Майор взглянул на нашу зеленую фанерную халабуду и громко расхохотался. Только когда мы убедили его в том, что у нас другого транспорта пет, и напомнили, что приказ командования не обсуждается, он, пожав плечами, распорядился нашу машину поставить за четвертым танком, за ней будут следовать еще четыре машины.
— Передние пробьют в снегу дорогу — ваша колымага легко ва ними пройдет, а замыкающие тридцатьчетверки прикроют вас с тыла.
В 17 часов предстояло тронуться в путь. Наша фанерная мишень заняла свое место на дороге между танками.
Скоро наступили сумерки, и наша железная армада, громыхая и лязгая, двинулась в неизвестное. Лавина рева обрушилась на уши, и мы с Шоломовичем с непривычки оглохли. Но когда железный караван растянулся по заснеженной дороге и лязг гусениц приглушил густой мачтовый лес, бегущий по обе стороны дороги, мы понемногу привыкли и к грохоту, и к ядовитому выхлопному газу.
Машина шла, кренясь на один бок. Ширина колеи полуторки была значительно уже ширины гусениц. Одним скатом мы катились по следу гусеницы, а другим по примятому днищем танка снегу. Машину все время тянуло в сторону. Я перебрался в кабину к шоферу. Федор Кулаков был отличным мастером вождения по любой дороге и без дороги. Но я видел, как трудно было ему сейчас вести машину. Скоро совсем стемнело. Фары зажигать было запрещено.
Давид сидел в полуторке у открытой задней дверки, его внимание было приковано к идущему позади танку. Порой казалось, что он неминуемо раздавит нашу фанерную конструкцию. Иногда Шоломович, стуча в стенку кабины, подгонял Федю вперед, боясь наезда Т-34. Погода была пасмурной, но судя по светлому пятну на темном небе, пробивалась луна. Высокой нескончаемой стеной стоял по обе стороны лес, тяжело накрытый снегом.
Снова повалил густой снег. Стало совсем темно. Дали команду включить фары. Конусы света увязали в ослепительной белой мгле, которая непробиваемым барьером двигалась перед фарами.
В стену кабины сильно и нервно застучал Шоломович. В то же мгновение впереди неожиданно возникла черная громада. Федор так тормознул, что я чуть лбом не высадил ветровое стекло. Фуражка оказалась под ногами. Передний танк стоял перед нами в двух метрах. Дверка кабины открылась, и хохочущий Давид поволок меня в кузов.
— Ну, полюбуйся только! Еще две-три секунды — и нас с тобой можно было бы подсовывать под дверь!
Задним танк стоял в нескольких сантиметрах от нашей машины. Я все понял: мой друг был не столько весел, сколько нервно возбужден. Еще бы — пережить такое, сидя одиноко в фанерном ящике.
Стоянка была короткой. Снова лязг гусениц ориентировал нас в белом месиве ночи. Федя, будто по интуиции, точно определял свое место среди железного грохота на невидимой дороге.
Вдруг снег сразу прекратился, в небе засветилась луна.
Фары по команде погасли. Лесная дорога вывела танки в маленький чистенький городок. «Помендорф», — прочел я на желтой дорожной вывеске.
Колонна загрохотала по центральной улице засыпанного снегом городка. Гулко разнесся лязг гусениц, но черные впадины окон не проснулись, не мелькнул ни один огонек, хотя я был уверен, что никто здесь не смог бы заснуть.
Мы стали спускаться с горки в темную низину. Тут два задних танка сошли с дороги, начали справа и слева обходить нас, удаляясь и как бы выстраиваясь для атаки. Замыкающий Т-34 тоже свернул в сторону и остановился над кюветом. Экипаж выскочил из машины и засуетился вокруг нее. А мы, спустившись в низину, увязли в глубоком снегу и забуксовали на месте. Танк, шедший впереди нас, быстро удалялся.
— Надо догнать его! — Шоломович первым выскочил иэ машины.
Мы побежали за танком, но тут же утонули в вязком снегу.
Танки ушли от нас.
Кажется, целую вечность мы выбирались иэ этой чертовой ложбинки. Взмокли страшно. Наконец Феде удалось после многочисленных маневров тронуть полуторку задом. Подталкивая машину с двух сторон, мы выбрались на пригорок и остановились в изнеможении возле танка.
— Вот это да! Неплохо устроились! Нам бы так! — оживился Шоломович, увидев, что рядом с танком, у самых гусениц, укрытые красной периной, спят два танкиста.
— Вот видишь, спят в тылу у немцев и ничего пе боятся, а мы сдрейфили в овражке одни остаться! Срам! — сказал я в тон другу.
— Здесь фашистов днем с огнем не разы… — Давид осекся, потому что в этот момент рядом засвистели пули, и тут же донеслась пулеметная очередь.
— Ложись! — крикнул Федя, и мы попадали в кювет за танком.
Снова стало тихо. В стороне, куда ушли танки, будто вспыхнули яркие молнии, и мгновение спустя тяжело грохнули орудийные залпы.
— Наши ведут бой! А мы здесь загораем… — как бы обращаясь больше к себе, сказал Давид.
— С кем же? Ведь там должно быть море? — Я вспомнил карту, показанную нам Трояновским.
— Нет, это бьет тяжелая батарея, и похоже, что морская, корабельная, как там, на Черном море… Уж не по танкам ли гитлеровцы лупят?
