя.
— Удивительно! Знали бы мы тогда, что будем сидеть на том месте, где были позиции немцев, и штурмовать Севастополь. Неуютно им теперь… — говорил Ряшенцев.
— Пусть попляшут теперь под нашим огнем, узнают, что такое чужая земля, — откликнулся Левинсон.
Теперь наша авиация висела в воздухе и не давала фашистам поднять головы. Сотни штурмующих «илов» перепахивали Сапун-гору…
«Видел бы Дмитрий!» — подумал я, вспоминая своего друга. Кому пришло в голову отозвать Рымарева после Керченского десанта на финский участок фронта? Это его заменил лейтенант Дупленский.
— Неужели теперь части будут брать Сапун-гору в лоб? Не могу представить себе! Да и нужно ли? Все равно фашистам в Севастополе каюк! — удивлялся Костя.
— Нужно или не нужно — знают лучше нас, — бросил Левинсон. — Возможно, задуман хитрый маневр, а мы о нем узнаем в последний момент и войдем в Севастополь вместе с передовыми частями.
Наум Борисович явно чего-то не договаривал.
…К вечеру 8 мая смолкла тяжелая канонада, перестали гудеть над головой самолеты, замолкла ружейно-пулеметная перестрелка. Затишье окунулось в напоенную весенней свежестью ночь. Перед самым рассветом запели соловьи, предвещая утро.
— Кто бы мог подумать, что в мире война? — сказал Левинсон и, прикуривая, посмотрел на часы. Он разбудил нас очень рано.
Первые лучи солнца окрасили верхушки Сахарной головки и разбитую часовню на Итальянском кладбище. Вздрогнула вдруг, как при землетрясении, Крымская земля. Завыл, заревел раздираемый, как прочная ткань, воздух. Перед объективом моей камеры медленно прошла панорама Федюхиных высот. Растянувшиеся от ружейно-пулеметной стрельбы пылевые облачка четко обозначили рубеж наших передовых частей. Впереди грозно и неприступно застыла усеянная темными кудрями взрывов Сапун-гора. Там в наших когда-то блиндажах и траншеях засели фашисты. Начался штурм. Три полосы железобетона, сведенные в мощные узлы сопротивления, вместе с хитрой системой противопехотных заграждений были преодолены солдатами и матросами в невиданном порыве. Но каждый сантиметр земли был взят с боем, каждый шаг бойцов был подвигом. Весь склон Сапун-горы был глубоко вспахан, густо засеян горячим металлом, щедро полит потом и кровью.
Мы продвигались с частями Отдельной Приморской армии в бригаде морской пехоты полковника А. С. Потапова. На самом берегу, в развалинах Георгиевского монастыря, немцы оказали жестокое сопротивление, но выдержать стремительного натиска морской пехоты не смогли и отступили — часть к Херсонесскому мысу, часть в Севастополь.
Шла, наступала наша армия, и этот порыв вперед, как и рождение весны, не могла остановить никакая сила…
Маневр по осуществлению штурма Севастополя, на который мы надеялись, был произведен, но это не избавило от необходимости брать Сапун-гору в лоб. Он только обманул врага, заставил его оттянуть часть сил от задуманного нашим командованием направления главного удара к Мекенэиевым горам, где наступление началось двумя днями раньше.
Выйдя первыми па Корабельную сторону, бойцы небольшого отряда морской пехоты подбросили вверх свои бескозырки и трижды прокричали: «Ур-ра!»
Здравствуй, Севастополь! Здравствуй, мы вернулись к тебе, как обещали в дни горькой разлуки!
Грянул в голубом весеннем воздухе первый беспорядочный салют из автоматов. Перед нами за Южной бухтой дымятся руины города. В районе Карантинной вздыхают тяжелые взрывы.
Внизу, под нами, у Павловского мыска полузатонувший эсминец «Свободный». Я был свидетелем его гибели. Будто вчера это было… Напротив, у Графской пристани, торчат мачты потопленного крейсера «Червона Украина». У памятника «Затопленным кораблям» ярко пылает немецкая самоходная баржа. Кипит над Севастополем ружейно-пулеметный клекот… Немцы с боем оставляют горячие от солнца руины. И вот еще один бросок. Перед нами израненная, пробитая пулями и осколками снарядов колоннада Графской пристани. Черный дым от горящей баржи стелется за колоннами по бликующему морю. Играет солнечными горячими зайчиками Северная бухта. Разбитая лестница густо усеяна рваными осколками и стреляными гильзами. Вместо деревянного пирса в конце лестницы зияет огромная воронка.