— Что там? Шабаш ведьм?
— Иес, иес, сэр!.. — Шофер согласно кивал головой и низко кланялся.
— Пошли! — рассмеявшись, сказал Михаил Федорович, и мы направились в дом.
Наверное, никогда раньше банк не напоминал так цыганский табор, как в этот вечер накануне капитуляции Японии.
Здесь танцевали, пили, пели, дрались, обнимаясь и обливаясь слезами. Тут обменивались безделушками, трофейным оружием, выторговывали за него кимоно и другие сувениры. Двухметровый детина, мулат, пел, подтанцовывая, легкомысленные куплеты, захлебываясь от удовольствия, иллюстрируя песенку непристойными телодвижениями и жестами длинных рук.
Другая часть обитателей банка, переутомившись, расположилась здесь же на ночлег.
— Ребята, получите вон у того губастого негра пайки и постельное белье с москитными пологами, а заодно и раскладные тюфяки, — сказал нам все разузнавший Ошурков. — Завтра очень трудный день. Такое предстоит — не представляете! Подкрепитесь и отдыхать! Подъем в пять!
Пайки были в аккуратных непромокаемых коробках — завтрак и ужин.
— Не так вкусно, как мало! — сказал с серьезным видом Михаил Федорович. — А теперь на боковую…
Раннее утро 2 сентября сорок пятого года застало нас, группу кинооператоров советской кинохроники, на пирсе Йокагамского порта. Нам, как и другим представителям международной прессы, предстояло запечатлеть момент, когда будет поставлена точка и титры «Конец» в истории второй мировой войны.
Нас всех (а собралась здесь целая армия журналистов, кинооператоров и фоторепортеров) посадили на американский мпноносец и доставили в Токийскую бухту.
В центре дуги — живописно изогнутой бухты — как огромная наковальня, возвышался линкор «Миссури».
Американский линкор стоял у японской столицы на виду. День был яркий, солнечный, и, как сияющая корона, сверкала над Токио священная гора Фудзияма.
Грозным монументом на фоне голубой бухты выглядел линкор. Во все стороны смотрели стволы его орудий, а на палубах, боевых рубках, башнях, сверкая крахмалом формы «раз», разместилась многотысячная команда корабля.
«Представление» еще не началось, а зрители уже заняли лучшие места — согласно своему рангу и положению. Предпоследними поднялись на высокий борт линкора мы, международная пресса. Прессе, как мы и предполагали, выделили самые неудобные для съемки места и чрезвычайно короткое время для их освоения. И все же пять фронтовых кинооператоров из Москвы — М. Ошурков, М. Прудников, М. Посольский, А. Сологубов и я сразу же приступили к съемкам главного ритуала конца второй мировой войны — подписания капитуляции Японии.
Скоро к борту линкора подошел американский эсминец «Ленсдаун», на борту которого находилась делегация японского правительства, возглавляемая министром иностранных дел Сигэмицу и генералом Умэдзу. Всем нам, журналистам, репортерам и операторам, бросился в глаза высокий, в цилиндре, с тростью в одной руке и с небольшой черной папкой в другой Сигэмицу. Он выделялся среди небольшой группы японской делегации не только своим ростом, элегантностью и манерами профессионального дипломата, но и железным хладнокровием.
Когда Сигэмицу подошел к железному трапу, произошел конфуз. Подняться без помощи рук наверх, на палубу линкора, было нельзя. Вот здесь выдержка и невозмутимость покинули Сигэмицу. Обе руки заняты. Вместо одной ноги — деревянный протез, результат первой мировой войны. Пот залил покрасневшее лицо министра. Он переложил неудобную папку с документами под мышку правой руки, оперся всем телом на трость, достал левой рукой носовой платок и снял с головы цилиндр, намереваясь стереть с лица и головы градом катившийся пот, но рук для этой сложной операции явно не хватало. Сигэмицу снова надел цилиндр и, пока вытирал пот с лица, выронил папку, она сползла на палубу. Поднимая ее, он уронил трость и, если бы министра не поддержали сопровождающие, он бы упал.
С большими трудностями и не без посторонней помощи удалось Сигэмицу подняться по предательскому трапу на палубу. Эту сцепу снимали все операторы и описали в ярких красках журналисты всех наций. Шум от съемочных камер и щелканье затворов фотокамер были потрясающим аккомпанементом к заранее, видимо, подготовленному для японцев сюрпризу с преодолением препятствий. Наконец трап был «взят», и японская делегация плотным черным пятном застыла на отведенном в стороне от стола месте.
…Пять ритуальных «минут позора» выстояла она.
За столом заняли свои места американцы генерал Д. Макартур и адмирал Ч. Нимиц, представитель Советского Союза генерал К. Н. Деревянко, представители других союзных стран. Макартур вынул из кармана несколько паркеровских ручек и положил на стол. Каждый из союзников, подписавший документ о капитуляции Японии, мог взять себе на память ручку.
Вся церемония длилась 20 минут. Снимать было трудно. Я почти висел в воздухе под спасательной шлюпкой. Кроме того, меня всячески пытались оттеснить и с этого «пятачка» представители союзнической прессы. Но несмотря на это, все детали исторического момента были отражены потом на экранах нашей страны.