Снова наступила тишина. Я выглянул из кювета. В ста метрах от нас была редкая березовая роща, за ней просвечивали дома Помендорфа. Луна еще ниже склонилась над березами, и длинные тени перепоясали искристый снег. За березами я увидел шевеление…
— Смотри, немцы! Скорее будите танкистов! — крикнул я друзьям.
Федор щелкнул затвором автомата, приготовился.
Между березами мелькали тени, а присмотревшись, мы увидели, как по глубокому снегу переползали в белых халатах немецкие автоматчики. Кулаков полоснул по ним длинной очередью. Тут же начали взвизгивать ответные пули, и наша полуторка затрещала, пронизанная ими.
Я стащил перину с танкистов и потянул одного из них за сапог, так сильно, что он съехал в кювет.
— Какие там немцы? — удивился боец.
С сухим треском по башне чиркнула пуля. По стволу и башне.
— Сейчас мы им, гадам, врежем! — спохватился танкист. — А я подумал, что вы, товарищ майор, шуткуете! Коля! Вставай!
Заспанный наводчик полез в башню.
Немцы подошли совсем близко. Мы, не сговариваясь, вытащили пистолеты. Только на что они годны?!
Слева от нас за лесом полыхает зарево. Еще один взрыв потряс ночь, и новый костер поднял свой кровавый стяг над черной зубчаткой леса.
— Владислав! Не наши ли танки горят? — встревожился Давид.
Да, пожалуй, я был прав, когда высказал предположение, что корабельная артиллерия била по нашим танкам, вышедшим к морю.
Федя снова застрочил и осыпал нас стреляными гильзами. Гитлеровцы подползли к крайним березам. Между нами осталось открытое снежное поле.
Наконец ожила башня нашего танка, и пушка нацелилась на рощу. Резко ударили в уши один за другим выстрелы.
Канонада за лесом утихла, только дрожащее пламя продолжало лизать темное небо.
По кузову полуторки снова застучали пули. И опять наступила тишина. Оказывается, у Федора кончились патроны. Он, лежа в снегу, откинул автомат в сторону и вытащил из-за голенища немецкий парабеллум. Танкисты еще раз ударили по березовой роще.
Багрово-Красная луна ушла за ажурную зубчатку елей. Стало темно. Как только начиналось за березами движение, танк давал немцам знать о себе.
Наступила тишина. И — тьма, даже снег и тот почернел. Где-то далеко-далеко раздавались неясные звуки.
— Танки идут! — сказал тревожно Федя.
— Неужели немцы?
Вдруг из-за деревьев в стороне от Помендорфа мелькнули острые лучи фар.
— Наши! Наши! — закричал Кулаков.
Наш танк ударил по роще еще несколько раз, но она не отозвалась. Фашисты молчали. Они, видимо, убрались.
Вскоре к нам подошли два танка Т-34 и несколько «студебеккеров» с боеприпасами. Мы залезли в продырявленный кузов нашей машины и двинулись обратно в Помендорф.
Наутро мы снимали на берегу Балтики серый, хмурый залив Фриш-Гаф. Лес мачт судов и рыбачьих лодок, затухающие пожары, наши танки на берегу залива…
Уже спустя много лет я прочел в воспоминаниях Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского о событиях тех дней:
«Уже 25 января танковая армия своими передовыми частями, а 26-го — главными силами вышла к заливу Фриш-Гаф в районе Толькемито (Толькмицко) и блокировала Эльбинг, отрезав этим пути отхода противнику из Восточной Пруссии на запад.
С выходом войск правого крыла 2-го Белорусского фронта к Эльбингу (2-я Ударная армия), к заливу Фриш-Гаф и Толькемито (5-я гвардейская танковая армия) вся восточнопрусская вражеская группировка была полностью отрезана от остальной Германии»[3].
Потом был штурм Эльбинга, тяжелые бои в Восточной Померании, преследование врага днем и ночью. Дальше — длительная осада города и крепости Грауденц (Гродзенц), где были блокированы 15 тысяч вражеских солдат и офицеров, штурм и взятие крепости. Это был февраль сорок пятого. И опять жесточайшие бои.
Март расквасил дороги, закрыл небо плотным серым одеялом, щедро сыпал мелкий пронизывающий дождик. Мы рвались к Данцигу (Гданьску). Во вторую половину месяца начало пробиваться солнце. В такой солнечный день я снимал освобождение Цоппота (Сопота), потом Гдыни. А когда в конце месяца мы вплотную подошли к Данцигу, снова небо плотно затянулось низкой серой облачностью. Бои за эти три города, бывшие как бы продолжением один другого, были особенно кровопролитными, и потому взятие Гданьска — главного опорного пункта фашистов в Восточной Померании — было для нас особенно радостным.
Я снимал старинный город, разрушенный боями, верфи Шехау с готовыми к бегству немецкими подлодками, нескончаемые колонны пленных, немецких беженцев, разбивших свой лагерь на площади перед Артусовым дворцом.
Восточная Померания была очищена от врага. 2-й Белорусский фронт выполнил свою задачу в Восточно-Померанской операции. А мы оставили истории тысячи метров пленки, снятой нами в эти первые месяцы сорок пятого года.
После освобождения от врага польского Поморья наш 2-й Белорусский перегруппировался па штеттин-ростокское направление, к Одеру — для участия в предстоящей Берлинской операции.