Когда последняя подпись была поставлена и высокие представители союзных держав поднялись из-за стола, грянул как гром военный оркестр, усиленный мощными динамиками. Он оглушил Токийскую бухту веселым маршем. Над линкором «Миссури» пронеслась черной тучей в несколько эшелонов армада американских истребителей.
Ритуал закончился. Черное лакированное пятно японцев, оставленных без всякого внимания, перекатилось через борт на миноносец. Нас же отправили в Иокагаму.
…Всем хотелось проникнуть в столицу поверженной Японии. Чем она живет в эти дни? Наутро мы торопились запечатлеть на пленке японскую столицу. Японцы смотрели на нас, советских офицеров, с нескрываемым удивлением. Одни, улыбаясь, старательно кланялись, другие, военные, чинно козыряли, оглядываясь потом. Некоторые замирали на месте в недоумении, дрожа, кажется от ярости, поедали нас немигающим взглядом, сжимая в руках оружие.
Перед нашими «Аймо» возникали огромные районы наполовину сожженного, наполовину разрушенного некогда прекрасного города. Только каменный центр «Сити» пострадал сравнительно меньше других районов.
Столица побежденной Страны восходящего солнца на каждом шагу поражала нас смешением азиатского и европейского, древнего и современного, разбитого и уцелевшего, а также удивительными контрастами в облике и жизни людей, в их поведении и отношениях между собой. На фоне чудом уцелевших роскошных особняков, храмов и дворцов особенно резко бросалась в глаза крайняя нищета и бедность населения. Не только па окраинах, но и в центре столицы встречались почти нагие мужчины в рваных и грязных набедренных повязках. ЯСенщины, худые, изможденные, в широких черных штанах и коротких куртках рылись в руинах — в поисках съестного.
Всюду, где бы мы ни снимали — на море, в порту, на берегу канала, — на лодках и мостах сидели от восхода до темноты дети, женщины, старики с удочками и другими рыболовными снастями — это была у них единственная возможность не умереть с голоду. Всюду, кроме «Сити», вдоль улиц, перед каждым домом зияли щели и траншеи.
Начав снимать вместе, мы, сами того не желая, соприкоснувшись с жизнью города, разбрелись, и каждого из нас уличные потоки понесли в разных направлениях. Узкая улица из руин вывела меня на огромное пожарище. Посредине рвов и буераков, головешек и пней, траншей и щелей, засыпанных пеплом, возвышалась огромная статуя Будды. Трудно представить себе, что здесь творилось в момент сотворения этого невообразимого хаоса, а Будда, будто бы насмехаясь над бренностью мира, безмолвствовал.
«Как ему удалось уцелеть?» — думал я.
Так, передвигаясь от одного снятого кадра к другому, я незаметно дошел до центра города. Он был в основном европейским, потому и назывался «Сити». Американцы его пощадили. Вдали передо мной открылся императорский дворец, обнесенный древней стеной и глубоким рвом с прозрачной водой и золотыми рыбками. Я снял общий плав площади с мостом, перекинутым через ров.
Неподалеку от моста, напротив закрытых ворот мое внимание привлекли лежащие и сидящие в странных позах на зеленом газоне люди. Быстро подойдя к ним вплотную, я вскинул «Аймо» и в тот же миг услышал совсем рядом хорошо знакомый холодный лязг затвора и резкий гортанный окрик «оэ!». Опустил камеру и вижу: прямо передо мной как из-под земли вырос солдат, направив на меня короткий ствол карабина.
Так мы стояли несколько мгновений друг против друга. Я растерялся. Снимать? Уходить? Не отводя взгляда от тяжелых глаз солдата, я опустил «Аймо». Тот стоял окаменевшей глыбой, но карабин все-таки нехотя бросил на плечо. Медленно повернувшись, я пошел прочь… Длинным, бесконечным показался мне путь до угла площади, и только завернув на улицу, я облегченно вздохнул. Мушка карабина часового наконец перестала сверлить мой затылок.
Кадр за кадром накапливали мы материал для будущего фильма «Разгром Японии».
К вечеру я снова вернулся на то место, но площадь была пуста. Никого перед воротами не было, только почерневшие пятна крови еще раз напомнили мне неприятное ощущение, испытанное утром… Еще раз мне пришлось пожалеть о неснятом кадре в Москве, когда мне сказали, что, возможно, то были японские офицеры-самураи, которые в знак протеста против капитуляции совершали па глазах императорской стражи священное харакири.
…Капитуляция Японии была крахом не только для правящей верхушки страны. Нам удалось проникнуть в здание парламента и снять последнее заседание военного кабинета Японии. То, что мы увидели, трудно было назвать собранием здравомыслящих людей. Парламент скорее напоминал агонизирующую биржу в момент катастрофического падения акций.
Капитуляция Японии так и осталась в моей памяти крахом крупного банка немногочисленных держателей акции войны…
Унеся последние жертвы, кончилась война. Это были бессмысленные жертвы — жертвы Хиросимы и Нагасаки. Скреплена подписями представителей союзных держав последняя во второй мировой войне капитуляция. Пока мы, фронтовые кинооператоры, снимали оставленные войной следы в Токио и его окрестностях, один из нашей группы — Михаил Прудников отснял еще дымящиеся руины и жертвы Хиросимы. Судьба оказала ему милосердие, и радиация миновала его.